Сергей Марков
Александр Грин
Я гимназистом ножик перочинный
Менял на повесть Александра Грина,
И снились мне гремучие пучины
И небеса, синей аквамарина.
Я вырастал. На подбородке волос
Кололся, как упрямая щетина,
И всё упорней хриповатый голос
Искал и звал таинственного Грина:
«О, кто ты, Грин, великий и усталый?
Меня твоя околдовала книга!
Ты – каторжник, ворочающий скалы,
Иль капитан разбойничьего брига?»
Изведав силу ласки и удара,
Я верил в то, что встретятся скитальцы.
И вот собрат великого Эдгара
Мне протянул прокуренные пальцы!
Он говорил размеренно и глухо,
Простудным кашлем надрывая глотку.
И голубыми каплями сивуха
По серому катилась подбородку.
И, грудью навалясь на стол тяжёлый,
Он говорил: «Сейчас мы снова юны...
Так выпьем за далёкие атоллы,
За Южный Крест и призрачные шхуны!
Да! Хоть горда мечтателей порода,
Но Грин в слезах, и Грину не до шутки.
С отребьем человеческого рода
Я пьянствую пятнадцатые сутки!
Я вспоминаю старые обиды, –
Пускай писаки шепчутся: "Пьянчуга!"
Но вижу я: у берегов Тавриды
Проносится крылатая фелюга.
На ней я вижу собственное тело
На третий день моей глухой кончины;
Оно уже почти окостенело
В мешке из корабельной парусины.
Но под форштевнем пенится пучина,
Бороться с ветром радостно и трудно.
К Архипелагу Александра Грина
Летит, качаясь, траурное судно!
А облака – блестящи и крылаты,
И ветер полон свежести и силы.
Но я сейчас забыл координаты
Своей лазурной пенистой могилы!
С ядром в ногах в круговорот лучистый
Я опущусь... А зори будут алы,
И так же будут пальмовые листья
Свергаться на звенящие кораллы.
А впрочем – бред! И небо голубое,
И пальмовые ветви – небылицы!
И я умру, наверно, от запоя
На жесткой койке сумрачной больницы.
Ни облаков... ни звёзд... ни пёстрых флагов –
Лежать и думать хоть о капле водки,
И слушать бормотанье маниаков,
И гнуть в бреду холодные решётки!
Сейчас я пьян. Но мной шестое чувство
По-прежнему надолго овладело:
Да здравствует великое искусство,
Сжигает мозг и разрушает тело!
Мне не нужны посмертные награды,
Сухих венков затрёпанные ленты,
Как гром щитов великой "Илиады",
Теперь мне внятны вечные легенды!
Я выдумал сияющие страны,
Я в них впивался исступлённым взором.
Кровоточите, пламенные раны!
И – гений умирает под забором.
Скорей звоните вилкой по графину,
Мы освятим кабак моею тризной.
Купите водки Александру Грину,
Не понятному щедрою отчизной!»
...Я видел Грина в сумеречном горе,
И, в качестве единственной отрады,
Я верую, что есть на свете море,
И в нем горят коралловые гряды.
1939
Белая Тара
Жирный лама Жамьян-жамцо,
Погрязший в смертном грехе,
Всем говорил, что видел в лицо
Богиню Дара-Эхе.
Он уверял, что недавно она
Была в Стране Антилоп,
В белую женщину воплощена,
В руках не лотос, а сноп.
Смешав с молитвой низкую лесть,
Весел и в меру пьян,
Схватив бумаги целую десть,
Писал о богине Жамьян.
Жамьян похитил алый коралл,
Воспетый в древнем стихе,
Тибетскую ткань из музея украл –
В подарок Дара-Эхе!
Зря ликовал Жамьян-жамцо,
Поглаживая живот.
Живую богиню я знаю в лицо,
А лама хвастливый – лжёт!
Знаю, что женщин (даже богинь!)
Туда, где опасна стезя, –
В самую глубь нагорных пустынь –
Одних отпускать нельзя...
Жамьян-жамцо! Не обессудь –
С тобой ещё встретимся мы.
Судьбой мне завещан священный путь
По владеньям вечной зимы.
В оленьих унтах, в сибирской дохе,
Сквозь снег и морозный свет,
Белая Тара – Дара-Эхе
Пойдёт за мною в Тибет!
1967
В казарме
Когда б ценила твой талант –
Болела бы душой, –
Так объяснит тебе сержант,
Хоть младший, хоть старшой.
Напрасно письма ждешь на штаб,
Надежду брось свою,
Любила бы – пешком дошла б,
В любом нашла краю.
Коль пишет, что дела не так
И деньги, мол, нужны,
Тогда дела твои – табак,
Спроси у старшины.
В дверях стоит морозный пар,
Кто плачет у дверей?
Она. Любовь есть высший дар, –
Спроси у писарей.
1942
Велимир Хлебников в казарме
Растет поэмы нежный стебель,
Запретный теплится огонь
В казарме, где орет фельдфебель
И плачет пьяная гармонь.
Где тускло светятся приклады
И плавает угарный свет,-
Для русской музы - русой Лады -
На грязных нарах места нет.
Искусства страшная дорога
Ведет к несбыточной мечте,
А жизнь - нелепа и убога
В своей обидной наготе.
А если сон смежит ресницы -
Он явит скорбную судьбу;
Все чаще Полежаев снится,
Босой, в некрашеном гробу.
И только свет посмертной славы
Поэту оставляет мир;
Как лист языческой дубравы,
Заплещет имя: Велимир.
Не стыдно миру... В смрадном лоне
Томится гордость лучших лет,
И на скоробленном погоне
Желтеет грубый трафарет.
Ну что ж!.. Он к этому привычен,
Одним святым трудом дыша.
Сочтите - сколько зуботычин
Сносила гордая душа.
Пусть, надрывая бранью глотку,
Склоняясь к острому плечу,
Фельдфебель требует на водку -
Грозится отобрать свечу!
