Вадим Молодый
* * *
Что в Касталии – игра, в истории – зверь.
О. Комков
Before the game is afoot, thou still let'st slip.
From Shakespeare's King Henry IV Part I, 1597
The game is afoot. Поднимается зверь.
Веков и минут отворяется дверь.
Четвёртому Генриху Пятый не рад.
Не хочет садовник возделывать сад.
Не хочет бродяга на месте осесть.
А что Азенкур? Бесполезная месть.
Где Генрих? Где Жанна? Дофин-негодяй…
История. Странно. Гадай не гадай…
To Lady Victoria Jane
Воет каменный зверь над разбитой улыбкой,
тает шорох шагов за незримой стеной,
леди Грегори, будет ли это ошибкой,
если вы полчаса посидите со мной?
Кто же я – ваш слуга или ваш повелитель,
назначающий цену любви королев,
на исходе блужданий забредший в обитель,
что дана только тем, кто сумел, умерев,
стать несбывшимся сном, безнадёжной попыткой,
затихающим ветром, иссохшей рекой,
палачом, обретающим счастье под пыткой,
Эвридикой, нашедшей приют и покой,
лёгкой тенью, скользнувшей по стенам пещеры,
отраженьем, мелькнувшим в разломах судьбы,
исступлённостью страсти, неистовством веры,
беззащитностью тела, упорством мольбы?
Леди Грегори, ломтём засохшего хлеба
кем-то пущен по водам кораблик долгов
и сверкающим оком из гневного неба
грозно смотрит на Землю наёмник богов.
To Lady Victoria Jane
Части речи и слова части –
мы играем с судьбой в лото,
задыхаясь под игом власти
двух – Эвтерпы и Эрато.
Выползает из тьмы измена.
Окрик гневный, тоскливый плач –
Каллиопа и Мельпомена.
Сапожок испанский. Палач.
Слово, вздёрнутое на дыбу,
слово, брошенное в костёр,
слово, спрятанное под глыбу,
мысли плакальщик и суфлёр.
Клио, Клио, твоим упорством
замыкается Мiр в кольцо.
Крючкотворством и стихотворством
переломанная берцо-
вая кость. Ножевая рана.
Опалённый порохом лоб.
Нет Урании без Урана.
Впрочем, Талия есть, но чтоб
Полигимния с Терпсихорой
оставались в ряду сестёр,
пусть им будут всегда опорой
плаха, дыба, петля, костёр.
Им не ведать стыда и срама,
не стесняйся и не перечь –
из комедии выйдет драма,
а из драмы – пустая речь.
Привлекая твоё вниманье,
на костёр возведут – и что ж?
Есть Вселенная. Мирозданье.
Есть перо. В просторечье – нож.
* * *
…А твоя голова у меня на плече,
паучок на стене – болтовня о ткаче,
что сплетает узор, неподкупен и строг,
не пуская незваную смерть на порог.
Материнской утробой извергнут вовне,
я пытаюсь забыть о грехе и вине.
Я извергнут вовне. Ну и что же с того?
Аз пребуду с тобою до сна твоего…
* * *
Грежу, не веруя в чудо, не обладав, отдаю
И не родившись покуда, смерть принимаю свою.
Фернандо Пессоа (перевод Е. В. Витковского)
Ангела нежные руки, лунная матовость плеч
и торопливые звуки речи. Перечь, не перечь,
Ангел покажет, расскажет, явь переделает в сон,
раны бальзамом помажет, вывернет душу, а он,
он – в смысле я или некто, с телом моим и душой,
молит: «Пожалуй, Электра, смертью. И раной. Большой».
_____________________
В каждой случайной прохожей только Тебя узнаю.
Чуть на Электру похожей. Больше – на душу мою...
Анне Барковой
Боги жаждут... Будем терпеливо
ждать, пока насытятся они.
Трут намок. Раскрошено огниво.
Вязнут в плоти зубья шестерни.
Рвётся пряжа. Атропос зевает.
Энио таращится в окно.
Над пустыней солнце замирает,
покрывает пыль веретено.
Трубный рёв обрушивает стены
и плывёт, угрюма и страшна,
раздвигая тушей клочья пены,
в низком небе мёртвая луна.
Похоть душ взывает и взыскует,
похоть тел сиренами поёт,
и Форкида смертная тоскует,
в безнадёжный ринувшись полет.
В борозде, ползущей вслед за Кадмом, –
по иному нам не суждено, –
задыхаясь в мраке безотрадном,
прорастает мёртвое зерно.
Боги жаждут... Так поднимем чаши
за судьбу, которая свела,
оболочки сброшенные наши –
в никуда бредущие тела…
Афанасию Фету
Добро и зло, как прах могильный...
А. Фет
Добро и зло оставив за порогом,
я молча выбью запертую дверь
и в добродетель, ставшую пороком,
вонзит клыки лежащий в склепе зверь.
Под мёртвой лапой скрипнет половица,
расколет гром ночную тишину,
и взмоет в небо каменная птица,
неся в когтях безвинную вину.
Зашелестят страницы древней книги –
оживших букв возвышенная речь –
и захрипит под тяжестью квадриги
нелепый шут, несущий миру меч.
Мне не дано ломать себя в поклоне,
но наяву, в бреду, в мечте, во сне,
я не Отцу, не Сыну, не Мадонне –
молюсь тебе, как ты молилась мне.
