Первая строфа. Сайт русской поэзии

Все авторыАнализы стихотворений

Сергей Викулов

Бабушкины песни

 

Помню зимние вечера.

Снова дует сегодня с севера.

Входит в валенках со двора

наша бабушка, Олексеевна.

Из подойника молоко

льёт в посудинки, дужкой брякая...

 

До спанья ещё далеко.

Ещё бабушка сядет с прялкою,

небольшой, но такой баской, -

словно в горенку глянет солнышко.

И закружится веретёнышко,

зажужжит под её рукой.

Запотрескивают дрова,

свет запляшет у ног - в два лучика...

 

И придут ей на ум слова

песни старой про Ваньку-ключника.

Под жужжанье веретена -

прядись, ниточка, прядись, тонкая, -

поплывёт по избе она

и неспешная и негромкая.

Вся страдание и печаль,

вся о том, как княжна коварная

миловала-любила парня

Ваньку-ключника по ночам.

 

Завывает метель в трубе знобко, жалостно...

А в избе льётся песня - печаль-забавушка.

И, раздумавшись о себе,

о злосчастной своей судьбе,

утирает слезинку бабушка.

 

Ой, не вьюгою ли шальной

её тропочка заметается!

Песня льётся, переплетается

с тонкой ниточкою льняной.

И протяжна, и широка,

и ничем таким не расцвечена,

выпрядается бесконечная

вместе с ниткой из кужелька.

В городе на Волге

 

Как трудно было умирать

солдатам, помнящим о долге,

в том самом городе на Волге -

глаза навеки закрывать.

Как страшно было умирать:

давно оставлена граница,

а огневая колесница

войны

      ещё ни шагу вспять...

Как горько было умирать:

«Чем ты подкошена, Россия?

Чужою силой иль бессильем

своим?» - им так хотелось знать.

А пуще им хотелось знать,

солдатам, помнящим о долге,

чем битва кончится на Волге,

чтоб легче было умирать...

В тот миг

 

Ю. Бондареву

 

Когда в последний раз мы разрядили

стволы всех наших грозных батарей,

мир замер, ахнув:

                  «Всё же победили!»

В тот миг он озадачен был скорей,

чем изумлён:

             великую загадку

явил собой наш воин!

                     Где ответ?

А он, устав смертельно, сбросил скатку.

Спиной к рейхстагу сел,

                        достал кисет

и, угощая тех, что подходили,

махрой, как будто дома, у крыльца,

сказал негромко:

                 «Вот и победили!»

И не добавил больше ни словца.

И тот, кто ясно слышал эту фразу,

уж ни о чём и через много лет

не спрашивал нас более ни разу -

она дала ему на всё ответ.

Воспоминания о весне 1947 года

 

Солнечно. Снег ноздреватый и старый

тает, как будто горит.

Лес, на ветру разминая суставы,

черный покуда стоит.

Сосны кой-где зеленеют да елки.

Влагой вскипают ложки.

Русские бабы разбитым проселком

тащат на спинах мешки.

На лошадях бы в такую дорогу —

пусть отдыхают пока…

Ждали:

придут мужики на подмогу —

два лишь пришли мужика.

— Ох, упаду я, наверно, Анютка,

в глазыньках стало темно… —

Русские бабы

в дырявой обутке

тащат на спинах зерно.

(Груз дорогой был доставлен на пристань

с первым гудком на реке.)

Верст шестьдесят до колхоза —

не близко,

даже когда налегке…

— Горстку сжевать бы…

Ты слышишь, Елена?

Горсть?..

— Не дразни, сатана! —

Русские бабы

в грязи по колено,

тащат в мешках семена.

Ну и дорога… Все круче и круче.

Вот наконец и ночлег.

Сунут в печурку сырые онучи,

вынут из торбочек хлеб —

черные,

с примесью всякой кусочки…

Молча присядут к столу

и, повечеряв с крутым кипяточком,

лягут впокат на полу.