1942
Где-то падают метеориты
Где-то падают метеориты.
У поэтов не хватает ни чернил, ни слов.
А вы живете спокойно и сыто
В Омске на улице Красных Орлов.
Где-то в океанах гибнут канонерки,
Многих отважных и юных нет в живых,
А вы ежемесячно ходите к примерке,
Благодетельствуя бедных портных.
И, пожалуй, вовсе не было б хуже,
Если б в вашу жизнь ворвался разлад,
Если б вас соблазнил усатый омский хорунжий
Этак лет пятнадцать назад.
Пусть бы вы его не забыли долго –
Усы, погоны, дым папирос…
Но вы не нашли такого предлога
Для тайных вздохов и мучительных слез.
1930
Дон Сысой,
или Русские в Калифорнии
Гадаете – какого корня я?
Тобольский сам, а звать – Сысой.
Знать, не забыла, Калифорния,
Как я пришёл к тебе босой!
В байдаре с кожаной заплатою
Я плыл с Аляски напрямик.
Сломал весло, гребу лопатою,
А вместо паруса – совик.
Байдару прижимало к берегу.
В буруне било между скал.
Сколь ни проведывал Америку –
Такого страху не знавал!
Промокли хлеб, табак и юкола,
Ремень приходится глодать.
Весь почернел и стал как пугало.
Родная не признает мать.
Возился долго я с посудиной,
Но днище снова протекло.
Как вдруг со стороны полуденной
Пришло желанное тепло.
Запел я, стал грести проворнее,
На берег вышел – еле жив.
Boкpyг сияет Калифорния,
Кипит серебряный залив.
Увидел я орлов парение
И пар, встающий от дубрав,
Почуял благорастворение
Цветов и неизвестных трав.
Вокруг легли долины чистые,
Лазурью светит небосвод.
И мнится: маки золотистые
Звенят у Золотых ворот.
Здесь – на утесе – быть селению!
Где зеленеет высота,
Прошла по моему счислению
Тридцать восьмая широта.
Не привыкать нам строить заново
Всё на любом конце земли!
Две шхуны с острова Баранова
По следу моему пришли.
На берегу – припасы ворохом,
А посредине – плуг с косой,
Единорог да бочки с порохом.
Трудись и не робей, Сысой!
А корабельный поп с иконою,
Седою гривой шевеля,
Везёт жену мою законную
Ко мне на шлюпке с корабля.
Не чаял встретиться с Феклушею.
Она кричит: «Ты жив, здоров!»
В руках у ней пирог с горбушею,
При пироге – орлёный штоф.
«Живя меж новыми народами,
Не позабыл ли ты меня?
Житейским делом, огородами
Займёмся с завтрашнего дня!»
Начал свои обзаведения,
Чтоб жить в довольстве и тепле.
«ЗЕМЛЯ РОССIЙСКАГО ВЛАДѢНIЯ» –
Пишу на мраморной скале.
Гишпанцы бродят за оградою,
Свою выказывают стать.
Но я их милостью не радую,
Им не даю озоровать.
От их пронырства и свирепости
Я в жизни нашей вижу риск.
Держу под выстрелами крепости
Деревню их Святой Франциск.
Индейцы плачутся болезные,
Гишпанцы им творят ущерб;
На всех – ошейники железные,
На каждом – королевский герб.
У нас в Сибири с душегубами
И то такого не творят!
И нас же выставляют грубыми,
О нас с усмешкой говорят.
К нам зависть затаив исконную,
Гишпанцы ластятся лисой,
Феклушу величают донною,
Меня все кличут – дон Сысой!
Прошли мы дебри, выси горные
И берега привольных рек.
А было русских в Калифорнии
Со мною двадцать человек...
1965
Дорога в Улалу
Я шёл на Улалу,
Мне встретилась скала,
И я спросил скалу:
«Далёко Улала?»
Ответ гранитных уст
Я слышал в первой мгле:
«Спроси терновый куст,
Он ближе к Улале».
Терновник, нем и глух,
У каменной тропы
Ронял древесный пух
И старые шипы.
Вдруг кто-то мне сказал:
«Со мглою не шути.
Опасен перевал
Полночного пути!»
То женщина была, –
В кораллах, как в огне, –
Жила, как Улала,
В моём желанном сне.
И обошла скалу,
Чтоб задержать рассвет.
Дорога в Улалу?
Её на картах нет.
1962
Если голубая стрекоза
Если голубая стрекоза
На твои опустится глаза,
Крыльями заденет о ресницы,
В сладком сне едвали вздрогнешь ты.
Скоро на зеленые кусты
Сядут надоедливые птицы.
Из Китая прилетит удод,
Болтовню пустую заведет,
Наклоняя красноватый гребень.
Солнце выйдет из-за белых туч,
И, увидев первый теплый луч,
Скорпион забьется в серый щебень.
Спишь и спишь... А солнце горячо
Пригревает круглое плечо,
А в долине горная прохлада.
Ровно дышат теплые уста.
Пусть приснится: наша жизнь чиста
И крепка, как ветка винограда!
Пусть приснятся яркие поля,
глыбы розового хрусталя
На венцах угрюмого Тянь-Шаня!
Дни проходят, словно облака,
И поют, как горная река,
И светлы свершенные желанья.
Тает лед ущелий голубой.
Мир исполнен радостного смысла.
Долго ль будет виться над тобой
Бирюзовой легкою судьбой
Стрекозы живое коромысло?
1940
Запасный полк
Воют чахлые собаки,
Что-то взять не могут в толк,
В славный город Кулебаки
Входит наш запасный полк.
Светит синенький фонарик
И трепещет, чуть дыша,
Хоть бы вынесла сухарик
Пролетарская душа.
Как на грех, сползла обмотка,
И шагаешь ты, скорбя,
Что прелестная молодка
Косо смотрит на тебя.