И с губ моих твоё слетает имя,
но перед тем, как вызвать Смерть на бой,
добро и зло, и то, что между ними,
я на алтарь кладу перед тобой.
* * *
А земля горела под ногами...
и не разговаривала с Богом
Владислав Пеньков
Безмерность непростительной вины,
Бессрочность наказания. И всё же,
в слепую явь вытаскивая сны,
я Ей молюсь. Ты понимаешь, Боже?
И вот, играет ангел на трубе,
и я шепчу, разделавшись с азами:
«Господь, позволь приблизиться к Тебе
И на Тебя взглянуть Её глазами».
* * *
Безумие – подкупленный палач.
Омыта плаха кровью и слезами
и голова таращится глазами
не понимая, что такое плач,
раскаянье, признание вины,
самопознанье, самонепризнанье,
самонезнанье. Само – явь и сны,
самопрезренье и самозакланье...
Борису Заборову
(Пути души)
Нырнули в бездну голубую
Домов чудовищные тени,
С трудом дыша, на мостовую
Упал и гаснет лунный гений.
Н. Оцуп
I
Упал и гаснет лунный гений,
и в тишине, глухой и мутной,
из тени прежних воплощений
раздался вопль души беспутной.
Души беспутной и беспечной,
души, скорбящей неумело,
что бродит по дороге вечной,
себе подыскивая тело.
И, озарён улыбкой странной,
на мир, подёрнутый туманом,
глядит из бездны первозданной
слепой старик в халате рваном.
А вопль души в застенках бьётся,
выносят камень вместо хлеба,
и кровь струёй тяжёлой льётся
из опрокинутого неба…
II
В фате и платье подвенечном
душа, омытая слезами,
стоит в неведенье беспечном
перед святыми образами.
Слепой жених в потёртом фраке
в углу заламывает руки,
плывут в печальном полумраке
виденья, образы и звуки.
Добро и зло, сплетясь телами,
танцуют вальс на лобном месте,
скребя по полу кандалами
жених торопится к невесте…
III
Невеста плачет и смеётся,
жених под флейту пляшет с крысой,
и лунный свет сквозь стекла льётся
на горб его и череп лысый.
В чепце и буклях, приседая,
чертя по полу арабески,
выходит фрейлина седая
из-за истлевшей занавески.
И, растворяясь в свете лунном,
прижав к груди обрывки тени,
жених в отчаянье чугунном
встаёт со стоном на колени…
IV
… Душа склоняется послушно
к любви без веры и надежды,
и примеряет равнодушно
из плоти скомканной одежды.
Борису Корнилову
…и Ире Корниловой
Цепочкой на снегу следы босые,
вонзились в небо черные столбы.
Чудовище голодное – Россия –
с рычанием взметнулось на дыбы.
Я молча бьюсь в его когтистых лапах,
и мне в лицо наотмашь, сквозь пургу,
летит, звеня, застывшей крови запах
следов, навечно выжженных в снегу.
А ты идёшь, почти что невесом,
на вьюгу глядя отрешённым взглядом,
и вологодский, с грудью колесом,
тебя лениво тыкает прикладом.
Овчарки лижут капли на снегу,
топорщатся от холода погоны,
а ты сидишь один на берегу
и молча дожидаешься Харона.
И, омочив в потоке рукава,
ты на воде вычерчиваешь что-то,
и медленно плывут твои слова,
втекая плавно в вечности ворота.
В холодном сквере шелестит позёмка,
и я, присев на каменной доске,
с твоей душой беседую негромко,
захлёбываясь в собственной тоске.
Борису Пильняку
Ни ритм, ни метр уже не строим,
чеканной рифмы не куём.
Скрипим пером блудливым, коим
бумагу пачкаем. Внаём
сдаём расстроенные лиры,
незрячи, немы и глухи…
Не смеют, что ли, командиры
нам запретить писать стихи,
заставив перейти на прозу,
где, без забот и без труда,
несутся сани по морозу,
выходит Лиза из пруда,
деревни мимо проезжая,
слетает шляпа с головы,
и мчится тройка удалая
среди некошеной травы,
заводят в теёмные аллеи
следы невиданных зверей,
и расчищает пропилеи
в забытый храм архиерей.
…В чужбине свято наблюдаю
родной обычай старины
и не спеша иду по краю
давно погашенной Луны…
Веронике Афанасьевой
И входит... страх. На мягких лапах
Крадётся он в гнетущей мгле.
Как зверь, почуя крови запах,
Минуты ждёт, припав к земле.
Вероника Афанасьева
И входит ужас. В час рассвета,
сквозь муть оконного стекла,
когда, в предчувствии ответа,
устало Морта рассекла
тупыми ножницами пряжу.
Затих напев веретена,
но я по-прежнему бродяжу,
а ты по-прежнему юна.
…остановившихся мгновений,
теней, мелькнувших на стене,
бесплотных рук прикосновений
в неопалимой купине,
игры судьбы, реки кровавой,
старухи в пламени костра,
толпы, следящей за расправой,
вины…
Раскаянья сестра,
а может быть, сестра надежды
меня зовёт. И оттого,
поэт идёт – открыты вежды,
но он не видит ничего.
* * *
...Мне лев протягивает лапу,
И я её любезно жму.
Г. Иванов
Влачусь без цели и надежды.
Да! Я не Байрон – я другой.
Поэт идёт – открыты вежды,
нога сплетается с ногой.
Не вижу льва. Не вижу лапу.
