Сергей
Коколов

Дальше – тишина

----

Примечания:

«мне меньше полувека – сорок с лишним» – строфа из последнего стихотворения В. Высоцкого «И снизу лёд, и сверху – маюсь между…»

«двенадцать лет моим тебе стихам» – отсылка к тому же стихотворению В. Высоцкого, к фразе «Я жив, 12 лет тобой и Господом храним»

«дальше – тишина» – «ГАМЛЕТ: … Дальше – тишина. (Умирает)»

* * *

я вышел из трамвая номер два,

луна топила облака дровами,

и облаков растопленное пламя

топило мир, и белая трава,

лежавшая под кирпичами снега,

тянула черви рук к чему-то там,

и мира обнажённые места

смотрели очертаньем глаз на небо,

а небо – то ли было, то ли не было,

так словно все законы шли к чертям.

я вышел из трамвая номер два:

войдя в него без остановки вышел,

взбоднул на небо (небо стало выше)

и словно разделил напополам

мир до начала топи и мир после:

ко мне с небес на лодочке на вёслах

причалил Пётр, причал тут, молвил, возле.

И я пошёл: по небу, по дождю,

по той воде, что смыла мир когда-то,

и вдруг увидел: брат идёт на брата,

которого с войны я не дождусь,

и Пётр показался вдруг Хароном,

стрекозы цвет металла обрели,

и та, что мироточила икона,

вдруг перестала капли мирры лить,

подумалось, могло быть всё иначе:

вот девочка так тоненько поёт,

что чудится и не поет, а плачет,

глаза в слезах бездонны у неё,

и – колокол,

дрожащий как простужен,

закашлял вдруг «бим-бом, бим-бом, бим-бом»,

и этот мир,

и церковь в чёрных лужах,

вдруг взорвались, чтоб стать сплошным теплом.

я вышел из трамвая номер два,

ракета шла над лесом и полями,

над небом шла, бок облака поранив,

и пролилась огнём,

войдя едва

в жестянку от трамвая номер два.

Никто

никто не будет любить тебя так, как я, никто,

за этой чертой, за той,

потому что (можно без потомушт?)

ты встаешь с утра принимаешь душ

чашку кофе

(бывает две)

и уже на работе одной ногой,

думаешь этот никто – он кто такой?

этот никто – он где?

в моей голове?

мимо прячут глаза и бегут толпой,

ты, теряясь в толпе, вдруг споткнёшься о

кочку времени

(вот же взрастили тут)

остановишься,

выдохнешь,

ждут ли меня? не ждут,

на рогатке времени тянут жгут

и стреляют годы, перепрыгивая по три,

где ты никто, кто имя моё повторит

в этой жизни бессчётно раз,

вот же он – за толпой стоит,

хочешь поговорить?

убираешь людей как картинки, смахнув рукой,

почему ты запрятан за какой-то

чужой толпой,

почему есть никто у всех, а у меня вот нет

алё!

кто

молитву

когда

за

меня

прольёт

кто нальёт кофе мне,

кто отправит меня в полёт,

наконец кто, отправив в полёт, меня приземлит,

есть же некто

никто для моей судьбы.

он мне скажет:

никто не будет любить тебя так, как я, никто,

и лепить из тебя тебя

не сможет, увы, никто.

я стою, молчу,

отделённая от никто чертой,

и прошу об одном:

– поговори со мной.

почему он не говорит?

* * *

ты смотришь в побледневшее окно,

такая тоненькая вся – ивовый прутик,

сломай его и…

и тебя не будет?

за стёклами окна веретено

зимы плетёт снегов бескрайних нити,

и словно бы решает быть – не быть и...

стоишь спиной, так словно хочешь выйти,

не выходи. я – следом за тобой.

следы неглубоки. их заметает

за час какой-то. нет конца и края.

лопатки словно бабочки взлетают

когда к плечам касаюсь я твоим,

шепчу «стихает,

слышишь, снег стихает»,

и словно мы стихаем вместе с ним –

молчу об этом, но она-то знает,

об этом вместе,

вместе мы молчим.

окно бледнеет. кошка в подворотне

мяукает, впусти её впусти,

и я впускаю. зябко как сегодня.

а снег летит,

летит,

летит,

лети…

Я тоже

К воде так низко голову клоня,

что, кажется, того гляди сорвётся,

плакучая сны видит про меня,

и в снах она –

не плачет, а смеётся,

струится листьев жёлтая река,

мелькают рыбы в той листве журчащей,

на тонко-ломкой веточке стиха

плакучая и я.

Я – настоящий.

Я рыба рыб в той желтизне плыву,

щипаю листья, режась их краями,

во сне живу, во сне иль наяву, –

скажи мне,

это огненное пламя

дано зачем? Чтоб догорев упасть,

и тихо плыть от материнских веток.