Скоро ты поймешь простое
Недовольство милых уст, -
Неудобство от постоя,
А карман солдатский пуст.
1941
Знаю я - малиновою ранью
Знаю я - малиновою ранью
Лебеди плывут над Лебедянью,
А в Медыни золотится мед.
Не скопа ли кружится в Скопине?
А в Серпейске ржавой смерти ждет
Серп горбатый в дедовском овине.
Кто же ты, что в жизнь мою вошла:
Горлица из древнего Орла?
Любушка из тихого Любима?
Не ответит, пролетая мимо,
Лебедь, будто белая стрела.
Или ты в Архангельской земле
Рождена, зовешься Ангелиной,
Где морские волны с мерзлой глиной
Осенью грызутся в звонкой мгле?
Зимний ветер и упруг и свеж,
По сугробам зашагали тени,
В инее серебряном олени,
А мороз всю ночь ломился в сени.
Льдинкою мизинца не обрежь,
Утром умываючись в Мезени!
На перилах синеватый лед.
Слабая снежинка упадет -
Таять на плече или реснице.
Посмотри! На севере туман,
Ветер, гром, как будто океан,
Небом, тундрой и тобою пьян,
Ринулся к бревенчатой светлице.
Я узнаю, где стоит твой дом!
Я люблю тебя, как любят гром,
Яблоко, сосну в седом уборе.
Если я когда-нибудь умру,
Все равно услышишь на ветру
Голос мой в серебряном просторе!
1940
Знаю я – малиновою ранью…
Знаю я – малиновою ранью
Лебеди плывут над Лебедянью,
А в Медыни золотится мёд,
Не скопа ли кружится в Скопине?
А в Серпейске ржавой смерти ждёт
Серп горбатый в дедовском овине.
Наливные яблоки висят
В полисадах тихой Обояни,
Город спит, но в утреннем сиянье
Чей-нибудь благоуханный сад.
И туман рябиновый во сне
Зыблется, дороги окружая,
Горечь можжевеловая мне
Жжёт глаза в заброшенном Можае,
На заре Звенигород звенит –
Будто пчёлы обновляют соты,
Всё поёт – деревья, камни, воды,
Облака и рёбра древних плит.
Ты проснулась. И лебяжий пух
Лепестком на брови соболиной,
Губы веют тёплою малиной,
Звоном утра околдован слух.
Белое окошко отвори!
От тебя, от ветра, от зари
Вздрогнут ветви яблони тяжёлой,
И росой омытые плоды
В грудь толкнут, чтоб засмеялась ты
И цвела у солнечной черты,
Босоногой, тёплой и веселой.
Я тебя не видел никогда...
В Темпикове тёмная вода
В омуте холодном ходит кругом;
Может быть, над омутом седым
Ты поёшь, а золотистый дым
В три столба встаёт над чистым лугом.
На Шехонь дорога пролегла,
Пыльная, кремнистая дорога.
Сторона веснянская светла.
И не ты ль по косогору шла
В час, когда, как молоко, бела
Медленная тихая Молога?
Кто же ты, что в жизнь мою вошла:
Горлица из древнего Орла?
Любушка из тихого Любима?
Не ответит, пролетая мимо,
Лебедь, будто белая стрела.
Или ты в Архангельской земле
Рождена, зовёшься Ангелиной,
Где морские волны с мёрзлой глиной
Осенью грызутся в звонкой мгле?
Зимний ветер и упруг и свеж,
По сугробам зашагали тени,
В инее серебряном олени,
А мороз всю ночь ломился в сени.
Льдинкою мизинца не обрежь,
Утром умываючись в Мезени!
На перилах синеватый лёд.
Слабая снежинка упадёт –
Таять на плече или реснице.
Посмотри! На севере туман,
Ветер, гром, как будто океан,
Небом, тундрой и тобою пьян,
Ринулся к бревенчатой светлице,
Я узнаю, где стоит твой дом!
Я люблю тебя как любят гром,
Яблоко, сосну в седом уборе.
Если я когда-нибудь умру,
Всё равно услышишь на ветру
Голос мой в серебряном просторе!
1940
Зуб великана
Зубов желтеющий оскал
Чудесно сохранило время,
И обруч бронзовый сковал
Мечом рассеченное темя.
Но череп, грузный, как руда,
Назад в могилу не вернётся.
Я взял из крепкого гнезда
Резец степного полководца.
Его нельзя носить в кольце
Иль в рукояти тонкой трости,
И место для него – в ларце
Из древней, мамонтовой кости.
Там – много всякого добра,
От забайкальского опала
До пули из винтовки «Гра»,
Что чудом в сердце не попала!
1950
Кастраторы быков
На протяженье множества веков
Никем ещё доныне не воспеты
Суровые кастраторы быков –
Невольные бродяги и поэты.
На их одеждах густо пыль легла,
Их руки сходны с чёрными гужами,
Цветной мешок с тяжёлыми ножами
Они хранят годами у седла.
Когда, шурша багряной шерстью, бык
Увидит покачнувшееся небо,
Он знает, что к бедру его приник
Суровый жрец неотвратимой требы.
Зола подсолнуха, как почерневший снег,
На рану ляжет пухлою тропою,
На мерный шаг к стадам и водопою
Сменяет бык весенний буйный бег.
1924
Кинематограф Хива. Год 1920-й
И толпа по-своему права –
Подавай ей громкие картины,
У кинематографа «Хива»
На плакатах скачут бедуины.
…Мгла пустынь, похожая на сон,
И нашивки черные пилотов,
Бравый иностранный легион
Целый день лежит у пулеметов.
Темной кровью землю обагрив,
Уползая за кусты мимозы,
Умирает благородный рифф,
Льются глицериновые слезы.
Пошлостью заезженных легенд
Веет от потертого экрана,
Над тобой сейчас висит Ташкент,
Холст заката, рваного, как рана.
