Сергей
Сущий

* * *

Невыносимая лёгкость бытия

Милан Кундера

Виноградную косточку в тёплую землю зарою.

И пускай не равнина и климат предельно иной,

поцелую лозу, повторю вслед защитникам Трои:

«Потому что нельзя быть на свете красивой такой…»

Потому что нельзя, но привычно лететь по спирали

в эту невыносимую лёгкость и спать наяву.

Альпинистка моя, скалолазка моя, моя Дали –

объясни мне, зачем на земле этой вечной живу?

Я прошу – белый буйвол, орёл и форель – три скитальца,

чуть помедленнее, не указчики вам кнут и плеть…

Но по клавишам жизни несутся безумные пальцы,

и простому тапёру за ними уже не успеть.

Январь 24-го

на смерть вождя

Степь да степь кругом,

Путь далёк лежит…

Ста народов дом

                  день и ночь дрожит.

Step by step кругом.

                  «Путь далёк…», «Ле – жив…».

Кто он – этот Ле?

                  Может это – Нин?!

Свечку на столе

                  ставит селянин,

чтобы вьюги вой

                  в сердце не проник.

Но в степи глухой

                  замерзал ямщик.

Стёб да стёб вокруг

                  трёх родных осин.

Ле, который друг;

                  враг, который Нин,

чуя смертный час,

                  говорит коню:

«Конь мой – Vas is das?*

                  Больше не корю

я судьбы своей.

                  Сон да смерть кругом…»

Станет мавзолей

                  се-Ле-нину дом.

Потечёт река –

                  Волга из людей

к дому ямщика

                  в гулкий мавзолей.

Пусть он глух да слеп,

                  предан смерти-сну,

но и в этом сне,

                  повезёт страну

дальше птичьих стай

                  к Золотой орде,

в небывалый край,

                  Беловодье где…

В небе птицы крик,

                  солнца тусклый ком.

Мёртвый мчит ямщик.

Степь да степь кругом.

_____

*Что случилось? В чём дело? (нем).

* * *

время то что всегда сквозь пальцы

и саднит и катается желвачком

как на старинной картине китайца

вода летит из никуда в потом

всё что случится уже случилось

всё что случилось случится опять

не останавливай миг на милость

пусть марширует на ать-два-ать

кружит бабочкой, роет норы

забивает козла на другой стороне луны

что тебе снится крейсер аврора

я знаю я видел такие сны

мы ведь не просто нам всё известно

только вспомнить нельзя никак

слова из детской саднящей песни

заплетшей память словно сорняк

а кто смышлёный вспомнит что будет

навек замыкаем в мгновении том

в котором застал мириады судеб

летящих из никуда в потом

Угол зрения

Вечер. Орех. Глаза, как микроскоп к стволу…

Что там? Морщины, ряд складок – кора корой.

Кто там на ней сейчас? Малый или большой?

Кто он? Гонец, турист, каторжанин? Смолу

медленно обогнув, движется вверх да вверх.

Может быть муравей? Сошка невелика.

Чуть отодвинь лицо – видишь ствол, как река

или рука того, кто поперёк всех вех,

царств, демократий, но проголосует «за»

вечер без комаров или за девясил.

Каждый похож на ствол – тянет по мере сил

вверх и вперёд, пускай это и «вниз-назад».

Чуть отодвинь лицо – дворик твой пять на пять,

шиферной крыши рябь, купы дерев, сирень,

узкий малинник и спрятанный домом в тень

жилистый виноград. Сунешься посчитать

листья. Куда там… Зернь ягод ещё кисла.

Солнечный блик в окне. Голубь завьёт кольцо

в небо. Ну что, пора? Чуть отодвинь лицо,

чтоб в окоём зрачка улица проросла.

Спрятана в парк ладонь, вывернут локоток,

дюжины две домов. Под неумолчный гул

каменных площадей тополь встал в караул,

кроною заслонив жести цветной поток.

Чуть отодвинь лицо. Мегалополис весь

как на ладони. Но только привыкнет глаз,

вновь отодвинь лицо. Пять или десять раз,

сто или двести раз. Прямо сейчас и здесь

отодвигай лицо. Дальше и дальше от,

ближе и ближе к… Чтобы узнать, что там,

чтобы увидеть всё. Это великий срам –

столько прожить, но так и не сходить в поход

вслед за глазами. Вдаль, в близь, поперёк и за…

В каждую микрощель зрения сунув щуп,

и на своё «прости» слыша в ответ «прощу»,

не уставая, вновь отодвигай глаза,

и расширяй масштаб двести раз или сто,

чтобы достать зрачком самых далёких звёзд,

чтобы понять, как мир невероятно прост –

есть лишь орех и лоб, плотно упёртый в ствол…

* * *

…Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди

…Ой, да не вечер, да не вечер

Под музыку Вивальди сорвали чёрну шапку,

сорвали ветры злые с восточной стороны.