С небес летит тлетворный дух –
то воробей насрёт на шляпу,
то клюнет жареный петух...
* * *
Александру Кузьменкову
Возможно, я не прав. Судьба моя
подсказывает: бунт всегда без толку,
и медсестра, ухмылки не тая,
воткнёт мне в вену ржавую иголку,
а санитары, дружно гогоча,
внесут в палату пьяного врача.
Врач на меня угрюмый бросит взгляд
и рявкнет: «Всё права качаешь, гад?»
И харкнет мне в лицо благую весть:
«Отвесть его в палату номер шесть!»
* * *
Вот так придуманная сказка
калечит правду. Что нам боле?
Учитель строгий. Мел. Указка.
И старый Дож плывеёт в гондоле.
А над седой равниной моря
томится Веспер золотой
и Догоресса, с Дожем споря,
шевелит каменной пятой…
* * *
Вполне возможно, ты не поняла,
что не бывает ни добра, ни зла,
что свет и тень, что суша и вода
не смогут разделиться никогда.
Храбрец и трус, предатель и герой
неразделимы Небом и судьбой.
Неразделимы. Ну, так что с того?
Мы изменить не можем ничего…
* * *
Все мы пишем об одном и том же,
подбирая разные слова.
Так бомжиха плачется о бомже,
так пшеницу душит трын-трава,
так звучит, бессмыслен и невнятен,
говорок исчадий мастерских…
Насажав на лист чернильных пятен,
графоман выблёвывает стих…
* * *
Владиславу Пенькову
Всё чаще мне является во сне
мой кредитор, который должен мне.
И вижу я во сне и наяву,
что я не жив, хотя ещё живу.
Что груз долгов моих мне не поднять,
что на меня наложена печать.
Меня зовут. Мне говорят – пора.
Неотличимо завтра от вчера.
Вокруг меня кольцо бесплотных рук,
но светел мрак, струящийся вокруг.
Мерещится в конце туннеля свет,
но нет туннеля. Света тоже нет.
И всё равно, я знаю, это – так:
пусть мрак вокруг, но светел этот мрак....
* * *
Е. Г. Водолазкину
Вступить на путь, но не постигнуть цель,
отвергнуть жизнь, бредя навстречу тленью…
Подобие неровня повторенью.
Великой стужи спутница – метель,
смеясь над неопрятностью души,
её покроет снегом, нет – лавиной.
Земную жизнь пройдя, за половиной
я понял – не проси и не греши…
* * *
…и не жалей, о том, что не сбылось,
и не моли о том, что невозможно…
Я понимаю – это очень сложно,
но положись на русское «авось»…
Когда причина смерти только жизнь,
не стоит призывать на помощь волю
и я ничтоже вопреки глаголю:
«Вонзи в мя жало и отравой брызнь».
Так, запертый во времени, вины
не отрицая, я молю в затёртых
словах Тебя… Вполне возможно, сны…
Моя Душа… Мой Ангел… Нет цены…
Чужую боль постичь до глубины
и не губить живых во имя мёртвых…
* * *
Е. Г. Водолазкину
Вступить на путь, но не постигнуть цель,
отвергнуть жизнь, бредя навстречу тленью…
Подобие неровня повторенью.
Великой стужи спутница – метель,
смеясь над неопрятностью души,
её покроет снегом, нет – лавиной.
Земную жизнь пройдя, за половиной
я понял – не проси и не греши…
____________
…и не жалей, о том, что не сбылось,
и не моли о том, что невозможно…
Я понимаю – это очень сложно,
но положись на русское «авось»…
Когда причина смерти только жизнь,
не стоит призывать на помощь волю
и я ничтоже вопреки глаголю:
«Вонзи в мя жало и отравой брызнь».
Так, запертый во времени, вины
не отрицая, я молю в затёртых
словах Тебя… Вполне возможно, сны…
Моя Душа… Мой Ангел… Нет цены…
Чужую боль постичь до глубины
и не губить живых во имя мёртвых…
* * *
Сергею Александровскому
Давайте так: пусть слово дико,
но мне ласкает слух оно.
Девичий стан бредёт безлико
и лезет в мутное окно.
Но мы предтеч не забываем,
иль это только снится мне:
лицо, как вымя под трамваем,
в туманном движется окне.
Придумать новое не в силах,
не в силах старое забыть,
мы ковыряемся в могилах,
а в чистом поле волчья сыть
пойдёт направо – песнь заводит,
налево – сказку говорит,
и кот учёный рядом бродит,
и что-то странное твердит.
В бараний рог судьбою скручен,
он рвёт когтями тишину,
а волк, похмелием измучен,
тоскливо воет на луну…
* * *
Духи прошлого с воплями рвутся на волю,
выползает из тьмы непристойный порок,
и летит над стернёй по забытому полю
старый Волк, до конца отмотавший свой срок.
Ошарашенный зверь, изумлённая птица,
онемевшее дерево, вихря полёт…
А навстречу ему молодая Волчица,
опускаясь с небес, величаво плывёт.
Елене Цыгановой
Я посланец чужих берегов,
вечный путник иных измерений,
сотрапезник забытых богов,
соучастник их бед и сомнений.
Кто меня пригласил в этот мир?
Почему я застыл над порогом,
чужестранцем на свадебный пир
проведённый по тайным дорогам?
Я поднялся к тебе из глубин
древней памяти, рвущей оковы,
в вечном поиске двух половин,
в изначальности вечной основы.