Скажи мне, кто я, часть чего я часть,

но ива остаётся безответной,

она стоит и всё глядит-глядит,

как мураши бегут по жёлтой коже,

как лист последний –

вот же он, гляди –

становится на лодочку похожий.

Я рядом плыл, я рыбой был, я тоже…

Стрекоза

Когда мне было шестнадцать лет,

я копил на новенький… мне нет

надобы цитировать этого, как его,

без сома в голове – без сомов.

Я – купался помню, нырял в реке,

зависал ото дна её на волоске,

раз, подплыв, ко мне обратился сом,

убеждал меня, что он сом – не сон,

что виновен, типа, в убийствах я,

и в убийствах этих вся суть моя:

не взлетела, мол, с зябкой кожи реки

стрекоза,

стрекозу не вернуть назад,

её сжала-сдавила тисками моя рука,

стрекозу, что взлетала до потолка

небес.

Я молчал, силясь что-то смолчать-

сказать,

даже пальцы руки хотел разжать,

и – разжал их, а она вдруг в воду стекла,

стала рекой бежать.

Чья рука, не пойму, не хватает дыханья, и

сом всё шепчет что-то

о вселенской как Он любви,

сострадании к ближним,

о том, что, мол, стрекоза,

когда крыльями машет, хочет что-то сказать,

что там хочет, она говорит – смотри!

я смотрю и вижу стрекозий жужжащий грай:

на меня стрекозы летят

я смотрю, и – как вижу – команду «пли!» –

ухожу вслед за ними в стрекозий рай

вдоль по выжженной вдоль-поперёк земле

и –

вот-вот расстанусь с ней.

Мне шестнадцать, я вышел из речки, я

бросил камешек в небо, полное трёх стрекоз,

прошептал, мол, сомы, мол, не говорят,

знать, стрекозы взялись за меня всерьёз.

строка я

знаешь, от осени можно черпнуть сполна

рыжего холода, серой разлуки неба,

осень она изменчивая, она

ветреная пошла бы к лицу тебе бы.

вижу тебя в недоплатьице на ветру,

волосы жёлтые вьются, идут волнами,

можно стоять на холоде до умру,

ты и стоишь словно вросшая намертво,

девочка, милая, сколько тебе ещё,

сорок да с хвостиком, двадцать – попеременно,

так же как в детстве краска наполнит щёк

островки, и это в тебе бесценно.

будь не собой – собою, тобой ролей

сыграно столько, что и не счесть их сразу,

с каждым движеньем к тебе

становлюсь светлей,

словно далёкая ближе ко мне гораздо,

словно глаза твои серые голубей,

словно ладони ближе, грудь поднимается выше

вместе со вздохом,

словно листва с исхоженных вдоль-поперёк аллей

выстирана – в дождях промокла,

милая. девочка. девочка-мандарин

южно-абхазский, сок чуть кислит, но – сладок,

словно один я словно бы не один,

ты объяснишь мне этот миропорядок?

смотрит. молчит. грудь вздымается как волна,

хочет чего-то сказать и шепчет-кричит такое:

«милый мой. я не одна (эхо несёт: «однааааа»)

хочешь сойду со строки легко я».

сходит она. светотени столпились в круг.

осень неровно там, за окном, мерцает,

об-на-же-на, груди маленькие в размер ладони,

я до того с ней нежен, что даже груб,

жалуется поутру,

мол истерзана вся, лучше опять

буду строка я.

(слышится мне «одна я»),

«конечно, – шепчу, – родна-я»

Вечность

Я не вечен, а снег этот вечен,

быстротечен, но все-таки вечен,

бесконечен и все же конечен,

может, именно этим и вечен,

вижу: зябкие кутаешь плечи,

год какой на дворе, я не помню,

только помню, что снег был огромный,

и почти полчаса до конечной,

мы дошли, заштрихованы белым

карандашные наши наброски,

ты замёрзла-заиндевела,

и смотрелась морозно-морозно,

на тебе рисовать можно небо,

можно звёзды как на трамвайном

сквозь промёрзшем окне и тебе бы

мне признаться –

зима неслучайно

навалилась со всем этим снегом,

я б тогда бы согрел твои руки,

обнял робкие зябкие плечи:

только лишь потерявшись друг в друге

можно выйти как в зеркало,

в вечность.

Я не вечен, а снег этот вечен,

ты не вечна, а снег этот вечен,

мы не вечны, а снег этот вечен,

мы идём от невстречи к невстрече,

мы по снегу идём до конечной,

на конечной трамваи с рогами,

и троллейбусы тоже с рогами,

бабка древняя с пирогами,

кто ещё (ну давай, помогай мне!),

и она шепчет «дворник с метлою»,

«почему, – говорю я, – с метлою»,

и – поняв вдруг, она про былое,

объявляю пришедшую вечность:

и она вновь стоит предо мною

в бесконечности наших невстреч

и…