Сергей
Славнов

Берестяная грамота #752

Я посылала к тебе трижды. Что за зло ты против меня имеешь,

что в эту неделю ты ко мне не приходил?

А я к тебе относилась как к брату.

Неужели я тебя задела тем, что посылала к тебе?

А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо,

то ты бы вырвался из-под людских глаз и примчался.

Буде даже я тебя по своему неразумию задела,

если ты начнёшь надо мной насмехаться,

то судит тебя Бог и моя худость.

Цит. по: А. Зализняк «Новгородская Русь по берестяным грамотам: взгляд из 2012 г.»

«Я к тебе посылала трижды в эту неделю…»

Что нам понять сегодня об ихнем деле?

Какие там были за страсти, за охи-вздохи –

в тёмные времена при царе Горохе?

Вот вам клочок бересты как итог эпохи.

Что остаётся от этих башен, от капищ, рынков,

кроме двух-трёх черепков и таких обрывков?

Письмо обрастало глиной, землёй, золою,

и адресат утерян в подзольном слое.

А недели сплелись в века и в песок просели,

но, к кому посылала – кажись, не пришёл доселе.

И археолог вздохнёт, вытирая сопли –

что же поделать, ежели все усопли?

Видишь ли: на перфокарте ли, бересте ли,

или мобиле – сигнал достигает цели,

как правило, слишком поздно. И нам не собрать из пыли

губы, глаза ли, лица, что здесь вот были –

и тех, кого они звали, кляли, любили.

То есть, по большей части, всем достаётся это

месиво под ногами. И точно эхо

хрустит на подошвах – грязью, различной почвой;

в сущности, просто недонесённой почтой.

И в чернозёмах, глинах, полезных рудах,

клинописных табличках, разных дурацких рунах,

глухо гудят голоса, доходя из глуби

(то, что теперь земля, было когда-то губы) –

не разобрать язык, но поймёшь идею:

я к тебе посылала трижды в эту неделю.

Так следом веков на скалах белеет роспись.

Так свет от настольных ламп улетает в космос,

чтобы остаться там, как Земля остынет,

и в бесконечной тьме бороздить пустыни;

и в сумме сигналов, что в этих местах издали,

астроном подберёт потом из туманной дали,

сидя на Тау-Ките ли, другой звезде ли,

сжатый итог всего, что мы здесь пи…ели:

я к тебе посылала трижды в эту неделю.

Потому что и там, на ихней Альфа Центавре,

тоже пишут записки, ждут на углу с цветами –

или что-то в таком же духе. И также в тоске, в разлуке

там воздевают к небу щупальца или руки

и издают по сути все те же звуки –

адресуя подруге, другу, богам, судьбе ли –

может быть, нам на далёком небе, в его пределе:

я к тебе посылала трижды в эту неделю.

Потому что и тот гуманоид братский у телескопа,

и археолог грядущий в грязи раскопа,

что застучит киркою по нам ушедшим –

в сущности, все мы вместе. Поскольку шепчем,

в общем, одно и то же. И это довод,

что мы едины. Мы в некотором роде провод.

И сигнал переходит от сердца к сердцу, от века к веку –

может быть, от звезды к звезде. И всегда ответу

не дойти – от тебя ко мне ли, меня к тебе ли;

и глаза все глядят во тьму, как века глядели –

я к тебе посылала трижды в эту неделю.

Атеистическая пасха

И. Р.

Вот так: проснёшься – что за чудеса?

когда зима успела в самом деле?

Протрёшь глаза – и ты в Страстной неделе,

и Воскресенье через два часа.

И вот уже выходишь без пальто –

там вроде будет праздник или что там?

и можно где-то с кем-то грамм по сто,

или в кабак, где танцы по субботам;

а в общем-то, не важно, где и что –

нас вряд ли ждёт судьба за поворотом.

А на углу уже стоит народ,

и огоньки колышутся в ладонях,

и там часы отсчитывают ход,

и ветер шелестит на колокольнях –

как будто что-то впрямь произойдёт.

Иди себе. Никто тебя не ждёт.

И где-нибудь сидишь, сглотнув зевоту,

но что-то вспомнишь, в полночь выйдешь вон

и попадёшь на этот перезвон,

и ночь гудит, и вздрогнешь от чего-то,

и хочется проверить телефон.

А там звонят – во все концы, и снова –

со всех сторон; как будто бы с небес

без счета рассыпают СМС,

но все равно – не разберёшь ни слова.