И напротив, у больших дверей –
Портупей начищенные пряжки,
Бороды хивинских главарей,
Шлемы и зеленые фуражки.
Ведь эпоха гордостью детей
До краев наполнится, как соты;
Строгий вход в Иллюзион Страстей
Сторожат клинки и пулеметы.
И плакаты дела и борьбы
Утверждают право человека
Славу исторической судьбы
Уложить в одной двадцатой века.
Перечтет история сама
Все дела от Пянджа до Аракса!
Пленного высокая чалма
Склонена перед портретом Маркса.
Жителям ущелий и пустынь
Зов газет нетерпеливей моря –
Новая, гортанная латынь
Восклицает: «Побежденным – горе!»
1929
Конец Беринга
«О, сколь бледны морские дали
И ясны льдистые зубцы!»...
Ботфорты Беринга глодали,
Ворча, дрожащие песцы.
Он говорил: «Я смерть приемлю
Под небом страшным и седым,
Я зрел неведомую землю,
Вулканов раскалённый дым.
– Пусть нам судьба грозит расплатой,
Могилой на скале крутой,–
Мы гибнем за пятидесятой
Седой и славной широтой.
– Мы в снежном прахе распростёрты,
Но путь в Ост-Индию открыт,
И пусть от моего рапорта
Бледнеет горделивый бритт!»
И звери вновь к цинготным ранам
Ползут, пригнувшись и скуля,
В огне – то жёлтом, то багряном –
Трещат останки корабля.
С песчаного поднявшись ложа,
Томясь и греясь у костра,
Промолвил Беринг: «Дай мне, боже,
В последнем сне узреть Петра!
– В державной ласке тих и кроток,
Матросский пробуя сухарь,
Изволил взять за подбородок
Меня великий государь.
Сказал: «Моряк державы датской!
Ты на российском мёрз ветру.
Рукою верного солдатской
Служил России и Петру.
– Нам помоги, любезный Беринг,
Сыскать восточные моря!..»
И гнулся корабельный релинг
В руке могучего царя.
– Мы нищи, голодны и наги
И ждём единого конца...
Златая кисть с петровской шпаги –
В зубах голодного песца.
– Не в силах смерти побороть я,
Темнеет ледяная гладь,
И даже – мёрзлые лохмотья
Нельзя от рёбер отодрать!
– К востоку обращайте взоры:
К нам льды Америки плывут,
И огнедышащие горы
Последний отдают салют.
– Но сердца не могу согреть я...
Исчезло всё – костёр и снег.
И неизбежного бессмертья
Страшится бренный человек!»
1940
Кропоткин в Дмитрове.
Год 1919
Князь анархистов, древен и суров,
И лыс, и бородат, как Саваоф,
Седой зиждитель громоносных сил,
На облаках безвластия парил.
А город древен... На его холмах
Бывал, быть может, гордый Мономах,
Степных царевен лёгкие шатры
Алели у подножия горы...
На крепостной зубец облокотясь,
Стоял, гордясь, русоволосый князь,
И сизая горящая смола
На вражеские головы текла.
И город слышал половецкий вой,
Не дрогнув золотою головой,
Спокойным сердцем отражал напасть...
В каком столетье начиналась власть –
Власть разума над чёрною бедой,
Власть спелых нив над тёмною ордой?
...Скрипит разбитый уличный фонарь,
Тревожится уездный секретарь:
Князь анархистов – видит весь народ –
По Гегелевской улице грядёт!
На нём крылатка, на крылатке – львы,
Венец волос вкруг львиной головы.
Он говорит: «О граждане, молю,
Скажите мне – где улица Реклю?
Сегодня ночью, в буре и грозе,
Приснился мне великий Элизе,
Он прошептал, наморщив мудрый лоб,
Два слова: “Чекатиф», “Церабкооп”.
И я проснулся... Страшно и темно,
Стучит ветвями яблоня в окно,
И, половину неба захватив,
Пылает в тучах слово “Чекатиф”!
Внезапно гром промчался и умолк,
И шар земной окутан в чёрный шёлк;
Анархия – могучая жена
В полночный шёлк всегда облечена!
Пошлю письмо в холодный Петроград.
Там шлиссельбуржец – мой седой собрат,
Отгадчик тайн, поэт и звездочёт,
Он письмена полночные прочтёт!»
Но тут вмешалась баба, осердясь:
«Совсем заврался, недобитый князь!
Не знает, что такое “Церабкооп”!
Там выдают по праздникам сироп,
Овес толчёный и морковный чай,
А сам проговорился невзначай,
Что справил бабе шёлковый салоп...
Ты лучше б ордер выправил на гроб».
Воскликнул князь: «Святая простота!
Моя жена могучая – не та,
С которой дни я вместе коротал,
Я образ облекаю в идеал!»
«Протри свои бесстыжие глаза,
Не кутай в одеяла образа,
Когда народ сидит без одеял,
Когда кругом разут и стар и мал!
И улицу ты ищешь неспроста.
Уж мы-то знаем здешние места:
Проспект Демьяна – вот он, напрямик,
Налево – Пролеткультовский тупик,
Пустырь, что раньше звался Разлетай,
Теперь – бульвар товарищ Коллонтай.
А от бульвара первый поворот
На улицу Утопии ведёт».
...В толпе проходит высоченный поп,
С ним конвоир. Поп вытирает лоб
И говорит, лопату опустив,
«Я знаю, что такое Чекатиф!
Я славлю мудрость переходных лет.
Служитель культа – он же культпросвет.
Дни провожу в смиренье и труде
И коротаю срок свой в ИТД.
Да здравствует Камилл Фламарион!
Мне в бренной жизни помогает он.
Блудницы делят воблу и жиры,
Читаю им про звёздные миры.
Я к ним приблизил планетарный свет
И череду неисчислимых лет.
На нарах две хипесницы сидят
В губной помаде с головы до пят,
Помадой пишут через весь картон,
Что собственность есть кража (Пьер Прудон).