Утром

(Ой, нет небольного местечка!)

еле поднимут мешки

и терпеливо начнут от крылечка

трудные мерять шажки.

…В полдень у склада Рожкова Надёха,

что возглавляет колхоз,

встретит их: — Господи! —

скажет со вздохом. —

Кажется, прибыл обоз…

Глухарь

 

Черный веер хвоста,

дуг надбровных рубины,

по бокам, словно латы,

два сильных крыла,

когти как у орла,

клюв почти ястребиный —

мать-природа ему все с избытком дала.

Научила негромкой, но трепетной речи…

И могучим

сумел он себя осознать!

И остался навеки на диво беспечен:

кто там, что там внизу —

наплевать, наплевать!..

Стают снеги в лесу, устоится погода,

он, доверяясь привычной ему высоте,

древний “стих”

основателя, может быть, рода

бормотать начинает еще в темноте:

“Тэк-тэк-тэк!” Запрокинуто жаркое горло,

черный веер распахнут во всю ширину,

и расстегнуты латы, и выгнута гордо

грудь

в ревнивую, в чуткую ту тишину.

“Тэк-тэк-тэк!…” Пусть расколется небо и треснет

под сосною земля! Для него до поры

в мире нет ничего,

кроме собственной песни

и томительной этой любовной игры.

Но на деле — ах, столько веков миновало! —

в мир давно уж на смену бесшумной стреле

громовые, литые пришли самопалы —

сто смертей, коль без промаха,

в каждом стволе!

Ну а он все поет…

Он, как прежде, бормочет

“стих” свой древний —

и слеп в это время, и глух.

И шаги отмеряет к нему между кочек

смерть…

И носятся в воздухе перья да пух,

где упал он. Краснеет брусничинкой спелой

в клюве капелька крови… Бледнеет заря.

Не ошибся счастливый охотник прицелом,

очень точно направил смертельный заряд!

Подошел: “Ух, красавец!” — и поднял,

помешкав.

Крылья — в стороны сразу: “Не птица,

а царь!”

И качнув головою, добавил с усмешкой:

“Но глухарь!

Удивительный просто глухарь!”

Голос

 

Не трать словесного заряда,

Поэт, коль спит душа! Изволь

помедлить, брат, покуда радость

её наполнит или боль.

Попридержи к бумаге рвенье,

напрасно бисер не мечи:

пусть Мысль, а может быть, Прозренье

сверкнут, как молния в ночи!

Тогда зажги огонь отваги

и, приравняв перо к штыку,

на поле белое бумаги

неспешно выведи строку.

И враг ей встретится ли, друг ли,

она должна звенеть, лишь тронь.

И жечься так, как жгутся угли,

положенные на ладонь!

А без того - зачем же надо

её выдумывать, писать

и бегать с нею по эстрадам?..

Чтоб воздух только сотрясать?

Медведь

 

По лесу, ломая валежины лапами,

Медведь не крадется — бредет напролом.

Свое государство! И эти палаты

Соснового бора, и тот бурелом...

 

Захочет — спиною о елку почешется,

Над тонкой березкою вдоволь потешится:

Взберется, за волосы схватит, блажной, —

И ну до земли нагибать ее, нежную...

 

Плевать, что сычи у него за спиной

За это его обзывают невежею!

Наскучит — и снова, беспечен, шатается,

Нет мяса — овсяною кашей питается:

 

Насеял мужик возле леса овса.

Меж тем во владеньях спокойствия прежнего

Не стало: зарезали волки лося

И жаждут попробовать сала медвежьего.

 

А он, уповая на силу былинную,

Все это считает за шалость невинную

И ухом — ни тем, ни другим — не ведет,

От стужи в берлогу зароется, увалень,

 

И лапищу чуть не полгода сосет:

Ему все равно, что о нем бы ни думали!

Сопит вполноздри он... А кто-то украдкою

Его обложил и под левой лопаткою

 

Щекочет уже заостренным колом.

