Валерий
Пайков

Столичный город

Флегматично в течение дня

отнимающий деньги,

ты скользишь, не касаясь меня, –

моего восхожденья.

Странный город, сквозь тысячи лет

на виденье похожий,

как отрытый случайно скелет,

но обтянутый кожей.

Город-кость, что застряла вчера

в филистимлянском горле.

Продолжается чья-то игра –

обнажаются корни.

Всё блефуют твои игроки,

чтоб удобней усесться.

Ты во мне, всем словам вопреки,

безоаром – у сердца.

* * *

Порок врождённый – думать за стеной,

и провожать свободных жадным взглядом,

и с первых лет уже дышать на ладан,

и жить до гроба Книгою одной.

Мечтать за всех, как будто награждён

уменьем видеть выходы простые,

и строить гетто на краю пустыни,

и лезть всегда, пугаясь, на рожон.

Писать записки, чтобы Он простил,

к порогу дома горизонт придвинув,

и, как боксёр на опустевшем ринге,

бороться с тенью до последних сил.

Питерский март

Март. Синевою пронизаны скверы –

в щели небесные прячется стынь.

Странно, не нужно ни правды, ни веры –

только бы эта сквозящая синь.

Только бы свисты пернатых на ветках,

а в Озерках камыши б зацвели.

Странно, не хочется слушать ответы.

Сколько их было – куда завели.

Оттепель марта, плывущие тени

возле скамьи облаков кучевых.

Больше не нужно великих мгновений,

встреч судьбоносных, дорог кочевых.

Только бы чувство весеннего счастья,

крови в сосудах, летящей руки.

Только обратно бы не возвращаться

на заповедные наши круги.

Март в Ханаане

Снова март – и холодно, и сыро.

Ветер с моря обрывает снасти.

Хриплый голос древнего буксира

режет утро, словно нож, на части.

Капли соли колют, как иголки, –

волны дружно встали на пуанты.

Тополей растрёпанные холки

растеряли ленточки и банты.

Солнце косо смотрит из-за тучи,

повторяя ходы Пинкертона.

Нагадали карты – невезучий.

Что поделать, выхожу из дома.

Птиц не слышно – разлетелись майны,

а недавно пели так чудесно.

Мне сегодня не дождаться манны –

надоела, впрочем, если честно.

Снова март. И ливень бьёт по крыше,

даже снег метельный на Хермоне*...

Я сегодня среди ночи слышал,

как играют тульские гармони.

________

* Горный массив в цепи Антиливан

14.03.2011

Мартовские дожди

Дождь снова лил, как из ведра,

всю ночь до самого утра,

и в стёкла барабанил.

Всё смутно, словно в бане, –

дома, и площадь, и скамья,

но не из липы, не моя –

из хилого железа,

и краска вся облезла...

А помнишь, сад, за ним Сенат

и рядом глыба Храма над

его шатром зелёным,

где нам с тобой, влюблённым,

неведом был дворянский стыд.

А та скамья ещё стоит

на том же самом месте –

и словно вновь мы вместе...

Я далеко. Поля кругом,

а над полями ливней гром,

и всё вокруг промокло.

О, если б только мог я

перенестись в тот мир любви.

Но сердце плачет: «Не зови –

там только горстка пыли,

и нет, кого любили».

15.03.2012

Откровенность

Всё-таки трудно

не строить броню из коры,

хоть и не трутень,

и понял законы игры.

Выстоять трудно

в скользящих тисках повилик –

запахов трупных,

которыми город велик.

Местное Сохо,

как пена пивная, кипит.

Небо высоко,

и так неуютно от плит,

бюстов в граните –

холодных погасших светил...

Все вы хотите,

чтоб я вас безмерно любил,

душу осилив,

забывших, хочу ли, спросить?..

Плачут осины,

и просят за осень простить.

Останься

Покружу по дымным скверам

сквозь сырой рассвет –

всем мечтам своим и верам,

всем прощаньям вслед.

Поищу, где будут тени, –

встану среди лип.

Снова осень на ступени

свой роняет всхлип.

Снова липы, в грустном танце

медленно кружа,

повторяют мне: «Останься»,

листьями шурша...

Позабуду память злую –

радость обожду.

Чьи-то пальцы поцелую,

сердце обожгу.

И опять услышу пенье

в звёздной высоте...

Хоть и осень, и ступени,

и глаза не те.

Вся жизнь впереди

Свирепеет земля –

то цунами, то сель или смерч.

Власти ищут, как быть,

собираясь на разные акты.

Всё впустую, всё зря –

не помогут ни Папа, ни СМЕРШ.

Нет резона сводить

по таблицам всемирные факты.

Снова ветер подул –

зашумела в тревоге листва,

стали гнуться деревья,

чтоб сложиться, как нож перочинный.

Старый ясень сутул,

и ползёт по стволу пустота,

и в последнее время

он часто скрипит – беспричинно.

Видно, чует предел

и тоскует, восточной зимой

растеряв свою крону

в бесконечном угаре распутиц.

Твой язык оскудел,

друг мой ясень, единственный мой,

и сквозь гром похоронный

ничего не понять, не распутать.

Я был ясенем тоже –

в прошлой жизни, в далёкой судьбе –

есть об этом места

в манускриптах у лам на Тибете.

Потому и похоже

всё, что чудилось мне и тебе,

потому пустота

и стучит в моём сердце, как пепел.

18.09.2007

Париж

В бистро, где готовят рыбу,

мы собирались под вечер,

всё нахваливая – без истерик,

и разглядывая мансарды Парижа.

Доносилась от Сены рында,

напоминая о вечности.

Мы болтали, не касаясь материй –

ни далёких, ни ближних...

О Париж, разве можно

умереть, повидавшись с тобою, –

можно только хмелеть,

разминая брусчатки ригидность,

поглощая дурманящий воздух,

как во время запоя,

и дурачиться сметь,

невзирая на гида...

«Всё проходит», – когда-то

промолвил диктатор восточный.

Как учёные вороны, вслед

повторяем его афоризмы.

Но подвижник горбатый

всё вызванивает многоточья,

фонари окуная в рассвет

над землёю Парижа.

Прощание с мамой

Господь неделю сыпал с неба манну.

Мороз, как пёс, вгрызался до костей.

В тот день с утра кремировали маму.

Я был один, чтобы проститься с ней.

Я был один. Расспросы и доплаты:

«Коронки есть?» – И здесь одно жульё.

Сдержав себя, чтоб только не заплакать,

я попросил: «Не трогайте её!»

Лежала мама на каталке серой,

без мук вчерашних лёгкая, как пух.

И пахло дымом, саваном и серой,

как в том аду, где внешний свет потух.

Я был не в силах, вдруг, расстаться с нею,

среди людей с бедой наедине.

И тишина, сгущаясь и синея,

подобно льду, сковала всё во мне.

И я стоял. И чьи-то руки, грубо

рванув каталку, гаркнули: «Не спи!»

И показалось, мамочкины губы

мне прошептали вечное «Терпи».

22.12.2009