И раскрыв пред тобой эту глубь,
я тебя охраняю незримо.
Пожалей, приласкай, приголубь,
помяни проходящего мимо…
* * *
Жнец новостей и сеятель судьбы,
изгнанием из памяти гордясь,
считает не надгробья, а гробы,
сплетая слов бессмысленную вязь…
Так моего безумства лоскуты
в который раз… The time is out of… и?
На чёрных крыльях грозной красоты
холодный Храм, застывший на крови…
* * *
Заклали тучного ягнёнка,
козла зарыли в огороде,
а бессловесная бурёнка
слагает сагу о Нимроде.
Свой дом и быт усердно строя,
супруга мужа бьёт по роже.
Влечёт побитого героя
не им продавленное ложе.
Зарисовка
Н. А. З.
Младой пастух, забыв про свой рожок,
кусает ассирийский пирожок.
Лежат на полке бабкины клыки,
русалка выползает из реки,
в кустах овцу насилует овчар,
и пышет ядом дерево анчар…
____
Порхает в небе птица воробей,
в полёте избавляясь от скорбей,
бегут цыгане шумною толпой,
чугунный хлеб повис над головой,
везёт чуму корабль из дальних стран,
на землю опускается туман,
и доктор, с выражением лица,
втыкает скальпель в ухаря-купца…
Ивану Елагину
И глаза мы к небу не подымем,
Потому что знаем: неба нет.
И. Елагин
Прости меня. За все, что не сказал,
за все, что не сумел, не смог, не сделал.
Холодный ветер. Сумерки. Вокзал.
Перрон. Состава вздрогнувшее тело.
Лизнув колеса, лёг на рельсы пар,
поникший дым к трубе прижался робко.
Угрюмый красноглазый кочегар
куски моей души бросает в топку.
Туман промозглый, мокрая земля,
усталый Йорик дремлет, яму вырыв,
носильщики, губами шевеля,
разносят по вагонам пассажиров.
Редеет провожающих поток,
подписаны свидетельства и справки,
зажав в зубах обкусанный свисток,
кондуктор подает сигнал к отправке.
Ревёт огонь, бушуя под котлом,
стучат по рельсам ржавые колеса,
и вечный старец на воде веслом
выписывает вечные вопросы.
Плывёт в потоке тёмного огня
душа моя – беспечная транжира.
Проводники, стаканами звеня,
разносят чай безмолвным пассажирам…
Прости меня. За все, что говорил,
за нежных слов лукавую беспечность,
за то, что все на свете раздарил
и сел на поезд, уходящий в вечность.
* * *
Моей жене, леди Виктории Джейн
Из зеркала смотрит изысканный труп,
кидается век-волкодав,
безумный поэт, непорочен и глуп,
пихает, как шапку в рукав,
бесплодную шубу сибирских степей,
давно обмелевший Байкал.
Свисают тела с оголённых ветвей,
рыдает гармошка, и кал
налип на сапог. Или это сапог
в него, не подумав, вступил.
Хрипит трубадур. Задыхается рог,
и черви ползут из могил.
А мы не способны ни петь, ни терпеть,
ни думать, ни плакать, ни жить.
Хохочет палач. Развевается плеть.
Судьбы обрывается нить…
* * *
Иллюзия жизни, иллюзия смерти.
Так вы мне не верите? Что же, не верьте.
Не ждите награды, не требуйте кары,
ныряйте в парашу, ложитесь на нары,
спускайтесь в подвалы, вставайте у стенки,
снимайте с несвежего варева пенки,
живите без веры, любви и надежды,
плотнее сомкнув неподъёмные вежды…
* * *
Наталии Шишловой
Как мысь бежит по лапчатым ветвям,
скрываясь от бездушного прицела,
как воин хана, мчащий по степям,
в награду ждёт нетронутое тело,
как Ярославна плачет над рекой,
как Игорь-князь зализывает раны,
так серым волком я меняю страны,
в надежде тщетной обрести покой…
* * *
Тебе
Как розы чуть увядший лепесток
прекраснее невинного бутона,
как дух вина, отбывшего свой срок,
ласкает вкус. Когда, во время оно…
О, нет, ведь время – сказка для глупцов,
а ты была. И есть. И будешь вечно.
В преданиях пророков и отцов.
И в непристойных снах моих, конечно…
* * *
И ты – хлопок одной ладони.
Илья Будницкий
Коан. Достиженье сатори.
Хлопок одинокой руки.
Высокой античности зори.
Налитые кровью белки
вдохнувших дыхание Этны,
лизнувших обугленный лёд...
Попытки забвения тщетны,
и тщетно движенье вперёд...
* * *
Саше Кузьменкову
Когда нисходит первая строка,
связуя цепь из слов багрянородных,
когда Евтерпа смотрит свысока
на суету сказителей бесплодных,
которые под тусклым фонарём,
сочтя его огнём святого Эльма,
кружат. Один – голодным упырём,
другой – плюгавым бесом. Третий, шельма,
бежит, в салазки жучку посадив,
и битюгом себя вообразив,
мы, ради слова, думаем, живём,
трепещем, проклинаем, негодуем…
Полоска, впрочем, сжата. Над жнивьём,
парят, маня воздушным поцелуем,
старуха неприглядная с косой
и серафим. Небритый и босой…
* * *
Когда сопротивляется дурак,
противясь очевидному теченью
явлений и вещей. И даже тленью,
я понимаю – он не просто так
лишён ума. И дум великих полн,
я направляю свой убогий чёлн
туда, где можно память позабыть.