Отбуду срок, на пасеку уйду
Покоить старость в пчёлах и в меду.
Окрепнув, станет милосердней власть,
Она не даст и волосу упасть!»
1938–1968
Мореходы в Устюге Великом
Разливайся, свет хрустальный,
Вдоль по Сухоне-реке!
Ты по улице Вздыхальной
Ходишь в шелковом платке.
Разойдись в веселой пляске!
Пусть скрипит родимый снег.
Незадаром по Аляске
Ходит русский человек!
Незадаром дальний берег
Спит, закутавшись в туман,
Господин наш Витус Беринг,
Смотрит зорко в океан.
Кто сказал, морские други,
Что померк орлиный взор
И сложил навеки руки
Наш великий командор?
И на хладном океане
Нету отдыха сердцам –
Там ревнуют индиане
Девок к нашим молодцам!
Где шумят леса оленьи –
Черноплечие леса, –
В индианском поселеньи
Вспомним синие глаза.
Видя снежную пустыню
Да вулканные огни,
Вспомним улицу Гулыню,
Губы алые твои.
Скоро снова дальний берег,
Ледяной высокий вал.
Командор наш Витус Беринг
Никогда не умирал!
Жемчугами блещут зубы,
Будто в тот приметный год
Командор в медвежьей шубе
Вдоль по Устюгу идет.
Ведь и времени-то малость
С той поры прошло, когда
Ты герою улыбалась
У Стрелецкого пруда!
Твоему простому дару
Был он рад, любезный друг, –
Он серебряную чару
Принимал из милых рук.
1939
* * *
На востоке – дикий хмель,
Хвойный сон, жемчужный град,
Там лазурная форель
Заплывает в водопад.
Там фазан идёт в полёт,
Пламя чувствуя в крови,
И под выстрелом поёт
Песню жизни и любви.
Там сверкает вечный снег
В дикокаменной гряде,
Семь великих горных рек
По колено будут мне.
Разрывая синеву,
Грянет майский ураган.
Я не зря тебя зову
В горный край, в Алтын-Курган.
1958
Наемник
Ему всех гурий, прикрепленных к раю,
Пообещал английский офицер,
Он разрядил свой ржавый револьвер,
Упал в траву и крикнул: «Умираю!».
Но сторожа неколебимых стран
Сказали: «Ранен!» – и уселись рядом,
И дрогнул под забрызганным прикладом
Сожженный поцелуями Коран.
И за стеною камеры – покой,
Наполненный обещанной наградой,
Владеет чернокрылою цикадой
Здесь гурия с накрашенной щекой.
Вода и хлеб – как магометов плов,
И он сидел, нагнувшись над едою,
Пока начальник с дымной бородою
Не произнес давно известных слов.
Толмач отрезал прямо: «Умирай...»
Он вытер губы в ожиданье чуда.
Был упомянут строчкой «ундервуда»
Он в синих списках на отправку в рай.
1929
Нежность санкюлотов
Мы не знаем слова «Пощади!».
Пусть кипит кромешная работа –
Великан на светлой площади
Пробует ступени эшафота.
В горе нашем, хмурясь и дрожа,
Смертным криком надрывая голос,
Мы несем на острие ножа
Нежность, тонкую как женский волос.
Нам гробницы – стены волчьих ям,
Старых рвов зеленые трущобы.
Нежность к погибающим вождям
Обрастает черной тенью злобы.
В паутинном стынущем углу,
Не найдя кривого изголовья,
Робеспьер на каменном полу
Стонет и плюется синей кровью.
Перед устьем гибельной тропы
Он упал… Готова ли могила?
Эй вы, там, цирюльники толпы,
Не жалейте жаркого точила!
Он лежит… Виски – что серебро.
Слушай, страж, зевающий у входа:
Кандалы, пеньковое жабо
Не к лицу Защитнику народа!
Председатель тайного суда,
Разложи скорей свои бумаги!
Ведь не зря сегодня господа
Вынули упрятанные шпаги.
Нам гробницы – стены волчьих ям,
Мы – колосья темного посева.
Нежность к убиваемым вождям –
Лишь подруга алчущего Гнева.
Он идет, горит багровый рот…
Песня гнева, ты не вся пропета!
Мы не зря промыли эшафот
Рыжей кровью Толстого Капета!
1927
* * *
Оставила тонкое жало
Во мне золотая пчела;
Покуда оно трепетало,
Летунья уже умерла.
Но как же добились пощады
У солнца и ясного дня
Двуногие, скользкие гады,
Что жалили в сердце меня?
1954
Песня матросов
В тени глухих пещер,
В глубоком иле,
Суровый Китченер
В коралловой могиле.
С улыбкой сгнивших скул,
В почёте и награде
На сборище акул,
Как на большом параде.
Он спит, судьбу кляня –
Свою удачу…Туда бы короля
Ещё в придачу!
А небо – только тронь –
В окисленных отравах,
И пуншевый огонь
Горит в подводных травах.
Таков морской удел;
Горят растенья…
Но это – мёртвых тел
Кромешное свеченье.
Для нас готовит дно
Широкие перины –
Летит веретено
Проклятой субмарины.
Приди, приди, сестра,
На наш молебен –
С полночи до утра
За нами гнался «Гебен».
И он друзей узнал,
Привет был жарок,
Послал нам адмирал
Письмо без марок.
И страшно и темно,
И дым навесом –
Германское письмо
В полтонны весом;
И едкая слеза,
Как в солеварне.…
А брат закрыл глаза
На синей Марне.
Чужой корабль нас спас,
Ходил по кругу,
Вылавливал как раз,
Что мёртвую белугу.
Ждала ты жениха,
А он, на горе,
Оставил потроха
В Немецком море.
Куски собрать не вдруг,
А ты – слепая,
И цинковый сундук
Несут сипаи.
Шинелью он покрыт,
Ревут подружки,
И тяжелей копыт
Пивные кружки.