Как взрыв, разгибает он тело бугристое

И в рост, разъяренный, идет напролом!

Но поздно. Грохочут жестокие выстрелы...

На сенокосе

 

Ах, косила да косила —

под кустик косу бросила,

брусок под ветку ивову,

сама по тропке —

к милому!

Иду, жую травиночку,

на ту на луговиночку,

где мною на заметочку

взята рубаха в клеточку…

Иду —

кофтчонка белая

на мне — иду, несмелая,

в резиновых, прокосами,

в сапожках, мытых росами.

Навстречу мне

в два лучика

из-под льняного чубчика

поглядочка нестрогая:

— И то — пора залоговать… —

Костер у ног попыхивал,

дымилась речка тихая,

и чай заварен быстренько

смородиновым листиком.

И я запомню навеки,

как брал меня он за руки,

как целовал, забавушка…

Как пахла медом травушка,

что чуть привяла, скошена…

Как он шептал мне на ушко:

“Любимая, хорошая…”

Нелёгкую ты выбрала мне долю

 

Нелёгкую ты выбрала мне долю -

дала бумагу мне, перо дала...

О Русь моя, колосья по подолу,

и синь в глазах, и солнце у чела!

 

Ты вечная, моложе век от века!

Тебе, моя великая страна,

ни позолота лести человека,

ни пудра фраз красивых не нужна.

 

И ты, великодушная на диво,

казни меня забвеньем, коль солгу...

И без меня ты можешь быть счастливой -

я без тебя, Россия, не могу.

Оглядываюсь с гордостью назад

 

Оглядываюсь с гордостью назад:

прекрасно родовое древо наше!

Кто прадед мой? - Солдат и землепашец.

Кто дед мой? - Землепашец и солдат.

Солдат и землепашец мой отец.

И сам я был солдатом, наконец.

 

Прямая жизнь у родичей моих.

Мужчины - те в руках своих держали

то плуг, то меч... А бабы - жёны их -

солдат земле да пахарей рожали.

 

Ни генералов нету, ни вельмож

в моём роду. Какие там вельможи...

Мой прадед, так сказать, не вышел рожей,

а дед точь-в-точь был на него похож.

 

И всё ж я горд, - свидетельствую сам! -

что довожусь тому сословью сыном,

которое в истории России

не значится совсем по именам.

 

Не значится... Но коль невмоготу

терпеть ему обиды становилось,

о, как дрожать вельможам доводилось,

шаги его расслышав за версту!

 

Ничем себя возвысить не хочу.

Я только ветвь на дереве могучем.

Шумит оно, когда клубятся тучи, -

и я шумлю... Молчит - и я молчу.

Одна навек

 

Но шли худые с фронта вести

в деревню тихую в лесах.

Ах, должность горестней была ли

в войну еще, чем почтальон?..

Как в избах бабы замирали,

когда входил в деревню он.

Какая им, бессчастным, мука

была, зажав ладонью рот,

гадать,

             когда он, до заулка

дойдя, свернет иль не свернет.

Как им хотелось, чтоб свернул он,

как было страшно, что свернет!

Как трудно было встать со стула,

когда стучал он у ворот!

Уж проходил бы лучше мимо:

надежда б все-таки была,

что жив кормилец, жив любимый,

воюет, делает дела.

А что не пишет долго — диво ль!

Бумаги нету, может стать.

А может, носит на груди он

письмо, да не с кем отослать.

А почтальон — и слаб и стар он,

ему бы греться на печи —

те извещения без марок

как будто камни волочил.

И каждый раз, как баба, рухнув

снопом, бывало, заревет,

он говорил: “Поплачь, горюха…

Поплачь. Скорее заживет”.

И выходил, толкнувши слабо,

и раз и два, тугую дверь…

И вновь за ним следили бабы:

к кому же он свернет теперь?

К кому же?!

