Сергей
Смирнов

 Братишка март

Братишка март, весны глашатай,

слизнул сугробов эскимо,

ручьи и реки распечатал,

сводил полгорода в кино.

И, грудь украсив алым бантом,

метёт клешами улиц сор,

идёт-бредёт завзятым франтом,

как будто по морю линкор.

И рыжий чуб, и бескозырка

напомнят удали азы,

когда он исподлобья зыркнет

глазами цвета бирюзы.

Долой зимы самодержавье

и ледяных чертогов плен!

Пусть рыжий луч, хмельной и жаркий,

сотрёт с земли холодный тлен.

Матрос весенних революций,

наполнив музыкой эфир,

братишка март без контрибуций

несёт народам мира – мир! 

Блюз на костях

Сыграй мне блюз на шейном позвонке,

сыграй мне блюз на чашечке коленной,

чтоб жилка застучала на виске

и музыка взвилась над плотью тленной.

Сыграй мне блюз на черепе шута,

на кисти Евы, на ребре Адама,

чтобы душа была в полон взята,

взбираясь по виткам высокой драмы.

Нарежь дорожки в тридцать три и треть

на прошловековой рентгенограмме,

чтоб я сумел без ужаса смотреть

на улицу в прицел оконной рамы.

Пусть вязкий блюз, тягучий, словно мёд

наполнит светом золотые соты,

пусть в бочку дёгтя полночи вольёт

две-три звезды, две-три пчелиных ноты. 

Забиватель гвоздей

Среди обилия людей

он вам, наверное, знаком:

он ходит с ящиком гвоздей

и грозным чёрным молотком.

Он свято верит: на гвозде,

вертится мир, как на оси,

и потому – всегда, везде –

стучит по шляпкам что есть сил.

Он молоточком тюк да тюк:

подвал-чердак, чердак-подвал.

Вы не слыхали ночью стук? –

он звёзды к небу прибивал!

Ни зги, ни дома, ни страны

в кругу расчисленных светил.

В след от копыта Сатаны

он гвоздь однажды вколотил.

Ему по-прежнему не лень,

его повсюду ждут дела.

Он на Голгофе в оный день

пронзил гвоздём Христову длань.

Ни ягод гроздь, ни злата горсть –

ничто безумца не прельстит,

когда в руке заветный гвоздь

и шляпка манит и блестит. 

Попытка перевода с соловьиного

Я, в сущности, старый толмач-переводчик,

но птичий язык не подвластен уму,

из вешних дубрав и восторженных вотчин

несущийся, внятный себе самому.

И как объяснить языком человечьим

руладу взахлёб, торопливую трель?

И смысл исковеркан, и звук изувечен,

и маем двоятся июнь и апрель.

И сердце сбоит, и дыханье спирает,

как будто стесняет незримой рукой.

Плывут в поле зренья зигзаги, спирали,

молочная прядь и луна над рекой.

И в свете луны проявляются строчки,

и рифмы блуждают в моей голове,

и мир постепенно сжимается в точку,

в которой по-русски поёт соловей. 

Оттепель. Собачья вахта

Ощутимо тянет мокрой псиной,

наст на каждый шаг вздыхает: «Ах!»

Облаков седая парусина

прохудилась в нескольких местах.

Дождь со снегом сеется сквозь сито,

нимбами дрожит у фонарей.

О пощаде больше не просите

ни меня и ни моих зверей!

Обхожу завод ночным дозором,

наблюдаю снежный хоровод,

фонари дрожат с немым укором

от бесчинства поднебесных вод.

Я иду – и все пути открыты,

Цезарь с Диной вертятся у ног.

Облаков разбитое корыто

починить пока никто не смог.

Лёд на каждый шаг стреляет: «ахтунг!»

Серебро горит у псин в шерсти.

Мы несём свою собачью вахту

и до четырёх, и до шести. 

Вечер

Многое скрывает вечер в тусклом свете фонарей.

Ветер ищет пятый угол – ни двора и ни кола.

