* * *

Годы молодые с забубённой славой,

Отравил я сам вас горькою отравой.

Я не знаю: мой конец близок ли, далёк ли,

Были синие глаза, да теперь поблёкли.

Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.

В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.

Руки вытяну — и вот слушаю на ощупь:

Едем... кони... сани... снег... проезжаем рощу.

«Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рождён не слабый.

Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».

А ямщик в ответ одно: «По такой метели

Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».

«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»

Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.

Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.

Вдруг толчок... и из саней прямо на сугроб я.

Встал и вижу: что за чёрт — вместо бойкой тройки,

Забинтованный лежу на больничной койке.

И заместо лошадей по дороге тряской

Бью я жёсткую кровать мокрою повязкой.

На лице часов в усы закрутились стрелки.

Наклонились надо мной сонные сиделки.

Наклонились и храпят: «Эх ты: златоглавый,

Отравил ты сам себя горькою отравой.

Мы не знаем, твой конец близок ли, далёк ли,—

Синие твои глаза в кабаках промокли».

1924