Как будто правда кто-нибудь воскрес,

пройдя сквозь круг и разорвав основу –

во тьму веков шагнув наперерез.

Какое тебе дело, право слово!

иди гулять, покуда ночь тепла –

ещё гудят над страшною страною

сквозь ночь наперебой колокола,

и тьма тебя обходит стороною,

ещё поют от гроба воссия.

Мы вышли из дверей небытия,

чтоб покурить немного на пороге.

И там, где нам мерещились дороги,

машины расшибались о столбы,

и время враз перебивало ноги

в товарных поездах кривой судьбы.

Иди гулять – нам негде ждать подмоги,

и слать проклятья некуда в тоске.

Но ветром ночь ласкается к щеке.

А встретится прелестница в платке,

игриво опустившемся на плечи –

скажи: Христос воскрес, как «добрый вечер».

Пускай она кивнёт тебе навстречу.

Пускай свеча горит в её руке.

Wild grapes

And the life I live now's an extra life.

Robert Frost

А счастья нам никто не обещал.

Что делать, что мы плохо обучались?

Цени, что есть. Держись простых вещей.

И многого от жизни не ищи –

пока еще совсем не обнищал.

Согласен. Не ищу. Не обольщаюсь.

Но с тем, что есть, небрежно обращаюсь.

Недорого далась мне эта жисть,

и я не берегу того, что есть.

Не дорого. Чего б я ни искал,

мне бармен, молча, выкатил на стол

стакан от заведенья. Просто так.

На посошок. Три капли на добавку

к оплаченной бадье небытия.

Затем, что закрывается кабак;

Я сам сюда явился на побывку,

не знаю из какого забытья –

и мне не хватит этого питья.

И я пью даром горькое вино –

могу пролить, могу уснуть за стойкой.

Проступков и заслуг я не сочту;

все – даром. И как радость – ни за что,

так и беда приходит без вины,

и счастье мне не стоило нисколько:

само без платья приходило в койку

и летним утром навсегда ушло,

оставив мне бесплотные осколки.

Оставив этот бестолковый круг –

бесплотный шелест крыльев между строк,

бесплодные блужданья без дороги,

бесплатные объятья на бегу –

пока меня не вывели из круга,

я все это не очень берегу.

И с сердцем тоже так. Не берегу

я мир его или покой. Не прячу

его – за просто так тебе вручу,

за просто так, на раз возьму растрачу;

и прочно строю замок на песке,

пока оно упорствует в тоске,

когда опять бездумно отзовётся

на что-нибудь: на взгляд, на взмах ресницы,

на шорох рыжей прядки по плечу –

я все равно его не приручу.

Нам можно – приучиться, притерпеться

к простым вещам. Ценить, что есть. Ничем

не обольщаться и не ждать. Но сердцу

не объяснишь.

А главное – зачем?

Посвящается Sex Pistols

Н. Г.

Наползает знакомое марево.

Город дымен, и солнце зашло.

Что-то ветрено мне, что-то маятно,

что-то на сердце чёрт знает что.

Кроны стонут, и ветви качаются,

разливают нытье по виску –

то ли молодость рано кончается,

то ли ветер наносит тоску.

Опоздать, озвереть и остаться, и

не гадать – на часы? на года?

с этой страшной заброшенной станции

поезда не идут никогда.

Не уехать в счастливом вагончике,

можно только купить по одной,

раскупорить и жахнуть в загончике

под тоскливый мотивчик блатной.

В этом месте, где нету грядущего,

где и нет настоящего тож,

приучаешься хрипом придушенным

хоть про что говорить: ну и что ж?

И всю нежность, какая накопится,

вместе с кашлем и свистом в груди,

выдыхаешь табачною копотью

в беспросветную муть впереди.

Да в тюремные песни трескучие,

в бессловесный напев кобелей.

Но поскольку рыданья прискучили,

то и ржём с каждым днём веселей.

Только ты все молчала, печальница.

И я думал – а может, жалел:

что-то молодость рано кончается,

что-то ветер совсем ошалел.

Что-то все у нас криво и жалобно.

С чем тут дело: с тобой ли? со мной?

с бездорожной проклятой державою?

с неродящей холодной землёй –

где от века по судьбам изорванным,

по щекам, по глазам, по грязи

дули ветры мои беспризорные,

выдували сердца из груди.

И хоть разные песни разучивал,

все сливается в давешний лад:

no future, мой свет, no future*,

там где мчит Воркута-Ленинград.

---

* читать с русским акцентом.