Вызвонил хорей по миру бесшабашных звонарей –

и плывут, гудят над миром жёлтые колокола.

Кошки жмутся к серым стенам, план на вечер очень прост:

не попасть под фар фанфары, в пасть оскаленных дверей.

И вычерчивает вензель на ветру продрогший хвост.

Бомж выходит на охоту в мёртвом свете фонарей.

Будет и по Сеньке шапка, и роскошное манто,

будет вечно биться, виться обезумевший язык.

Всех накроет медным тазом: обывателей, ментов.

Перепонку подворотни разорвёт кошачий крик.

Бомж выходит на охоту, кошки жмутся всё плотней.

Ветер, посвежев, окрепнув, спесь сбивает со стволов.

И плывёт над сонным миром в сером мареве теней

этот жёлтый, этот медный, тяжкий звон колоколов. 

Слесарь

Отдайте слесарево – слесарю:

дебош в законный выходной,

горбушку с изумрудной плесенью

и ключ тяжёлый разводной.

Он горд своей работой грязною,

спецовку носит, как мундир.

Владеет матерными фразами

болтов и гаек командир.

Микрометром и штангенциркулем

он ловит хитрый миллиметр,

и в корень зрит, и важно цыкает,

и не приемлет полумер.

На гильотине лист размеченный

он рубит поперёк и вдоль,

и с чертежом по цеху мечется,

и носит в банке солидол.

При том пустыми интересами

не забивает головы.

Он мог бы стать достойным кесарем,

а кесарь – слесарем – увы! 

Двадцать строк о любви и разлуке

А если и впрямь такова се ля ви,

что всякое чувство бесплотно без слова,

изволь, я тебе расскажу о любви.

Итак, ты готова?

Ну, слушай, и лбом упираясь в стекло,

лови отголоски, смотри, не идёт ли.

Лучилось. Случилось. И вряд ли прошло.

Но слёзы – просохли.

Не спи по полночи, вставай по звонку,

и жди по полдня телефонные трели,

и дрожь вспоминай – позвонок к позвонку –

однажды в апреле.

И, вновь приникая к дверному глазку,

гони по периметру лестничной клетки

рассказку, раскраску, живую строку,

глотая таблетки.

А позже, когда гул в подъезде затих

и сны за стеклом замелькали мальками...

Звонок! Он пришёл. Он не мог не прийти...

И я – умолкаю. 

Юго-западный ветер

Зюйд-вест златы перья повыщипал

у птицы-зари из хвоста.

Ему дотянуться повыше бы,

да, видно, сноровка не та.

А первым пером он расцвечивал

бездонное зеркало вод,

трудился до позднего вечера,

пока не погас небосвод.

Вторым же легко дирижировал

хорами ночных соловьёв,

в разладе с любыми режимами,

как прежде, стоял на своём.

А третьим под утро без вычета

писал и словами сорил,

кичился, что перья повыщипал

намедни у птицы-зари.

С глазу на глаз с муравьём

На меня посмотрел муравей,

так недобро и так исподлобья,

муравей неизвестных кровей

из сухого полынного лога.

Он по сути – ничто, пустячок:

ножки, усики, горстка хитина,

он такой же, как я, дурачок

и такая же Божья скотина.

Я такой же, как ты, муравей,

и с тревогой смотрю в поднебесье.

Прогуляйся со мной по траве,

расскажи мне стишок, спой мне песню.

Как там, в ваших полынных краях,

к вам погода не слишком жестока?

А у нас – карту мира кроят

и воюют за нефть на Востоке.

Знаешь, наш муравейник зачах,

мы узнали, почём тонна лиха,

света нет – мы сидим при свечах...

Ну, прощай: дома ждёт муравьиха! 

Дождь уходит по-английски

Дождь – немец или англичанин?

Скорее, всё-таки, второе:

летит крылатка за плечами,

ей сплин сопутствует порою.

«MayIcomein?» – дверями скрипнет.

«Comein! – скажу ему с порога. –

Вот кресло, вот камин, вот скрипка.

Хотите виски или грога?»