           И сбегались вскоре

толпой в сиротское жилье,

чтобы обвыть чужое горе,

обвыть, предчувствуя свое.

От крылечка

 

Да, я стартовал от крылечка!

И этим, мой недруг, горжусь!

Крылечко,

да русская печка,

да сани, да в бляшках уздечка -

сама изначальная Русь.

 

Расправив могутные плечи

и смутных желаний полна,

на небо и землю

с крылечек

веками глядела она.

Поскольку была избяною

и сплошь земляною

                  была,

поскольку, добавлю,

                    иною

пока она быть не могла.

 

Замученной ей, но живучей,

как сын,

загляну в старину,

ни лапти её, ни онучи

вовек не поставлю в вину!

 

Напротив,

я буду всё боле

дивиться, - изыдь, сатана! -

как в этой жестокой недоле

душой не зачахла она.

Как в ней совместились счастливо -

и в этом её высота! -

незлобивость

             и совестливость,

достоинство и прямота!

Земля, над которою

                   вместе

с конягой пластался мужик,

его не учила ни лести

(пусть лучше отсохнет язык!),

ни лжи, ни торгашеству...

Не был

он мастер купить и продать.

Умел он - свидетелем небо -

насытиться квасом да хлебом

и нищему корку подать.

 

Забитого,

долготерпеньем

корить ты его погоди.

Запомни, что точка кипенья

высокая в русской груди!

 

И право, тебе забывать бы

не след, говоря о былом,

кто рушил с Емелькой усадьбы,

со Стенькою шёл напролом.

Кто, чашу терпения выпив,

по Зимнему вдарил плечом...

И гнев тот

           октябрьский

Великим

историей был наречён!

И рухнуло рабство!

И с треском

кругом послетали замки...

 

И к гневу тому, как известно,

причастны в лаптях мужики!

Громили они супостата,

рубили, оставив дела...

 

Выходит,

крылечко для старта -

площадка не так уж мала...

Не так и плоха она, к слову

(как ты мне о том напевал!):

мой тёзка русоголовый -

Есенин -

         с неё ж стартовал!

Плуг и борозда

 

Всему начало - плуг и борозда,

поскольку борозда под вешним небом

имеет свойство обернуться хлебом.

Не забывай об этом никогда:

всему начало -

               плуг и борозда.

 

А без начала, ясно, нет конца,

точнее, не конца, а продолженья,

ну а еще точнее - нет движенья

и, значит, завершенья нет.

                           Венца!

 

О, сколько раз мы -

                    век сменяет век -

успели утолить познанья жажду

с тех пор, как сделал борозду однажды

и бросил зерна в землю человек.

 

Растут, бессчетно множась, города,

Луна

     людским становится причалом...

Начало ж остается все началом,

и суть его все та же -

                       борозда.

 

Не забывай о нем у пирога

и даже перед сном, смежая веки, -

как забывают о начале

                      реки,

раздвинув беспредельно берега.

 

И если стала близкой нам звезда

далекая,

         скажи, не оттого ли,

что плуг не заржавел,

                      что в чистом поле

вновь обернулась хлебом борозда?!

 

Не забывай об этом никогда.

Постоянство

 

Ю. Бондареву

 

Славлю постоянство гордых елей,

Потому как ели не из тех,

У кого семь пятниц на неделе,

Кто взирает робко снизу вверх!

Рыжей бровью поведет лишь осень,

Как уже готовы все в лесу

Порыжеть и даже вовсе сбросить

С плеч своих зеленую красу.

Только ели —

не бывало сроду,

Чтобы перекрасились до пят, —

Несмотря на рыжую погоду,

Хоть руби, зеленые стоят.

Мало! Даже в белые метели,

Даже в холода, когда вода

Замерзает,

не сдаются ели,

Не меняют цвета и тогда!

Вот они стоят — сам черт не страшен, —

Отряхают белое с боков,

Здорово похожие на наших

Очень зимостойких мужиков.

Засугробит все кругом — не дрогнут.