И можно жить. Во сне. Или – не жить…
* * *
Когда умру, оплачь меня
слезами ржи и ячменя.
Прикрой меня словами лжи
и спать под землю уложи.
Сергей Петров
Когда умру – сожги мой труп,
а пепел по ветру развей,
за то, что был при жизни глуп,
а в смерти стал ещё глупей,
но всё же, понял под конец
земного полубытия,
что расплетая твой венец,
его сплетал на деле я…
* * *
Борису Кокотову
Когда, ожив, тревожится строка,
последнее подыскивая слово,
и женщина за гранью сорока,
смеясь, пуститься в тяжкие готова,
когда и погубить, и позабыть,
принять и отказаться несподручно,
и тошно быть, и боязно не быть,
и скучно с жизнью, и со смертью скучно,
когда наедине с самим собой
не хочется. Точнее – невозможно.
Когда проигран выигранный бой,
и память озирается тревожно,
тогда, духовной жаждою томим,
я пару строчек вписываю в мим…
* * *
Марку Шухману
Культями машет пьяный инвалид.
Кто виноват? Еврей. Точнее – жид.
Идёт-гудёт на сломанных ногах
слепой рапсод, в прохожих сея страх.
Ведёт жену безрукий в синема.
А мне-то что? Я не сойду с ума.
Покрыл туман лесов, полей и рек.
Плюёт в прохожих добрый человек.
Летают птицы. Капает помёт
с небес. Должно быть, кто-нибудь помрёт.
Служенье муз не терпит суеты,
а записался ль в добровольцы ТЫ?
Абрек кинжалом режет газыря.
Встаёт над миром новая заря.
Везёт корабль чуму из дальних стран.
Шумит камыш. Сгущается туман.
И струны рвёт в предчувствии конца
облезлый бард с ужимками скопца…
Михаилу Гаспарову
Угрюмый Каин, завистью томим,
сопя, на брата пишет анонимку.
В сенате шум. Гримасничает мим.
Народ, как встарь, не платит недоимку.
И – жертва венценосного родства,
безликий узник в маске из жестянки.
Тропинка, дождь, пожухлая листва,
на голых сучьях барышни-крестьянки.
У церкви в луже дремлющий жених,
в углу невеста скалится гиеной,
девятый вал разбился и затих,
Парис в глаза Елене брызжет пеной.
Насупившись, выходит на порог
слепой боярин в шапке Мономаха,
и привечает странников острог,
и прикрывает срам седая Маха.
Безумный мир, замкнувшийся в кольцо,
бесцельность встреч, бессмысленность разлуки,
и режут бритвой юное лицо
морщинистые старческие руки.
Неоднозначность образов и слов,
неясность снов, невнятность откровений,
чей блудный сын, войдя под отчий кров,
перед отцом не выпрямит коленей?
И чей слуга, зарывший свой талант,
не пустит в рост неправедные сикли?
Кого обманет брошенный Атлант?
Зачем листы смоковницы поникли?
И дряблость душ, и духа маята,
голодных пифий мрачное молчанье,
а у костра – святая простота
и бубенцов негромкое бренчанье.
И тяжкий дух обугленных костей,
и смех толпы, и шепот новостей…
* * *
Мне снится сон. А сон ли, право слово?
В толпе лишённых памяти богов,
я не спеша бреду во тьме былого
тропой не мной оплаченных долгов,
тропой не мной отброшенных сомнений,
тропой не мной искупленной вины…
……………
тропой тепла Твоих прикосновений
тропой Твоей печальной тишины…
* * *
Мне что-то тяжёлое снится,
Гремят в голове Голоса,
и перья испуганной Птицы
в зубах разъярённого Пса.
Клыками, покрытыми пеной,
порвав непристойный уют…
……………
За то, что блудил с Мельпоменой,
Спасение мне подают…
* * *
Надежда на смерть умирает последней.
Печальные слуги толпятся в передней.
Печальные вдовы, печальные гости,
печально бросают игральные кости,
печально пытаются вытянуть карту,
а им бы, печальным, усесться за парту,
в той школе, где каждая жертва – мучитель,
и лупит по пальцам линейкой учитель…
* * *
Не хочет тело больше мне служить,
а ум без тела не желает жить.
______
Туман и холод, холод и туман,
везёт корабль чуму из дальних стран.
В гниющем теле корчится душа,
саму себя терзая и душа.
Везёт корабль из дальних стран чуму,
белеет парус, рухнув на корму.
Душа стремится вырваться из пут,
мгновенья нет – распалась связь минут.
Разбил компас угрюмый капитан.
Везёт корабль чуму из дальних стран…
* * *
Непрочными связями с миром
бредущих бессмысленно туш,
слепых трубачей командиром,
во тьме выдувающих туш,
оркестром глухих и бесполых
я правил, бесплотен и мал…
……………
Вот так же дитятей я голых
девиц на картинках ласкал…
* * *
Я знаю, никакой моей вины...
А. Твардовский
Несоразмерность рюмки и вина,
несоразмерность слов – моя вина.
Несоразмерность граней бытия,
как ни крути, и здесь вина моя.
Несоразмерность солнца и луны,
и здесь бесспорен след моей вины.
Короче так – куда не кинуть взгляд,
я безусловно в этом виноват…
Николаю Клюеву
(Две страны)
Я умер! Господи, ужели?!
Но где же койка, добрый врач?
