Василий
Комаровский

Анне Ахматовой («Вечер» и «Чётки»)

В полуночи, осыпанной золою,

В условии сердечной тесноты,

Над тёмною и серою землёю

Ваш эвкалипт раскрыл свои цветы.

И утренней порой голубоокой

Тоской весны ещё не крепкий ствол,

Он нежностью, исторгнутой жестоко,

Среди камней недоуменно цвёл.

Вот славы день. Искусно или больно

Перед людьми разбито на куски,

И что взято рукою богомольно,

И что дано бесчувствием руки.

1914

Блудный сын

Печален воздух. Тёмен стыд.

И не обут, и не умыт,

У запертых ещё дверей

Стою. Репейник и пырей

Покрыты каплями росы.

Пускай мне ноги лижут псы

В саду почтенного отца.

И не заплаты беглеца,

Не копоть омертвелых рук,

Водивших в зное рабий плуг

И с принужденностью тупой

Свиней в скалистый водопой;

Но эта пыль земного зла

В душе так тускло-тяжела,

Что даже если б и возник

Родителей весёлый крик,

Когда бы даже мать сама

Меня бы повела в дома,

Чалму стараясь развязать,

Я не сумел бы рассказать...

Отцу бессовестный палач,

Не удержал бы женский плач!

Испить на дне пустой души

Не уксус казни... только вши,

Исчадье вавилонских дев,

Испытывать внезапный гнев

И устыдиться, что на суд

Несёшь заплёванный сосуд!

1911

* * *

Самонадеянно возникли города,

          И стену вывел жадный воин,

И ядовитая перетекла вода,

        Отравленная кровью боен.

Где было всё и бодро и светло,

          Высокий лес шумел над лугом,

Там дети бледные в туманное стекло

          Глядят наследственным недугом.

И девушка раскрашенным лицом

          Зовёт в печальные вертепы;

И око мёртвое, напоено свинцом,

          Глядит насмешливо и слепо.

Заросшим следом авелевых стад

          Идти в горячем ожиданьи?

Где игры табунов раздолье возвестят

          Своим неукротимым ржаньем?

Где овцы тучные, теснясь, перебегут

          По зеленеющим обрывам,

К серебряным ручьям блаженно припадут

          Глотками жажды торопливой?

Так: прежде хищника блестел зелёный глаз,

          Стервятник уносил когтями.

И бодрствовал пастух, и, опекая, пас,

          И вёл обильными путями.

Но вымя выдоил, и нагрузил коня

          Повсюду осквернивший руку:

По рельсам и мостам, железом зазвеня,

          Несёт отчаянье и скуку.

И воды чистые, они не напоят,

          Когда по нивам затоплённым

Весенний табунок понурых жеребят

          Тоскует стадом оскоплённым.

1912

В Царском Селе

Я начал, как и все – и с юношеским жаром

Любил и буйствовал. Любовь прошла пожаром,

Дом на песке стоял – и он не уцелел.

Тогда, мечте своей поставивши предел,

Я Питер променял, туманный и угарный,

На ежедневную прогулку по Бульварной.

Здесь в дачах каменных – гостеприимный кров

За революцию осиротевших вдов.

В беседе дружеской проходит вечер каждый.

Свободой насладись – её не будет дважды!

Покоем лечится примерный царскосёл,

Гуляет медленно, избавленный от зол,

В аллеях липовых скептической Минервы.

Здесь пристань белая, где Александр Первый,

Мечтая странником исчезнуть от людей,

Перчатки надевал и кликал лебедей,

Им хлеба белого разбрасывая крошки.

Иллюминация не зажигает плошки,

И в бронзе неказист великий лицеист.

Но здесь над Тютчевым кружился «ржавый лист»,

И, может, Лермонтов скакал по той аллее?

Зачем же, как и встарь, а может быть и злее,

Тебя и здесь гнетёт какой-то тайный зуд? –

Минуты, и часы, и месяцы – ползут.

Я знаю: утомясь опять гнездом безбурным,

Скучая досугом своим литературным,

Со страстью жадною я душу всю отдам

И новым странностям, и новым городам.

И в пёстрой суете, раскаяньем томимый,

Ведь будет жаль годов, когда я, нелюдимый,

Упорного труда постигнув благодать,

Записывал стихи в забытую тетрадь...

1912

* * *

Дорогой северной и яркой

Старуха – и навстречу мне

Она идёт в одежде жалкой

В лесной и строгой белизне.

Сегодня утром воздух синий.

Благоухающий мороз.

И под ногой хрустящий иней,

И космы звонкие берёз.

Вино нерукотворной пищи

Дозволил справедливый Бог:

И в одинокой этой нищей

Он солнце радости зажёг.

Но я мучительным соблазном

Колеблюся, как тёмный бес,

Пока вокруг слепит алмазным,

Алмазным снегом белый лес.