Лишь сгореть, как свечка на ветру,

Могут ели. Большего не могут.

Мне такой характер по нутру!

Природа ждёт

 

Всё на земле устроено на ять!

Ничто Природа не творила слепо.

- Зачем над твердью распахнула небо

она?

- Чтоб птице птицу догонять.

- Зачем, не ставя в грош свои труды,

она так щедро расплескала воду?

- Затем, чтоб рыбам тоже дать свободу

передвигаться в поисках еды.

Но вот она пустила по земле,

гордясь своим уменьем,

                       человека.

«Тебе, - сказала, - всё:

                         моря и реки,

леса и долы - всё тебе,

                        навеки!

Весь белый свет!

                 И звёзды в том числе!

Бери!

      Остри свой разум - и владей!»

И отошла.

          И встала за плечами.

...Прошли века.

                Счастливая вначале,

теперь глядит Природа на людей

угрюмо... Словно их не узнаёт.

Глядит, глядит, как будто вопрошает.

Глядит - и что-то, кажется, решает...

А может,

         терпеливо

                   что-то ждёт...

Природа-мать

 

1

 

Три клада у Природы есть: вода,

земля и воздух -

                 три её основы.

Какая бы ни грянула беда:

целы они - всё возродится снова.

Но если... Впрочем, в наш жестокий век

понятно всем, что это «если» значит.

О человек! Природа-мать ни рек

и ни морей

           от глаз твоих не прячет,

ни росных трав, ни голубых небес...

Цени её доверие, Природы.

Не обмани его!

               И в тёмный лес

входи, как в храм под мраморные своды.

 

2

 

Ты - Человек. Ты - царь Природы. Так,

поскольку всё в ней сущее подвластно

тебе... Живи, сверяя каждый шаг

с Природою - и будет всё прекрасно!

И царские замашки не лелей

в душе, и не давай себе свободы...

Ты - царь Природы, так.

                        Но знай: трудней

почувствовать себя венцом Природы!

 

3

 

Взглянув на то, что смято, сметено

в очередном разбое или раже,

не утешай себя, что всё равно

Природа никому о том не скажет.

Она не скажет, да... Но не простит!

И час настанет: лично ли, заочно -

она тебе жестоко отомстит!

А не тебе - так сыну. Это точно.

Серп и Молот

 

Ещё один заканчивался год

«Великой перестройки», и народ

Толпился с номерами на ладонях

В очередях, и в русском «белом доме»

Кипел законотворческий базар...

А в полночь, как о том вещали «Вести»,

Упали Серп и Молот

с Флагом вместе,

Упали прямо в грязь, на тротуар.

И Серп спросил у Молота: - Мой друг,

Так что, союзу нашему каюк?

- Выходит, так - ответил гулко Молот. -

Союз Серпа и Молота расколот.

Мы сброшены и с флага, и с герба:

Ты - Серп мужицкий, я рабочий Молот...

- Так что же будет?

- Может, даже голод...

По-нашему, рабочему - труба!

Сам посуди: я плуга не скую -

И ты не вспашешь полосу свою

И, значит, горевую не засеешь...

Ведь было ж - помнишь? - было так в Расее,

Когда я хлеб прикладом «молотил»

(Не на гумне, а около амбара)

И хлёстким - извини меня - ударом

Скулу тебе однажды своротил.

Не ты, не я теперь, а «средний слой» -

Опора власти...

- Нет, ты очень злой,

Мой друг, сегодня. С этим самым «слоем»

Не двое будет нас уже, а трое...

- Да как сказать... - не глядя на дружка,

Ответил Молот голосом печальным.

- Ты в поле будешь, я у наковальни,

А «слой»... он будет вечно у мешка.

На корабле с названьем «Капитал»

Он будет господин и капитан.

А мы с тобою... - Молот поугрюмел, -

Мы будем обитать с тобою в трюме,

Поскольку мы по-ихнему - «рабы»

По духу, по рождению, по крови...