* * *

Видимо, всё зачтут, что пока скостили.

Видимо, слишком быстро выходит срок.

Далее будут блюзы в гаражном стиле;

лучше попроще и так, чтоб по струнам ток.

Когда наконец сгорает родная хата,

которую проклял сам, и не морщишь губ –

то, чем о вишнёвом саде рыдать из МХАТа,

лучше лабать панк-рок водосточных труб.

Для этой темы лучше подходит буги.

И когда этот край до конца превратится в дым,

то только немного жалко слова и буквы,

из языка, который мне был родным.

Дальше – пора облома, сезон распада;

плюс – возраст подсчёта фишек, отчёт в судьбе.

Но если теперь приходит за все расплата –

то эти грехи я сам выбирал себе.

И когда все последние шлюпки уйдут под воду –

может быть тут и выйдет охрипшим ртом

поразобрать на вкус наконец свободу –

помнишь, как раньше спирт из горла винтом –

жалко, что видно, придётся упасть потом.

Дальше простор открыт, сколько хватит нерва,

когда нет ни двора, ни дома; ни Маш, ни Кать.

А если, не ровен час, расшибусь о небо –

то ведь никто не заставлял летать.

Состояние постмодерна в эпоху Кали-юга

Мне кажется, что я отстал от жизни.

Точнее, никогда не догонял.

Я человек эпохи послепанка,

я постмодерный лирик-пустомеля,

перепеватель позапрошлых песен,

шагатель полуночных мостовых,

пустых постелей постовой бессрочный –

и прочий бесконечный скучный список;

чужих ладов унылый подражатель,

подругам врун и никому не друг.

Беспочвенник; беглец и возвращенец;

безвольный выдох, возведённый в принцип;

бесповоротный переходный возраст,

заговорённый до седых волос.

И есть ли оправданье и заслуга,

что здесь я иногда марал бумагу,

что на дороге музыка гудела,

и что она во мне отозвалась?

Ах, музыка! как здесь сказали прежде

про это все: «Из наслаждений жизни

одной любви музыка уступает.

Но и любовь – мелодия…» Ну да –

мы столько раз мелодию слажали,

что дальше даже как-то стыдно слушать.

Да что там! ни любви, ни наслаждений,

и: ла-ди-да – дудит моя дуда.

И не мечтать о нежности и славе,

и вовсе я не верю в силу слова,

и вот уже судьбы себе не слажу,

и верно, ничего не заслужу.

Пора бы дать обеты бодисатвы,

поразучить весёлые молитвы

и отойти от разной этой клюквы –

одна беда: я клятвы не держу.

И в том Бардо, где нам вручали участь,

я пропустил победоносный поезд –

прельстясь, поди, на чьей-то юбки шелест.

Я вышел без дороги в никуда –

но здесь уже роились города,

и Афродита не осталась пеной,

и все уже родилось и запело,

звеня закатом, ветром, пылью, болью;

и что ж? я отозвался: ла-ди-да.

Открытка с Урала

Н. Г.

И как будто пора подошла из угла –

осень желтою прядкой на ветку легла.

Я успел увидать, уходя поутру,

эту жёлтую прядь над водой на ветру.

А когда мне пришлось рассмотреть её днём,

то вся ветка сгорала осенним огнём.

Разве может, чтоб ветка сжелтела за час?

Это разные ветки – тогда и сейчас.

Это лодку, качая, уводит волной.

Не бывает, чтоб выйти два раза к одной.

Чем-то жёлтым мне взгляд на бегу обожгло.

Разве это – пора? Разве лето прошло?

Жёлтый пламень над лесом расправил крыла.

Это лето прошло – или жизнь проплыла?

И ползут по зелёным ветвям над рекой

эти жёлтые прядки бегущей строкой.

Я пытаюсь прочесть по извилинам рек –

как по линиям рук: что оставил мне век?

Все, что я угадал, нагадал за года –

навсегда, навсегда все уносит вода.

И куда мне взглянуть, чтоб узнать о судьбе?

чтоб понять что-нибудь – обо мне и тебе?

Осень жёлтою веткой скользит по реке.

Время белою прядкой дрожит на виске.

И несётся взъерошенный шелест берёз –

как твоих растрепавшихся ветром волос.

* * *

В такие дни бывало на ура,

забив на пары с самого утра,

сбежать в сентябрь и в глубине двора,

галдя, глумясь, часов не наблюдая,

пока листва желтеет меж ветвей,

тянуть по кругу пакостный портвейн –

поскольку остальное – просто тлен;

и листья подтверждали, увядая.