1912

* * *

Тишиною, умéршей зарею

Ещё полн успокоенный дом.

И серебряно-светлой порою

Ночь приходит, и меркнет кругом.

Выхожу и стою у порога.

Мне дышать холоднó и легко.

Снег синеет. Темнеет дорога.

И деревья молчат глубоко.

Вижу – тают последние тени

У сиренево-сизых берёз.

Дар ненужный – смотрю – на ступени

Ветер чёрные сучья принёс.

И над садом, я вижу, небрежно,

Поднялась и стоит, как тогда,

И глядит одиноко и нежно

Голубая, живая звезда.

1905

* * *

Из сизых туч, летевших мимо,

И из созвездий без числа,

О призрак с взглядом серафима,

О ночь, – ты мантию несла!

Я видел: пьяными волнами

Всё море потемнело вдруг.

Расплавленными ступенями

Упало солнце в мёртвый круг.

В долине смутной и вечерней

Стонало что-то. Кто-то звал.

Она спускалась всё безмерней

На выси огненные скал.

И с моря двинулась прохлада,

И скоро день совсем потух.

В пыли мелькающее стадо

Усталое загнал пастух.

Тверди случайную молитву

И вежды сонные смежай.

А завтра гаснущую битву,

Безумец, первый продолжай!

1906

* * *

День ниспадал, незримыми парами

Пронизанный. В дыханье тяжком трав.

Ночь подошла, смиренными тенями

К земным полям ласкаясь и припав.

И душный сон меня объял глубоко.

Быть может, тьма обильно пролилась,

Быть может, ночь тревогою потока

Здесь в тишину сурово ворвалась.

Но день другой вставал непобедимо.

Вода и холод. Мокрые кусты,

Продрогшие от утреннего дыма,

Струятся робко в небе красоты.

Кругом леса, шумящие просторно,

И ветер тучу рвёт со всех сторон.

Как радостно кричит железный ворон

Навстречу дням, крылатым, как и он!

1907

* * *

Баронессе М. В. Таубе

Вдали людей, из светлых линий

Я новый дом себе воздвиг.

Построил мраморный триклиний

И камнем обложил родник.

Холмы взрывая дважды плугом,

Я сеял трепетной рукой.

И стали за волшебным кругом

Колосья, тишина, покой.

И сад шумит. Колеблют воды,

Прияв, осеннюю звезду.

Но я сегодня в дом свободы

Кого-то суеверно жду.

Смутит ли он нескромным эхом

Листы тускнеющих аллей

И шумным опорочит смехом

Простор молитвенных полей?

Прискачет всадник в броне медной –

Или усталая жена

Придёт ко мне в одежде бедной,

И непонятна, и бледна?

Кто знает? – или недруг тайный

Войдёт в отворенную дверь

Рассказом горести случайной

Тревогу разбудить потерь?

1907

* * *

В. М. Дешевову

Со всех сторон, морозный и зыбучий,

Ночной простор со всех сторон хрустит.

И, в пыль снегов мешая дым колючий,

Широкие напевы шелестит.

И по стезям извилистого следа,

Впрягая пса в узорчатый ремень,

Пустынен бег кочевий самоеда,

Голодных стад безрадостная тень.

И к берегам лиловым океана,

Где чёрных вод блуждающий пустырь,

Молвою вод, пургою урагана

Несёт свой вздох угрюмая Сибирь.

И холодней незыблемого снега,

Синее льда и Лены холодней,

Полярных стран скучающая нега,

Сверкает ночь блистанием кремней.

1910

* * *

О. Л. Делла-Вос-Кардовской

В душе земля с подземным, злым огнём.

А сверху стебли тонко перевились.

И небо есть – и в чёрный водоём

Потоки звёзд бесчисленно склубились.

Колючий снег истаял и ушёл.

По берегам зазеленели вёсны.

В моей душе цвело жужжанье пчёл,

Благоуханий запах перекрёстный.

В последний час на землю упадёт

Осенний плод, и сладкий, и упругий.

Тогда услышу гул внезапных вод,

Услышу крик оледенелой вьюги!

1910

* * *

Je t’adore à l’égal de la voûte nocturne.

Baudelaire

Я люблю тебя так, как ночной небосвод.

Бодлер

«Над городом гранитным и старинным

Сияла ночь – Первоначальный Дым.

Почила Ночь над этим пиром винным,

Над этим пиром огненно-седым.

Почила Мать. Где перелётом жадным

Слетали сны на брачный кипарис –

Она струилась в Царстве Семиградном

В зиянье ледяных и тёмных риз!

И сын её. Но мудрости могильной

Вкусивший тлен. И радость звонких жал?

Я трепетал, могущий и бессильный,

Я трепетал, и пел, и трепетал».

1911

* * *

Бессильному сказать – «какая малость»

Мне что-то смутное сегодня мстит.

Июльский день. И жаркая усталость

Коричневой листвою шелестит.