- А если... - Серп сурово сдвинул брови.

- А-а!.. - Звякнул Молот. - Если б да кабы...

Стихи мои о деревне

 

Стихи мои о деревне,

и радость моя, и боль!

Кто зову земли не внемлет,

едва ль вас возьмёт с собой

в дорогу - развеять дрёму...

Глухому к земле, ему

стихи про Фому-Ерёму,

сермяжные, ни к чему.

Томов со стихами - груда.

А в тех, говорят, томах

что ни страница - чудо,

что ни куплет, то ах!

Новаторские, блестящие,

строка о строку звенят.

А вы, мои работящие,

в пыли с головы до пят.

Не очень-то вы нарядны

и - где уж там! - не модны.

Вы будничны, не парадны...

И всё-таки вы нужны,

я верю тому, кто в поле

упрямо растит зерно,

чьи с коих-то пор мозоли

в стихах поминать грешно...

Старо и неблагозвучно!

Да полноте, остряки!

А ваши-то белы ручки

не потому ль мягки,

что эти не в меру каменны -

не руки, а жернова!

В мозолях все, как в окалине...

Нужны ли ещё слова!

Добры, горячи по-русски

и грубы на первый взгляд,

корявые эти руки,

красивые эти руки

и впрямь чудеса творят!

Держите ж голову гордо,

стихи мои! Мы и впредь

о них, не жалея горла,

по-своему будем петь!

У перевоза

 

Через речку быструю, через плес

я кричала вечером перевоз:

— Спишь ты, что ли, лодочник! Э-ге-гей!

Мне бы на ту сторону поскорей.

Там сейчас гуляние, праздник там… —

Но в ответ мне эхо лишь по кустам:

“Э-ге-гей!..”

Уж туфельки я сняла,

по колени в реченьку забрела,

и машу косыночкой, и кричу,

и боюсь, что платьице замочу…

Вижу: вышел на берег великан,

два крюка — ручищи две — по бокам.

И ко мне от будочки, от ворот

через речку быструю прямо вброд,

в новеньком костюмчике, в башмаках!

— Стой, Маруся! Я тебя… на руках!

Поняла по выходке, по словам —

это мой залеточка, мой Иван!

— Ванечка-а! Ванюшечка-а!..

— Помолчи!

— Ты хоть, Ваня, часики не мочи!

Глянь, тебе уж речка-то по карман,

сокол мой, орелик мой, атаман!

Зря не снял ты, Ванечка, пиджачок…

Ну иди ж, иди ко мне, дурачок!

Я тебя и мокрого обниму! —

И тяну я рученьки встречь ему.

— Обнимай!

Зачем тебе перевоз! —

гаркнул, поднял на руки и понес.

А кругом — ну надо же! — ни души…

— Ванечка… родименький, не спеши! —

Пуще обнимаю я мил-дружка.

Ну, хотя бы кто-нибудь с бережка

глянул, как на Ваниных на руках

я плыву — головушка в облаках!..

Учитель... Слово-то какое

 

Учитель... Слово-то какое!

Учитель! Вот они бегут

Тропиночкой под-над рекою,

Воробышки, что меж собою

Тебя учителем зовут.

 

Бегут. Румянятся их лица.

А в сумочках - карандаши,

Тетради... и ещё частица

Твоей - на всех одной - души.

 

Который год - ах, трудно, право,

И вспомнить: годы-то летят! -

Ты перед этою оравой

Встаёшь... который год подряд!

 

О, сорок пять минут урока!

О, радость полной тишины!

Когда, распахнуты широко,

Глаза к тебе устремлены!

 

Доверчиво и беззащитно

Глядят они. И ты в кругу

Тех синих, карих глаз, учитель,

Как на некошеном лугу.

 

Они опять полны вниманья,

Они любви к тебе полны.

Они всё видят! Только ранней

Твоей не видят седины...

Что тебе купить?