И слышу: «В розовом апреле
Оборван твой предсмертный плач!»
Н. Клюев
Есть две страны: одна – больница,
другая – кладбище. Сквозь них
проходит тусклая граница
меж миром мёртвых и живых.
Палата. Небо. Крематорий.
Холодный ветер. Чёрный дым.
Конец придуманных историй.
Дудинка. Вологда. Нарым.
Петля. Елабуга. Марина.
Икон угрюмых тёмный ряд,
свеча в потёках стеарина,
невесты траурный наряд.
Сметает звезды холод лютый,
И, лунным светом залита,
она встаёт в костёр, раздутый
у опалённого креста.
Застенок. Дыба. Персть земная.
И, как насмешка над судьбой,
врата распахнутые рая
в сиянье бездны голубой.
Взлетает к небу вопль беззвучный,
Фенрир грызёт земную твердь,
И, поднимая меч двуручный,
в холодной мгле крадётся смерть.
Но, бредя, что-то шепчет миру,
раскинув веер горьких слов,
поэт, омывший кровью лиру,
под гул глухих колоколов.
* * *
Ночь, улица, фонарь, аптека,
гнилой забор и грязный двор,
где два нетрезвых человека
ведут нетрезвый разговор,
дыша дворовым ароматом,
не торопясь и не спеша…
Устало опроставшись матом,
к душе склоняется душа…
* * *
О, Боже, погаси мои глаза,
задуй костёр души моей и тела…
А ты посмела, как всегда посмела,
желанью воспротивиться. Да, за
границей никому не нужных слов,
границей текста и границей смысла,
границей чаш весов и коромысла
Фемиды, боль на части расколов…
* * *
Один – бесплоден и бездарен,
другой – бездарен и бесплоден.
Нетрезвой девке пьяный барин
для ласк любовных непригоден.
В конюшне дремлют принц и нищий,
ледащий конь храпит в сарае,
вздыхает ветер на кладбище,
мечтает грешница о рае.
* * *
От золотого века в никуда
идти путём бессмысленного чванства…
Давай, давай, гори моя звезда,
в попытке освещения пространства…
Давай, давай, терзайся мой народ,
«кто виноват», «что делать» вопрошая.
И к первой рифме просится «урод»,
а ко второй, естественно, «большая»…
* * *
Самуилу Ароновичу Лурье
От тела отделяются шаги,
безропотно во тьму стекает тень,
а сон и явь – извечные враги,
ползут из ночи в сумеречный день.
Намеренье – попытке не чета.
Успех и неудача – близнецы.
Последний вдох. Последняя черта.
Итог подсчитан. Сходятся концы.
* * *
Печальные глаза и нежные изгибы
голубоватых тел русалок и ундин…
Забытые судьбой во мгле янтарной глыбы
застыли на бегу, а я бреду... Один.
Наперекор судьбе. Не ведая закона.
Времён, пространств и тел стряхнувший кандалы.
…Оболганная дочь Ехидны и Тифона
пытается взлететь с крошащейся скалы…
* * *
Тане Носальской
Под обрывками строк и обломками слов,
отбывающий срок за осколками снов,
недостойный сумы, не берущий взаймы,
опаленный огнём ослепительной тьмы,
ни в побег, ни в полёт, ни с размаху на лёд,
а сквозь стены телесной тюрьмы, напролёт,
не взыскующий правды, не алчущий лжи,
не забывший, что верить нельзя в миражи,
не глупец, не гордец, не злодей и не друг,
сам собой замыкаю обманчивый круг...
* * *
…вся тревога вечного покоя…
Влад Пеньков
Помнишь, как вела тебя ко мне
вся тревога вечного покоя?
На песке дворец беспечно строя,
я оставил душу в западне.
____________
Я стою, судьбу свою кляня,
на коленях перед образами.
Девочка с печальными глазами
с тёмных досок смотрит на меня.
* * *
There is no shuffling, there the action lies
In his true nature; and we ourselves compell'd,
Even to the teeth and forehead of our faults,
To give in evidence.
Shakespeare, The Tragedy of Hamlet, Prince of Denmark
…на очной ставке с нашею виной…
Вольный перевод М. Лозинского
Предавший и обрекший сам себя
по шею вмёрзнуть в бесконечный лёд,
смотрю, как третий Ангел, вострубя,
звезду бросает на источник вод.
Бегут слова по извести стены,
сменяют явь запутанные сны.
__________
Моя душа за каменной стеной
на очной ставке с собственной виной.
* * *
Пригоршня праха, мыслящий тростник,
земная персть томится в кандалах,
под грузом страха сжался и поник
неустрашимый в прошлом вертопрах.
Плывут черты безглазого лица,
обломки рук мелькают в темноте.
Тускнеет в ожидании конца
слепая тень на выцветшем холсте.
* * *
Будь ты один или с алчущей девою,
Прок ли тюрьму поменять на тюрьму?
В. Дашкевич
Прок, безусловно. Так пращур мой с Евою
вышел из сада… Куда? Не пойму…
* * *
Тётке Лиле
Пью запах тубероз,
люблю туберкулёз
и не могу без слёз
своих оставить роз.
Короче, соловей,
без розочки своей,
не то, чтобы еврей,
но и не нееврей.
Пусть истина в вине,
приятно мне вдвойне –
по собственной вине
я вою при луне.