Он снимет котелок, калоши,

к огню протянет бледность пальцев,

чуть-чуть хлебнёт, заржёт, как лошадь

(они такие, иностранцы!)

Меня не обдерёт, как липку,

политкорректен, толерантен,

попросит чашку чая «Lipton»

и смачно захрустит баранкой.

А утром в нашем коридоре

скучает трость и сохнет лужа,

окно открыто, реет штора.

А дождь ушёл. Туда, где нужен. 

Смех за кулисами

Это время назойливым дятлом стучит в висок

и несёт кровяные тельца по разбухшим венам,

и в стеклянную чашу течёт золотой песок

через тонкое горло сейчас-навсегда-мгновенья.

Дятел, добрый мой дятел, стучи, дорогой, стучи:

золотые тельцы наступили на горло песне,

помогли перепрыгнуть запруду речей врачи,

драматург лихорадочно правит по ходу пьесу.

Входит в свете софитов не суфий и не софист,

а пустой резонёр, надоевший не хуже эха,

и пестрит от помарок заляпанный красным лист,

за кулисами автор заходится красным смехом. 

Бегущий

Мы вспомним детство, и поржём, и

посыплем горькой солью раны:

ещё не поздно пить «Боржоми»,

играть азартно в «LodeRunner»,

достать приставку и заплакать,

распотрошить цыплячий картридж,

перепаять мосты и платы

и путешествовать без карты,

и собирать мешочки злата,

и лезть по лестницам упрямо,

и отдавать бомжам зарплату,

и петь с индусом «Харе Рама»,

творить подобную муру и

сыграть последний раз на «Dandy».

А если в стену замуруют,

то не со зла, а из-за денег. 

Царь горы

Царь горы есть хрен с бугра 

или вуйко с полонины.

Злая детская игра

память мне заполонила.

Это было, как вчера

(правда лишь наполовину):

злая взрослая игра

сердце мне заполонила.

То ли пяткой по бедру,

то ли кулаком по почкам –

заживёт, небось, к утру,

а до свадьбы – так уж точно.

Это было, как вчера:

ты нырнул лицом в полыни.

Злая вечная игра

душу мне заполонила.

Пей же памяти абсент,

сплёвывай под ноги горечь,

анонимный абонент,

царь горы – себе на горе. 

Шатун

Впасть бы в спячку до мая, забраться поглубже в берлогу,

чтобы лапу сосать и подкожный расходовать жир.

Только скажет февраль мне до срока: «Вставай, лежебока!

Всё проспишь! Посмотри, как хорош без прикрас зимний мир!»

Не буди ты меня, не буди, друг февраль, ради бога:

так отрадно дремать под унылую песню пурги,

так уютна, тепла и надёжна родная берлога,

а в метели колючей февральской не видно ни зги.

Но разбудит меня, не отвяжется враг моей жизни:

ледовитый мой лютень не верит напрасным слезам –

и пойду я бродит шатуном по промёрзшей отчизне,

лыко драть, пни крушить и людишек пугать по лесам. 

Честное слово

Мы держались на честном слове (а на чём нам ещё держаться?):

мы когда-то его давали – и остались ему верны.

Посмотри, как тревожно тени тёмной сетью на мир ложатся,

посмотри, как плывут туманы с той, неведомой стороны.

Безответные тонут звёзды в этой ночи чернее ваксы.

Мы остались, согласно слову, на границе, на рубеже,

на часах, на посту, в дозоре, на проклятой собачьей вахте,

мы когда-то давали слово и его не вернём уже.

Ну, а там, за границей света, копошились такие звери,

на две трети – созданья мрака, и созданья мечты – на треть.

Мы в такие шагали дали, мы в такие входили двери,

что ни в сказке сказать словами, а увидеть – и умереть.

Мы такие дымы вдыхали, что нет слаще и нет приятней,

на отеческом пепелище, в изголовье родных гробов.

Мы когда-то давали слово и его не вернём обратно:

встать за веру, хранить надежду и в сердцах сберегать любовь.