Сергей
Пагын

* * *

Не высота страшна, а красота –

у глаз зимой летящая слюда,

воды ведёрной ясное лицо

и дым печной, свернувшийся в кольцо,

и лист осенний, в капюшон упавший,

и абрикос, на цыпочки привставший

в сорочке свежестираной короткой,

и на реке темнеющая лодка…

Не высота страшна, а красота,

когда за ней маячит пустота,

и чувствуешь немое содроганье –

на грани удивленья

и прощанья.

* * *

Пройдя по жизни больше половины,

я не познал ни облака, ни глины,

живя ещё меж небом и землёй.

И вижу только вскользь и мимоходом,

как погружает в молодую воду

ладонь ветла прозрачною весной,

как стриж летит, и длится взрыв черешни

белёсый, нежный – это воздух вешний

из тёмной кроны выдернул кольцо…

И пусть в душе то радость, то тревога,

в мои глаза печально смотрит Бога

большое неотступное лицо.

* * *

Круглоротая скворешня,

дальнозоркая звезда.

Между ними – воздух здешний,

неземная высота.

А под ними лишь цикада

звуковую тянет нить.

Чудотворной силой взгляда

можно их соединить,

сшить иглой чертополоха,

и попробуй разорви 

между выдохом и вдохом

удивленья и любви.

* * *

Вот облако в озере гладком стоит

и слушает иволги пенье.

И легче травинки серебряной быт

в прозрачное это мгновенье.

И пёрышко – белая, тонкая тень,

в лазури застыв бестелесной,

для взгляда живого – опора, ступень

меж этой землёй и небесной.

* * *

В мир бы отправить большую слезу,

что я во сне на ладони несу,

словно прозрачного хлеба

ломтик солёный, в родительский дом.

Пусть станет лампочкой иль снегирём

прямо с морозного неба.

Пусть бы жила на рябине пустой,

пусть бы горела вечерней порой

в доме, печуркой согретом…

Но ей во внешней не жить тишине –

только беззвучно светиться во мне

горьким пожизненным светом.

* * *

Жили-были, не тужили,

песни пели, небом были

золотистым иногда…

Стали памятью и тенью,

да кладбищенской сиренью,

стали – глина и вода.

Ангел с горочки спустился,

в чудный пламень обратился,

озарил незримый лес.

Тётя Галя с дядей Сеней

по листве идут осенней

тропкой в сторону небес.

* * *

Т. Некрасовой

Господи, птичья повадка Твоя –

в неопалимый огонь из огня

перелетаешь, играя,

с ветки на ветку осеннюю, в жизнь,

в смерти просторной светло покружив,

в небо из неба влетая.

Я обернуться успею едва,

переиначить в простые слова

оклик в ореховой кроне.

И остаётся под нею стоять,

на чёрно-белое чудо дышать –

Божье перо на ладони.

* * *

Дорога проходит сквозь человека,

ветер и лёгкое крошево снега,

речки густая вода

движутся дальше, покоя не зная.

Время и мир сквозь себя пропуская,

он – просто зренье тогда.

Он – лишь подобье проёма дверного,

улочки тихой, двора проходного

или пустого окна.

Только порою прискачет синица,

сон небывалый под утро приснится,

глянет в лицо тишина,

в памяти тайная хрустнет травинка,

домом запахнет в руке половинка

яблока «белый налив»

или компотом детсадовским лето –

время становится сердцем и светом,

ход свой сквозной прекратив.

* * *

Приходят в дом заброшенный растенья,

окликнуты хозяйкой-пустотой.

И чувствуешь, как ужас запустенья

становится печальной красотой.

Вцепился лапкой в спинку от кровати

упрямый хмель, ползущий из окна.

И светится, казалось бы, некстати

разбитая бутылка от вина

в лучах заката…

И проточный воздух

мусолит край газетного листа.

Матраса вата – где-то в птичьих гнёздах,

а часть мышами смело обжита.

Уходит жизнь, и оставляет место

для жизни наступающей другой.

И миска, где замешивали тесто,

наполнена водою дождевой.

И в гулкой нише сумрака и света,

у печки, где разбросаны дрова,

сквозь щели голубого табурета

растёт непобедимая трава.

Июньское

Эти сборщицы вишни в домашних халатах –

словно птицы огромные в кроне над хатой

напевают в листве, голоса их гортанны,

и на крыльях  у них нашивные карманы,

а в карманах платки и ключи, и прищепки…

Гладят их по щекам наклонённые ветки,

их горячие руки обрызганы соком,

и упавшие ягоды по водостокам

всё бегут и бегут, на земле замирая –

в неподвижной траве

мимолётного рая.

* * *

Ну что, пастух печальный бытия,

распалась жизнь неспешная твоя,

как волчий вой услышавшее стадо…

Овчиной пахнет придорожный быт,

и так сквозь щели вечностью сквозит

в преддверии ночного снегопада.

Но твёрд твой взгляд, и пристален, и сух,

и жарко проговариваешь вслух

ты тёмное вещание живого.

И что тебе пространство, время, быт,

когда язык тобою говорит,

и дом твой – слово.