Приди, ударь, гроза,
Сверкай в тумане,
Солдатская слеза
В кривом стакане!
И мы в веселье злом
Дворцам покажем,
Что мы тройным узлом
Веревки вяжем.
1934
* * *
Подобно синей колыбели
Качался небосклон.
Тому, кто пережил метели,
Не страшен вечный сон.
Я видел в тундре, сквозь хрустальный
Колеблющийся свет,
Высокой нарты погребальной
Неизгладимый след.
1966
Полководец
Люди скажут: сутул и стар,
Седеет волос, кривится рот.
А я потопил германских гусар
В дремучей трясине мазурских болот.
Я окружил железным кольцом
Страну сирот и горьких невест,
И сам император с отекшим лицом
Надел на меня захватанный крест.
Но вдруг я узнал, что почета царям
Не хочет отдать измученный строй,
Тогда я крикнул своим егерям,
Что каждый из них – храбрец и герой.
Я знаю – они не поверили мне;
Ведь каждый из них отвечает за всех.
И с правого фланга в большой тишине
Послышался злобный и тихий смех.
Кривясь и шатаясь, с парада ушел,
Узнав, что слава дешевле слез,
И золоченый царский орел
Наутро умрет от свинцовых заноз.
Я перед красным столом стоял,
И на меня смотрела страна,
Меня помиловал Трибунал,
И на виски сошла седина.
Но кто помилует муку мою?
И кто осудит ярость души?
Я тот, кого смерть боялась в бою,
Почет отшвырнул, как слепые гроши.
Шершавый кумач шуршит во дворе,
Шаги детей теплы и легки,
А я умираю в дымной норе,
В пыльной Москве, у древней реки.
Холодный засов стучит по ночам,
И двери отворены в желтый ад;
Неслышно подходит к моим плечам
Светящийся взвод германских солдат.
У них не видел никто из родни
Жестких цветов у белых могил,
Запомнил лишь я один, как они
Глотали кровь и раздавленный ил.
Они говорят: «Болотных дорог
Нам не забыть, умирай скорей,
Тебя покарает тевтонский бог,
Железный владыка земли и морей».
Плывет и качается жирный ил,
Уйдите отсюда, я вовсе не тот,
Я веру в богов и царей потопил
В трясине мазурских болот!
1927
Предки
Вставали с плачем от ржаной земли,
Омытой неутешными слезами.
От Костромы до Нерчинска дошли
И улыбались ясными глазами.
Просторы открывались, как во сне.
От стужи камни дикие трещали,
В Даурской и Мунгальскои стороне
Гремели раскалённые пищали.
Тревожно спали у глухой воды.
Им снег и хвоя сыпались на спины,
Им снились богдыханские сады,
Кричали златогорлые павлины.
Шли на восход... И утренний туман
Им уступал неведомые страны.
Для них шумел Восточный океан,
Захлёбывались лавою вулканы.
Могилы неизвестные сочти!
И не ответят горные отроги,
Где на широкой суздальской кости
Построены камчатские остроги.
Хвала вам, покорители мечты,
Творцы отваги и суровой сказки!
В честь вас скрипят могучие кресты
На берегах оскаленных Аляски.
В земле не тлели строгие глаза,
Что были глубоки и величавы;
Из них росла упругая лоза,
Их выпили сверкающие травы.
И наяву скитальцы обрели
Перо жар-птицы в зарослях сандала.
Мне чудится – на гряды из коралла
Холщовые котомки полегли!
Разговоры рифмачей
Мы славим труд винтовки и сохи,
Мы прославляем праведные войны,
Мы посвящаем женщинам стихи
И думаем, что их они достойны.
Закат плывёт – медлителен и рдян
И заливает облачные склоны,
И в бронзовом сиянии полян
Гуляют наши будущие жёны.
Пускай на их смеющихся телах
Тяжёлая невинность опочила,
Но мы, прелюбодействуя в стихах,
Разводим кровью вязкие чернила.
Ведь каждая, достойная венца,
Любым из нас принадлежит по праву,
Пускай подобны женские сердца
Пустым жестянкам, брошенным в канаву.
Нам вручены холодные ключи
От арсеналов веры и безверья,
Сжимайте крепче, братья рифмачи,
В худых руках припадочные перья.
На всём лежит безверия печать…
Мы в песнях бродим вдохновенной кручей…
Но ведь нельзя ошибкою считать
И радугу, ломающую тучи?
1930
* * *
Раньше я знал такие преграды
Только в тревожном сне,
Оледенелые водопады
Вставали навстречу мне.
Справа и слева были откосы,
Где – смерть на каждом шагу,
Словно живые, жёлтые осы
Лежали на вечном снегу.
Всё это было утренней ранью,
В пору скитальческих лет,
Я за тобой, как за красною ланью,
Шёл через весь хребет.
1959
Река
С утёсов падала, ломала
Колючий лёд.
Она тогда ещё не знала,
Куда впадёт.
Прорвалась через горный гребень,
Сквозь толщу руд.
Ей было всё равно – где щебень,
Где изумруд.
И вышла на простор широкий, –
Быстра, светла, –
Хватала за руки притоки,
К себе вела.
Но, встретившись с великой тундрой,
Где серый мох, –
Вся замерла, услышав мудрый
Зовущий вздох.
Ей не вернуться к водопадам,
Дрожа, как ртуть,
И даже не окинуть взглядом
Пройдённый путь.
Пред ней склонил седые плечи
Сам океан.
Ей дали жизнь для этой встречи
Снега Саян!
1957
Рябинин-город
Цветет в Рябинине герань,
И на столе вздыхает ткань
Камчатой скатертью с кистями.
Смеются алые уста,
Когда - нарядна и проста -
Ты пьешь рябиновку с гостями.
В ковригу воткнут синий нож,
И чарка алою слезою
Блестит...
