К Д.В. Дашкову

En blamant ses ecrits, ai-je d’un style affreux

Distille sur sa vie un venin dangereux?

Boileau, sat. 91

Что слышу я, Дашков? Какое ослепленье!

Какое лютое безумцев ополченье!

Кто тщится жизнь свою наукам посвящать,

Раскольников-славян дерзает уличать,

Кто пишет правильно и не варяжским слогом -

Не любит русских тот и виноват пред богом!

Поверь: слова невежд - пустой кимвала звук;

Они безумствуют - сияет свет наук!

Неу?жель оттого моя постраждет вера,

Что я подчас прочту две сцены из Вольтера?

Я христианином, конечно, быть могу,

Хотя французских книг в камине и не жгу.

В предубеждениях нет святости нимало:

Они мертвят наш ум и варварства начало.

Ученым быть не грех, но грех во тьме ходить.

Невежда может ли отечество любить?

Не тот к стране родной усердие питает,

Кто хвалит всё свое, чужое презирает,

Кто слезы льет о том, что мы не в бородах,

И, бедный мыслями, печется о словах!

Но тот, кто, следуя похвальному внушенью,

Чтит дарования, стремится к просвещенью;

Кто, сограждан любя, желает славы их;

Кто чужд и зависти, и предрассудков злых!

Квириты храбрые полсветом обладали,

Но общежитию их греки обучали.

Науки перешли в Рим гордый из Афин,

И славный Цицерон, оратор-гражданин,

Сражая Верреса, вступаясь за Мурену,

Был велеречием обязан Демосфену.

Вергилия учил поэзии Гомер;

Грядущим временам век Августов пример!

Так сын отечества науками гордится,

Во мраке утопать невежества стыдится,

Не проповедует расколов никаких

И в старине для нас не видит дней благих.

Хвалу я воздаю счастливейшей судьбине,

О мой любезный друг, что я родился ныне!

Свободно я могу и мыслить и дышать,

И даже абие и аще не писать.

Вергилий и Гомер беседуют со мною;

Я с возвышенною иду везде главою;

Мой разум просвещен, и Сены на брегах

Я пел любезное отечество в стихах.

Не улицы одне, не площади и домы -

Сен-Пьер, Делиль, Фонтан мне были там знакомы!

Они свидетели, что я в земле чужой

Гордился русским быть и русский был прямой.

Не грубым остяком, достойным сожаленья,-

Предстал пред ними я любителем ученья;

Они то видели, что с юных дней моих

Познаний я искал не в именах одних;

Что с восхищением читал я Фукидида,

Тацита, Плиния - и, признаюсь, «Кандида».

Но благочестию ученость не вредит.

За бога, веру, честь мне сердце говорит.

Родителей моих я помню наставленья:

Сын церкви должен быть и другом просвещенья!

Спасительный закон ниспослан нам с небес,

Чтоб быть подпорою средь счастия и слез.

Он благо и любовь. Прочь клевета и злоба!

Безбожник и ханжа равно порочны оба.

В сужденьях таковых не вижу я вины:

За что ж мы на костер с тобой осуждены?

За то, что мы, любя словесность и науки,

Не век над букварем твердили «аз» и «буки».

За то, что смеем мы учение хвалить

И в слоге варварском ошибки находить.

За то, что мы с тобой Лагарпа понимаем,

В расколе не живем, но по-славенски знаем.

Что делать? Вот наш грех. Я каяться готов.

Я, например, твержу, что скучен Старослов,

Что длинные его, сухие поученья -

Морфея дар благий для смертных усыпленья;

И если вздор читать пришла моя чреда,

Неужели заснуть над книгою беда?

Я каюсь, что в речах иных не вижу плана,

Что томов не пишу на древнего Бояна;

Что муз и Феба я с Парнаса не гоню,

Писателей дурных, а не людей браню.

Нашествие татар не чтим мы веком славы;

Мы правду говорим - и, следственно, неправы.

1811

1 Осуждая его сочинения, изливал ли я в ужасных выражениях а его жизнь опасный яд? Буало. сатира 9 (франц.). - Ред.