Дни в сентябре куда как хороши!

Откуда только брали мы гроши?

Теперь, хоть всю мошну распотроши –

поди, не отыскать и с переплатой

напитков «Богатырь» и «Мыргыртар»,

с которыми сбежать со скучных пар.

Сентябрь подходит. Из гортани пар.

И новый молодняк сидит за партой.

Такие парадоксы на дворе,

когда сентябрь дрожит в календаре,

когда, как сон, сойдутся в сентябре

природа и судьба в сезон ухода;

и осень, вдруг состроившись с судьбой,

шурша листвой, шепнёт тебе отбой –

а детвора вползает в класс гурьбой,

и вот звонок звенит: начало года.

Так, сколько ни живи, а жизнь всегда

в начале. И они идут сюда

все начинать без всякого стыда –

и что мы им расскажем, что с них спросим?

Они придут – влюбляться, пить, играть,

терзать перед экзаменом тетрадь.

Как будто нам не время умирать.

Как будто смерти нет, а просто осень.

И в этой богом проклятой стране

мы не подохнем на чужой войне –

и может, так и будет? раз в окне

сентябрь звенит звонком по жёлтым веткам.

Входи, школяр! грызи гранит наук,

пей свой портвейн, целуй своих подруг –

разучивай про жизнь. И может вдруг,

вот ты как раз – и разберёшься в этом.

Пятый ноктюрн

(От центра к окраине)

1

Я люблю города с их вечерней тоскою шумящей,

потому что беда в них мешается с болью щемящей.

Что пройдётся катком по проспектам, махнув убегая,

просигналив гудком, светофором сопливо мигая.

Тут, покуда кружишь, провожая пробежих прохожих,

понимаешь про жизнь; потому что вся суть её тоже –

проходить. (Как сказал бы И. Б.) И обычно задаром.

Да, я шел на свиданье к тебе, но раздумал за баром.

2

Чешуя фонарей по глазам рассыпает лоскутья,

где стоишь у дверей кабака, как мудак на распутье:

да куда ни шагни – ничего не изменишь по сути.

Ослепляют огни. И нельзя доглядеться до сути.

Что, конечно, к добру. Потому что все также по новой

подступает к ребру сам собою мотивчик попсовый

мимо смятых страниц, по верхам перечёркнутых строчек:

прямо с темных ресниц – дорогих и проклятых, и прочих.

Вот она пред тобой – в капюшонах, перчатках, пумпонах

говорливой толпой голосов и гудков телефонов

льётся жизни река, наплывая, толпясь в переходе;

а того так горька – что всегда непременно уходит;

как красавицы взгляд, меж голов торопящейся мимо –

и рассмотришь навряд, и едва ли разденешь, вестимо.

Ты и сам тут бежишь. Ты и сам неприкаянный встречный.

Ты и сам эта жизнь – то есть, сам уходящий навечно.

3

Уходящий во мглу, постовой мостовых постоянный,

тут на каждом углу разучаешь язык расставаний.

Уходящий от бед, от обетов, от буден, от боли;

от несущихся лет; от всего, что несёшь за собою.

Отмечая столбы на дороге, что вышла недальней –

от себя, от судьбы, от вчерашних забытых свиданий.

От сермяжных корней, от речей патриотов картавых.

От центральных огней – в запустение спальных кварталов.

Где останется звук над бессонной строкою, рифмуясь

с перестуком разлук, протянувшимся сумраком улиц,

и разинувши рот, ты ползёшь, от любви отставая –

о, насколько широт растянулась моя мостовая!

Все мои города накрывает, шурша до рассвета,

пустота, как вода, по дворам и застывшим проспектам;

не пробить ни за что – ни словам, ни грошовым молитвам.

Лишь шальное авто протрубит оджазованным всхлипом

запропащей души, почерневшей навек от печали,

в предрассветной глуши из неспящих глубин отвечая.

* * *

Проснулся – голова едва цела.

Смотрел в окно. Поспал ещё чуть-чуть.

Пора иметь какие-то дела.

Пора, мой друг, пора чего-нибудь.

Вчера осенний хлад дохнул в окно,

и двор на раз разделся догола.

Я не пошёл на новое кино –

и никуда; хотя одна звала.

Пойти купить воды и сигарет,

и лучше воздержаться от бухла.

Жизнь только начиналась – столько лет,

что вся уже, по ходу, и прошла.