Я знаю - ты живешь
За малой речкой Бирюзою.
К тебе за Бирюзу пойду,
Щеколду у дверей найду,
Сдержу, чтоб не раздалось звона.
Ушли ли гости? Все ли спят?
Не спишь ли ты? Считает сад
Хладеющие листья клена.
Рябинин-город! Явь иль сон?
И смех, и волосы, что лен,
И рассудительные речи,
В светлице - шитые холсты,
И вздохи теплой темноты,
И в полотне прохладном плечи!
Не зря в Рябинине подряд
...Семь дней сверкает листопад,
Не быть ли заморозку ныне?
И не сочтешь ли ясным днем
Ты утром иней за окном
И снег туманный на рябине?..
1940
Соседка
Хороша была соседка.
К ней я хаживал нередко,
Помогал ей сеть плести;
Издевалась все, плутовка,
Что работаю неловко
— Так, что острая бечевка
Руки режет до кости!
«Государыня-соседка,
Беломорская кокетка!
Не в корысть, не в лесть, не в честь,-
Ради ласкового слова —
Полюби меня такого
Вот, каков сейчас я есть!»
«На мою ли участь вдовью
Со своей пристал любовью? —
Хоть путину пропусти!
Мы с тобою, чай, не дети;
Помоги сначала сети
Поскорее доплести.
К берегам идет селедка,
В море вышла вся Слободка —
Рыбу черпают ведром;
Третий день все лодки в сборе,
Третий день играет море,
Отливает серебром!»
Показал я тут отвагу!
Вот, когда цедил я брагу,
Ел гречишные блины.
Мы с соседкою не спали,
Сеть надежную вязали —
Сажен в десять долины...
У сударушки в Поморье
Теплый дом стоит на взгорье
В бревнах — ясная смола...
У сударушки в светлице
Свет лежит на половице,
Печь просторна да бела...
Взводень ходит в море яром,
Угли светят алым жаром,
Злится синяя зима...
Пусть смолою дышат сени —
Уезжаю из Мезени,
Проводи меня сама!
Ветер льды гоняет в море,
Мерзлый невод на заборе —
До весны ему висеть...
Если б я тебя не встретил,
Первой ласки не заметил —
Я в снегах бы мог сгореть!
Я в иных краях нередко
Вспоминал тебя, соседка,—
Свет архангельской зари!
И теперь подчас тоскую;
Хорошо б найти такую
В славном городе Твери...
1942
Сусанин
Поет синеволосая зима
Под окнами сусанинской светлицы...
Приснились — золотая Кострома,
Колокола Ипатьевской звонницы.
Трещат лучины ровные пучки,
Стучит о кровлю мерзлая береза.
Всю ночь звенят запечные сверчки,
И лопаются бревна от мороза.
А на полу под ворохом овчин
Кричат во сне похмельные гусары —
И ляхи, и оборванный немчин,
И черные усатые мадьяры.
«Добро... Пойдем... Я знаю верный путь».
Сусанин будит толстого немчина...
И скоро кровью обольется грудь,
И скоро жизнь погаснет, как лучина.
«Прощайте, избы, мерзлые луга,
И темный пруд в серебряной оправе...
Сколь радостно идти через снега
Навстречу смерти, подвигу и славе...»
Блестят пищалей длинные стволы,
А впереди, раскинувшись, как полог,
Дыханьем снега, ветра и смолы
Гостей встречает необъятный волок.
Сверкает ледяная бахрома.
Сусанин смотрит зоркими глазами
На полдень, где укрылась Кострома
За древними брусничными лесами.
И верная союзница — метель
По соснам вдруг ударила с размаху.
«Скорей стели мне свежую постель,
Не зря надел я смертную рубаху...»
И почему-то вспомнил тут старик
Свой теплый кров... «Оборони, владыко:
Вчера забыл на лавке кочедык
И золотое липовое лыко.
И кочедык для озорных затей
Утащат неразумные ребята.
Ленился, грешник, не доплел лаптей,
Не сколотил дубового ушата...»
Остановились ляхи и немчин...
Нет ни бахвальства, ни спесивой власти,
Когда глядят из-под людских личин
Звериные затравленные пасти.
И вздрогнул лес, и засветился снег,
Далеким звоном огласились дали,
И завершился стариковский век
Причастьем крови и туманной стали.
...Страна могуча, и народ велик,
И для народа лучшей нет награды,
Когда безвестный костромской мужик
Бессмертен, как предания Эллады.
Его душа — в морях спокойных нив,
В простой красе природы полудикой,
Где Судиславль и тихий Кологрив,
Где дышит утро медом и брусникой.
Горжусь, что золотая Кострома
И у моей звенела колыбели,
В просторах, где лесные терема
Встают навстречу солнцу и метели.
1943
Телеграмма
Все говорят, что в Мезени
Тундра, мох и тюлени,
О моя дорогая,
Точка и запятая,
Привета этого строчку
Кончаю и ставлю точку.
1932
Топаз
Я в Азии встречал полночный час.
Я знал – в арыке утонул топаз,
Последнее сокровище владыки,
Краса Коканда и мечты Хивы…
Я знал – ресницы мёртвой головы
Ещё мигали на багровой пике.
Топаз горит… Шумят карагачи…
Топаз руками ловят басмачи,
Склонясь недвижно над водой стальною.
Как будто близок боевой сигнал,
Они спешат… И теплый конский кал
На их подошвах освещён луною.
Но басмачам топаза не найти!
Оборваны кровавые пути,
Пути свирепой и случайной славы –
Над мёртвыми, прогнав ночную хмарь,
Висит, как плод сияющий, фонарь,
В прямой руке начальника заставы.
1930
Улица Арабов
Пусть будет так – скрывает, как туман,
Её лицо решётчатый чачван…
Я подойду… В колючей, душной мгле
Увижу бровь, подобную стреле.
Её лицо встречая, как зарю,
Я радостью и нежностью горю!