Ворочаюсь без сна,
в крови бурлит весна,
кровоточит десна,
зелёная сосна –
её заманчив сук,
на нём без ног, без рук
проводит свой досуг
весёлый военрук,
а на другом суку
с винтовкой на боку
как яблоко в соку
висит, попив чайку,
унылый дурачок,
попавший на крючок.
Румян и круглощёк,
потёртый пиджачок
и стоптанный сапог –
он, вообще, убог,
и из-под шляпы рог
торчит куда-то вбок,
Он на себя навлёк
наш суд – суров и строг,
и мы его – в острог!
Вот именно – в острог!
* * *
Ревёт верблюд, шумит ковыль,
щебечут в небе птичьи хоры,
а где-то загребают пыль
кривые ноги Терпсихоры.
Я ж, укрепив свой скорбный дух,
страданьем, благостным и чинным,
нимфоманических старух
ножом строгаю перочинным.
И наяву или во сне,
в чём, впрочем, разница – не знаю,
присев на грязном валуне,
я трепещу и проклинаю.
А между тем, пришла весна.
Потом прошла. Июль. Морозы.
Опушка. Волчий вой. Сосна.
Бабья надрывные неврозы.
А вот и осень. Стынет кровь.
Поэт сбегает из Олонца.
И про любовь поёт свекровь
альтернативного чухонца…
* * *
Решительное лязганье замка
и скрип ключа. Стоящий за вратами
старик... Он не меняется. Века
проносятся. В какой-то пошлой драме
любовь и кровь, и розы, и мороз,
и тайна карт, открытая старухе,
и Святость, воплотившаяся в Духе –
Отечеству незаданный вопрос…
* * *
Сжимает горло ржавое кольцо,
чужая смерть выходит на крыльцо,
оркестр играет траурную муть.
Пойдите прочь! Мне нужно отдохнуть…
Горят зрачки невиданных зверей,
пугает скрип несмазанных дверей,
и снова смерть выходит на крыльцо,
и снова душит ржавое кольцо…
* * *
Смертной тени долина мне больше не снится,
под ударами рухнули стены тюрьмы,
и летя над травой, молодая Волчица
мою грешную душу выносит из тьмы.
И душа облекается плотью железной,
мы бок о бок бежим потаённой тропой
над землёй, над водой, над туманом, над бездной,
и взлетает в зенит мой ликующий вой.
* * *
Смерть ничему не может научить
и жизнь не может, между прочим, тоже.
Летит над тиной выцветшая выпь –
идет-гудёт Зеленый шум, похоже…
Слияние живого с неживым,
больницы смрад, и старческого тела
зловоние… До смерти надоело
мне это всё... Развейся, чёрный дым…
* * *
…обрежется прибрежною осокой
и захлебнется собственной тоской.
Борис Корнилов
Смерть, как всегда, запаздывает. Сон
её небезуспешно замещает.
Обогатившись, снова обнищает
бедняк убогий. Как же он смешон –
безумный архитектор, на песке
свою мечту упорно возводящий,
во мне живущий и меня манящий,
захлебываясь в собственной тоске…
Собаке Баскервилей
I
Страдает печень. Рушатся мозги.
Тоска. Темно. Не видно Божьей зги.
Болит душа и в теле тоже боль,
но помогает выжить алкоголь.
Мой кенотаф прохожий обойди.
Земля намокла. Лёг туман. Дожди.
Болота. Топи. Тина. Пустота.
Мычит скотина. Видно – неспроста…
II
Бежит дорога. Рвётся шум колёс.
Летит, горя, по следу адский пёс.
Пускает пули пламенный стрелок,
но не изменит будущего рок.
Убить собаку – подвиг невелик,
рыдает демон, пряча в лапах лик,
старуха машет ржавым топором,
старик впускает души на паром…
Софии Парнок
– Как в бане испаренья грязных тел,
над миром испаренья темных мыслей.
В бесплодной суете никчёмных дел
стоит пигмей в толпе надменных вислей,
Проснувшись, Лазарь рвётся из глубин,
спеша на зов. И, выйдя из гробницы,
давно забытых родин и чужбин
отряхивает прах. Его глазницы
кишат червями, череп обнажён,
сползает плоть гнилая лоскутами,
а рядом кто-то лезет на рожон,
с ним поменяться требуя местами.
Венера в молью траченых мехах,
любви преступной томная маркиза,
а рядом Германн кается в грехах
и рвёт колоду праведная Лиза.
За далью даль… Вколачивает в гроб
кривые гвозди плотник. Зябнут руки,
а рядом кто-то падает в сугроб
и затихают запахи и звуки.
Слиянье тел, разъединенье душ,
мелеет Рейн, седеет Лорелея,
и не слышны за воплями кликуш
шаги судьбы по крыше Мавсолея…
* * *
…так друзей и врагов собирается стая,
забываются распри, сбывается сон,
и вздыхая, меня провожает святая
на костёр погребальный. Но может быть он
угасает под тяжестью мёртвого тела,
а под телом живым возгорается, а?
А с ветвей омертвевших листва облетела,
и хохочет на плахе моя голова…
* * *
Иммануилу Великовскому
Так что ж, выходит всё сплетается в изгибе
кривых нелепых плеч и сколиозных спин?
Шаманы-горбуны, шуты в янтарной глыбе,
бредут туда-сюда и я бреду, один,
наперекор судьбе, не ведая закона,
времён, пространств и тел порвавший кандалы.