 

…А мы, с войны пришедшие солдаты,

мы хорошо запомнили две даты:

во-первых, это день девятый мая,

тот самый долгожданный день, когда

закончилась вторая мировая,

ну а для нас — кровавая страда.

Мы вылезли из танков, из окопов:

за нами, оглянулись — пол-Европы!

И белый плеск “знамен”

с перил балконных…

Немало с той поры минуло лет,

но День Победы помним мы!

Как помним

и день отмены карточек на хлеб.

…В канун, должно, работали пекарни

всю ночь.

И вот с утра прибег я с парнем,

сынком,

ему тогда годочков восемь,

пожалуй, было…

Хлеба — завались!

А грузчики, глядим, еще подносят…

И вот мы до прилавка добрались…

— Ну, сколько вам? — спросила Кузьминишна.

— Две, — говорю ей, — две… не будет лишка. —

Не верю в счастье, брат ты мой, робею,

нежданную смахнул слезинку с век…

И чувствую себя я перед нею

как попрошайка, нищий человек.

Сую бумажку: — Две… не будет лишка. —

и слышу, что-то шепчет мне сынишка

и дергает тайком за край одёжки:

— Ой, пап! Ну, пап, купи еще одну! —

Трепещет весь, как воробей у крошки:

наголодался с матерью в войну.

И я обрел себя. Картуз на ухо:

— Ну что тебе еще купить, Колюха?

Вон пряники, конфетки…

На потребу

тебе и Ваське с Нинкою как раз…

Давай решай! —

А он в ответ мне:

— Хлеба! —

с буханок не сводя голодных глаз.

— Ну вот какой ты глупый…

Хочешь сушки?

Вон — кругленькие... Или же игрушки

посмотрим… Ну-ка! Эх, такие мне бы

тогда, когда я бегал в первый класс!

Так что тебе купить, сыночек?

— Хлеба! —

сказал он, не сводя с буханок глаз.

Я растерялся:

— Экой ты упрямый!

А хочешь карандаш, красивый самый?..

Не хочешь? Зря! Завидовали все бы!

Я, батька твой, такого не имел…

Так что ж тебе купить-то, парень?

— Хлеба! —

сказал он в третий раз.

И заревел.

С тех пор живет в душе моей забота,

когда наступит время обмолота.

Посматриваю часто я на небо,

на ржи, на ячменя вкруг деревень…

И вспоминаю:

Хлеба!.. Хлеба! Хлеба! —

сыночка просьбу

в праздничный тот день.

Это почему же?

 

Всё, казалось, пере... пере... пере...

Стала прочно на ноги демвласть.

Замерли заводы. Настежь двери

Складов: больше нечего украсть...

Схлынули Гусинский, Березовский...

Легче стало: меньше шею трёт.

Кое-где колхозные полоски

Зеленью взошли. Вздохнул народ.

Но явилась в образе мессии

Баба, и исторгла из груди:

«Бойтесь, совки! Трепещи, Россия!

Главные реформы впереди!»

Руки-лапы вскинула мегера

В яростном замахе, как палач,

И обуткой крайнего размера,

Грязною, ступила на кумач

Флага...

         И с особым сладострастьем

В пол вдавила, словно грузчик, пьян,

Серп и Молот - символ «старой» власти,

Власти... той... рабочих и крестьян.

С юности нервишками неслабый,

Не сдержался я, рванул гужи:

- За кого ты принимаешь, жаба,

И меня, и мой народ, скажи,

Если перед ним с такой «отвагой»

(Знай же: не забудет это он!)

Вытираешь ноги Красным Флагом,

Тем, что был победно над рейхстагом

В сорок пятом им же водружён?

За кого? - ответь, мадам. А кроме -

Коль на то пошло, я должен знать:

Это почему ж в своём-то доме

И пред кем он должен трепетать?

Ведь по многочисленным приметам

Может выйти и наоборот,

Если, наконец, найдёт ответы

На вопросы эти сам народ.