В её глазах крылатый вздрогнет свет,
На мостовую упадёт браслет.
Сухой старик, что на орла похож,
Мне в горло сунет треугольный нож,
И бренные останки повлекут
На улицу Арабов, в сонный пруд.
(Зачем не знал я раньше?
Там всегда
Качается зелёная вода.)
Убийцы трупу прохрипят: «Лежи!»
И вымоют ослепшие ножи.
Пускай мальчишки, поднимая вой,
Играют сероглазой головой.…
Велик соблазн найти такую смерть.
Обрушить жизнь на глиняную твердь!
Дождусь того, что братский мне Восток
Со мной железный возрастит цветок.
Мы будем вместе в гордые года
В большой пустыне строить города.
(О хлопок, бледный первенец пустынь,
Моей горячей дружбы не отринь!)
Мы сделаем, чтоб смуглый мир не знал
Великой тайны чёрных покрывал!
Я не умру. И девушек мне жаль:
У них глаза, как дымчатый хрусталь,
А на ресницах – сладкая печать.
Их губы не умеют целовать.
О полудети! В первом тёмном сне
Грустят о неизведанной стране…
С тобою вместе я тогда пойду
На Улицу Арабов и Урду,
Когда, вернувшись из песчаных стран,
Я приведу чугунный караван.
И, слыша толп гортанный перелив,
Бродя в холмах из персиков и слив,
Не захочу в тот день совсем смотреть
На тлен гробниц и Синюю Мечеть.
И, всё познавший, на признанья скуп,
Почуяв близость судорожных губ,
Я думать буду, что светла вода
Кипучего и звонкого пруда,
Того, где дети, поднимая вой,
Играли сероглазой головой,
Её кидая в высохший арык
На улице
Исчезнувших
Владык…
И я теперь на всё нашёл ответ:
Сейчас я молод, завтра – буду сед.
Как все – планеты древней старожил –
Её любил и жизнью дорожил.
На Улицу Арабов посмотри
В тот час, когда воскреснут фонари!
Вот здесь я умер, в полдень, не крича,
И кровь моя, краснее сургуча,
Застыла в щелях раскалённых плит…
Твоя любовь мне выдумку простит…
О Старый Город!
Пыль на мостовой
И радуга над самой головой!
1930
Уссурийская баллада
Можешь ты держать пари:
У него высокий чин,
Приезжал на Уссури
Самый главный мандарин.
Плечи держит на отлет,
Гладя вышитый погон.
Десять шелковых знамен,
Бронированный вагон,
На площадке пулемет.
И ученый какаду,
Пестрый корм клевать устав,
Голосит на весь состав:
«Вырвем красную звезду!»
Гаоляны высоки,
В гаолянах зреет злость,
Ест акульи плавники
В бронепоезде наш гость.
А в харбинский ресторан
С круглым шрамом на щеке
Входит Черный Атаман
В краснокрылом башлыке.
Машет саблей дорогой,
А изгнанники кричат:
«Полегли по сотне в ряд
От штыков и от гранат
Добровольцы под Ургой!»
Снег Москвы – теплей перин,
Спят в Кремле колокола,
Честь двуглавого орла
Защищает мандарин!
Пулеметный частокол,
По штыкам ползет туман,
Сторожат зеленый стол
Мандарин и атаман.
Пьют и курят до зари
В ожиданье эстафет,
Прочертив на карте след,
Грозди бешеных торпед
Разбросав по Уссури.
Шлет депешу Сахалян:
«Взять границу не могли,
Кирасиры в гаолян
На рассвете полегли».
И кричит хунхузский волк:
«Атаман! За все труды
Просит мой особый полк
Вдвое денег и еды!»
Не поможет динамит.
Зол китайский казначей...
За кордонами гремит
Круглый говор москвичей.
Взвыл по-волчьи атаман,
Отступая на Гирин.
А учтивый мандарин,
Позабыв свой важный чин,
Сел в большой аэроплан.
А забытый какаду,
Видя сто крылатых звезд,
На оконную слюду
Уронил свой пестрый хвост.
И в окне мелькнул лампас,
Тормоз вдруг засвиристел...
Выходить не первый раз
Атаману на расстрел!
1930
Юрод Иван
Над Угличем несутся облака,
В монастырях торжественное пенье,
Юрод Иван, посаженный в ЧК,
Испытывает кротостью терпенье.
Но вот в подвале раздаётся гуд.
Мелькают в люке головы и плечи,
Мадьяры красноштанные идут,
Ругаясь на неведомом наречье.
«Вставай, юрод!» – «Я кроток, сир и гол,
И сам Господь послал мне эту долю». –
«Скорей вставай, последний протокол
Гласит: "Юрода выпустить на волю"».
Юрод в ответ: «Страдания суму
Я донесу. ...Крепка Господня дума...»
Юрод умолк, и грезится ему
Горящая могила Аввакума.
«Но мы тебе не выпишем пайка,
В Поволжье голод, уходи отсюда». –
«Хочу страдать». Оставлена пока,
Уважена юродова причуда.
Над Угличем несутся облака,
В монастырях мерцанье белой моли,
Так поминали в древние века –
Горбушкой хлеба и щепоткой соли.
1926
* * *
Я скоро уеду туда,
Где знали меня молодым.
Меня узнает звезда,
Наклонится синий дым.
Сползая на жаркий гранит,
Прошепчут мне облака,
Что женщина в красном стоит
У трепетных стен лозняка.
В реку опустила сосуд.
Задумалась? Слушает? Ждёт?
Там люди долго живут,
Там горные льды и мёд.
1957
Язык детей
Шумят сады, и солнечные пятна
Горят слюдой на голубом песке,
И дети говорят на непонятном
Нам, взрослым, океанском языке.
Я слушаю, не находя ответа...
Кому, скажите, понимать дано
Косноязычье светлое поэта
И детский лепет, тёмный, как вино?
1979