…Оболганная дочь Ехидны и Тифона
пытается взлететь с крошащейся скалы…
* * *
Так это Ты? Ни правда, ни обман,
ни водной глади сумрачный туман,
ни миг, ни час, ни день, ни даже год,
ни смерть, ни жизнь не потревожат вод,
в которых отражается мой путь
как в зеркале. Смотрю. Вдыхаю ртуть.
И робко подношу тебе цветы.
Моя вдова. Моя невеста. Ты…
* * *
Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло…
Там, за тусклым стеклом, чьи-то тени застыли.
То ли сон, то ли явь, то ли мёртв, то ли жив,
Волк угрюмый, от звездной седеющий пыли,
замер, лапу тебе на плечо положив.
___________
Полусон-полуявь расплывается, тая,
в этом тусклом стекле я себя узнаю,
а вокруг, завывая, беснуется стая,
побивая каменьями душу мою…
* * *
Давый пищу мне плоть Твоею волею,
огнь сый и опаляй недостойныя.
Св. Симеон Метафраст
Терпи, огнь сый, да сим огнём, возможно,
ты тамошнего сможешь избежать…
Не то чтоб невозможно, но тревожно,
когда остудит душу благодать,
пытаться усмирить свою гордыню,
закапав потом узкую стезю,
оставить город и уйти в пустыню,
пытаясь уподобиться ферзю…
* * *
Вяч. Иванову
Тяжесть души неподъёмна для тела,
тела темница душе надоела
и разбежаться желают они,
скучно считая последние дни.
Плещут на тело надмирные струи,
липнут к холодному лбу поцелуи.
Мрачен и грязен Харон. Не спеша
в ветхую лодку садится душа.
* * *
Упираются лапы в холодную землю,
рассыпается времени тусклый песок.
Я призыв из былого с восторгом приемлю,
вырывая из жизни ненужный кусок.
Ничего не боясь, ничего не желая,
сам, но волей твоей, покидающий тьму,
с грозным воем, летящим до волчьего рая,
я к тебе вознесусь и в объятьях сожму.
* * *
Хищник задирает морду к небу.
Преосуществление. Но как
причаститься Телу, а не хлебу,
не вино, а Кровь вдохнуть. Мастак
превращений или извращений
сеет ложь. Но что мне западня?
Мой Господь и мой чудесный Гений,
Ангел мой, спасающий меня…
* * *
Марине Савиных
Что Пилат? Вина его бесспорна.
Только это – и моя вина.
Магдалина прячется упорно.
Под слезами рушится стена.
«Бог не внемлет. Бог не понимает.
Не прощает и не подаёт».
Так народ на Бога злобно лает,
этот Богом проклятый народ…
Юрию Одарченко
Когда скопил бедняк убогий
На механические ноги,
И снова бодро зашагал,
И под трамвай опять попал.
Ю. Одарченко
Лежали ноги у трамвая,
а тело билось на крюке
и колокольчик – дар Валдая –
сжимало в потном кулаке.
Прижав к столбу стальные крылья,
старушка, тронув провода,
поёт, чтоб сказку сделать былью:
«Гори, гори, моя звезда,
кружись, кружись, моя планета,
пусть покачнётся шар земной –
кто, от заката до рассвета,
склоняться будет надо мной?
Кому пожму я нынче руку?
Кого на поезд посажу?
Кому прощу печаль-разлуку?
Где проведу свою межу?
Кто вас в парадном тёмном встретит?
Спросите вы у матерей,
и если мать вам не ответит –
спросите у вдовы моей».
Дымилась, падая, ракета,
с погона съехала звезда,
а на пути запасном где-то
дремали бронепоезда.
Враги сожгли родную хату,
с кровавых вылетев полей,
всплакнул солдат, и взмыл куда-то
со стайкой белых журавлей.
Ползёт безногий по вагонам
свиреп, небрит, безрук и слеп,
и заливает самогоном
заплесневелый ситный хлеб.
Гуляет муха по надгробью,
и развалившись под крестом,
палит покойный в небо дробью,
грозя обглоданным перстом.
Идёт гулянка на погосте,
ревут и стонут мертвецы,
и дырки делая в коросте,
друг в друга тыкают шприцы.
Истлела скатерть-самобранка,
изъел червяк дубовый стол,
но продолжается гулянка
под вой нетрезвых магнитол.
И восхитительно-невнятный,
как инвалид без рук, без ног,
лежит на блюдце пряник мятный,
но тамада, суров и строг,
выводит на берег Катюшу,
а с яблонь цвет летит густой,
и околачивает грушу
культяпкой парень холостой…
* * *
Я слишком устал, чтобы думать и ждать.
Ни мать, ни отец… Нет – отец или мать.
Эдип и Электра. Электра, Эдип,
хозяина голос – смешной логотип.
Смешная дорога, смешная судьба.
Царица – невеста, супруга, раба.
Отчаянья стон. То ли явь, то ли сон.
Ни Он, ни Она. Нет – Она или Он…
* * *
Я снова стремлюсь в никуда ниоткуда,
не ведая жалости, боли и слёз,
хрипит, задыхаясь, распятый Иуда,
и прячет улыбку спасённый Христос.
И демонов грустных печальные лики,
и ангельских полчищ ликующий вой,
проклятья, мольбы и беззвучные крики
остались давно у меня за спиной.
Вот так и иду в никуда ниоткуда,
к своей равнодушен беде и судьбе,
готовый повиснуть в петле как Иуда,
не нужный давно ни тебе, ни себе…