Печалиться давайте, хватать себя в охапку,

родные и чужие, со всей большой страны.

Пусть есаул догадлив и разгадать сумеет.

Пускай, ой-да не вечер, спалось малым мало.

Мы огорчимся вряд ли тому, что жизнь мелеет,

зато устроим вече за праздничным столом.

И станет нам так ясно, что каждый не напрасно.

Да – не сносить нам буйных своих головы никак –

но жизнь всегда опасна, ужасна и прекрасна;

и каждый был патрульным любви печальной в такт.

И потому давайте, споём: «Ой, да не вечер.

Как врозь и адски мало осталось в жизни нас…»

Пусть есаул Вивальди, догадлив будет вечно,

мы всё начнём сначала. И так за разом раз!

Если б…

Лучше всех обо мне

Написал бы, конечно, ты…

А я, нерождённая, жмусь лбом

В пыльно звенящие стёкла.

И. Мудриченко

Лучше всех обо мне написала бы ты,

нацарапала б карандашом:

молоко на губах и боязнь высоты,

мелочь дней и судьбы шепоток,

всё, что влезло по горло, и всё, что стесал

мимоходом планиды резак.

Что там было со мной от начала-начал?

Первый шаг, первый класс, первый загс…

Трудно жизнь перечислить? Пускай, мне не лень –

каждый миг повторить я бы смог,

если б ты не пошла в абортарий в тот день,

а потом родила меня в срок.

* * *

Два алтына, три полушки,

пустота гнезда кукушки,

от пол-литра до чекушки –

весь диапазон

жизни старшего медбрата.

Номер шесть его палата.

За окном лоскут заката,

кислород, озон.

Мимо трёх больничных пассий

в белой стиранной кирасе,

он идёт огромен, красен,

строг, как Мойдодыр.

А вокруг – болезни, смерти;

справа ангелы, а черти

слева. Словно на мольберте

замер горький мир.

Но не замирает слово.

Много числится плохого

за медбратом. «Что ж такого? –

возражает век. –

Да – угрюмый, красный, тучный,

но как все вы – хуже-лучше;

современник и попутчик,

просто имярек.

Быть плохим – уже расплата.

Номер шесть его палата.

Он не больше виноватый,

чем земля и снег…»

Слеплен из паскудной глины,

ни жены, ни дочки/сына.

Коридор больничный, длинный;

где душа, где плоть?..

Он идёт – боец Минздрава,

на плече чертей орава,

но за третьей дверью справа

ждёт его Господь.

* * *

Скажем, не везёт с погодой

осенью, зимой и летом;

с ростом и лицом (с породой);

со страною и планетой.

Стало быть, приметен тем, кто

всё и вся распределяет

и мастит кому-то в центре,

а кому-то стелет с краю.

Но когда судьбы наручник

вновь врезается в запястье,

«До чего же ты везунчик, –

повторяю. – Что за счастье,

так нежданно объявиться!

Вынырнуть дельфином, чайкой

взвиться ввысь. И длиться-длиться –

с рядовой земною пайкой –

длиться (пусть на солнце пятна!),

длиться – если держит/носит,

до того, как вниз обратно,

по над тем, что до и после.

Почему?..

Потому что конец романа.

А может и нет.

Просто на этом месте

замер автор, задав вопросы,

забыв ответ.

Как и должно быть. Ведь если

ответить на всё и за всё,

то закончится всё.

Тебе хочется этого, друг?..

Вот и я не знаю.

Не разгадал до сих пор,

до конца не просёк –

может быть, лучше круг?

Пусть без конца и края,

пусть об одном и том же

(длиннее, короче –

это без разницы). Ведь

интересное только за точкой,

на которой романа твердь

оборвётся. А дальше слушай

автора, что внутри.

Он молчун, но он знает лучше,

знает больше пророков. И грим

прожитого совсем не помеха

тому, кто способен протечь

за любые преграды и вехи,

за мысль и земную речь;

туда, где ни дня, ни ночи,

ни образов, ни вещей…

Слушай автора точки –

всего, что в ней и за ней.