Пока идут года, душа на убыль

Идёт. И, в отцветании минут,

Среди стволов белеющие клубы

В лазурном дне медлительно плывут.

Дразнящей весело и бессердечно

Волнующей неопытную грудь,

Конечно, я ещё хочу улыбки встречной,

Я думаю ещё – «когда-нибудь».

Но этих облаков, летящих мимо,

Таящих молнию, и смерч, и лёд,

Счастливых стад серебряного дыма

Надоедает белый перелёт.

1912

Искушение

Она уже идёт трущобою звериной,

Алкая молодо и требуя права,

И, усыплённая разлукою старинной,

Любовь убитая – она опять права.

Ты выстроил затвор над северной стремниной,

Где в небе северном скудеет синева;

Она передохнёт в твой сумрак голубиный

Свои вечерние и влажные слова.

И, сердце ущемив, испытанное строго,

Она в расселине елового порога

Воздушною струёй звенит и шелестит.

Скорее убегай и брось далекий скит!

С глазами мутными! Ночными голосами

Она поёт! Шумит весенними лесами!

1913

Ракша

Осенней свежести благоуханный воздух,

Всепроникающий, дарует сладкий роздых,

Балует и поит родимым молоком...

Под алебастровым и пышным потолком

Висит широкая, померкнувшая люстра.

В огромной комнате торжественно и пусто.

Квадратами блеснёт дубовый, светлый пол...

Но сдвинут в малый круг многосемейный стол,

И – праздные следы исчезнувшего улья –

Расставлены вдоль стен рассохшиеся стулья.

Напыщенной рукой отодвигая трость,

Щедротой царскою задабривая злость,

С мутно-зелёного холста взирает Павел...

Он Ракшу подарил и памятник поставил

В румяной красоте бесчисленных девиц*;

И смотрит со стены безусых много лиц,

Сержанты гвардии, и, с Анною в алмазах,

Глядит насмешливо родоначальник Глазов**.

Усердно слушает его далёкий внук –

И каждый птичий писк, и деревенский звук,

И скотного двора далёкое мычанье...

И снова тишина и долгое молчанье.

В осенней сырости и холоде зимы,

Равно ещё стоят средь серой полутьмы

Шкапы, где спутаны и мысли и форматы,

Дела военные и мирные трактаты;

Где замурованы, уснувшие вполне,

Макиавелли, Дант, и Байрон, и Вине.

Бывало, от возни, мальчишеского гама,

Сюда я уходил, – Колумб, Васко де Гама, –

В новооткрытый сад и ядов и лекарств,

Где пыль моршанская*** легла над пылью царств,

И человечество – то прах, то бесконечность –

Свой хрупкий зигурат бесцельно зиждет в вечность.

Разыскивая всех, разузнавая всё,

Я всё перелистал: Лукреция, Руссо,

Паскаля чистые сомненья и уроки,

Под добродетелью сокрытые пороки,

Тщеславье, что в душе сидит так глубоко

(А герцог отыскал его Ларошфуко),

И всё, что, меж войной, охотой, фимиамом,

Былые короли писали умным дамам,

Что хитрый Меттерних, скучая не у дел,

В историю вписал или не доглядел,

Бантыш и Голиков, – где Миних, где Румянцев,

И Петр молодой со сворой иностранцев, –

Мысль Чаадаева, в дыму взлетевший форт,

И комментарии, и тяжкий шаг когорт, –

Всё ум мой тешило и сладостно манило

То кровь свою пролить, то проливать чернила.

Кандида прочитав – я начинал Задиг...

Но здесь нечаянно мой дед меня настиг,

Отнял и у себя запрятал том Вольтера, –

Чтоб разум не мутил и не погасла вера.

В лес ухожу бродить, в соседние поля...

Листом орешника налипшая земля

Душистой сыростью и грязью чернозёмной

Волнует сердце мне. Лесистый и огромный

Простор, и в зелени не видно деревень.

Но всюду около – полынь и серый пень,

Недавних вырубок поконченное дело;

Где прежде Заповедь**** сияла и шумела

Могучей красотой нетронутых лесов, –

Сменили белизну берёзовых стволов

Осины мелкие и небо грустных тучек.

Всё на приданое своих подросших внучек, –

Потомство иногда тягчайшая из бед, –

Леса обрёк свести чадолюбивый дед,

Да управляющий, с улыбкой бессердечной,

Свой собственный карман наполнил, всеконечно...

Тропинка тянется через мохнатый луг,

И носится кругом пьянящий сердце дух,

И вьются облака набухшей вереницей

Над белой церковью и белою больницей.

Примечания В. Комаровского

* У В.Г. Безобразова, прежнего владельца имения «Ракша»,

было восемь дочерей.

** Ракша подарена императором Павлом генералу Глазову,

командовавшему его гатчинским войском.

*** Название уезда.

**** Название леса в Ракше.

1913