Подборка: Чистосердечное
Но она весела. Её сердце открыто для рыцарей и закрыто для зла
В ней нет красоты, присущей подругам Бонда, как нет ни целей, ни миссий, назначенных свыше. Она знает Элсберга*, знает с десяток аккордов, весь мир шифрует своим поэтическим кодом и хочет, чтобы её считали латышкой.
Она умеет не показаться блёклой, хотя и хандрит стабильно не первый месяц. (Возможно, что дело в погоде и слабых лёгких). Она грустит о муже – ведь он далёко – и пишет любовные письма какой-то Френсис.
Она ленива и часто впадает в спячку, потом сидит на кухне глубокой ночью, сама с собою смеётся. Порою – плачет. Она способна решить любую задачу. Мешает то, что обычно она не хочет.
Она – колдунья, пират и немного – рыцарь. С ней хлопотно, но интересно держаться рядом. Она поле боя оглядывает сквозь ресницы; она не гонит врагов, она их не боится: она умеет плеваться смертельным ядом.
Её не понять, не осмыслить. Её эпоха свежайшим хлебом пахнет и порохом жжёным. Она не помнит, что есть «хорошо», а что – «плохо», она в стихах Маяковского ищет подвохи и делит упорно мир на «своё» и «чужое».
---
* Klāvs Elsbergs – довольно известный латышский поэт советского периода.
Мама сказала
В подъезде темно. На горло намотан шарф.
Готовлюсь сделать первый решительный шаг
в вечерние сумерки, в мокрую, прелую осень.
Стою на лестнице. Душу сомненья грызут.
Я плохо знаю, что там притаилось внизу,
но мама сказала: «иди. ничего не бойся».
С тех пор я верю: подо мной не проломится тонкий лёд,
а если я в воду – она мой выдержит вес;
человек с недобрыми мыслями мимо пройдёт;
и если шепну я: «спрячь меня, батюшка-лес» –
он спрячет, да так, что знаток лесов не найдёт.
Я верю, что завтра не будет большой войны,
и чья-то рука отведёт проворно беду,
и чья-то любовь в который раз сохранит.
Ведь мама сказала: «не бойся». И я иду.
Не верь, не бойся, не проси
Помнишь, как речью своей досадной
ты меня очернил?
Если захочешь вдруг написать мне,
лучше не трать чернил.
Не находи благовидный повод
чтобы прийти назад:
в сердце моём и темно, и голо;
ты это сделал сам.
Кончилось время, когда любой сон
был о тебе, всю ночь.
Так что, мой милый, меня не бойся,
но не проси помочь.
Не обольщайся, не верь затишью,
не восклицай: «достиг!».
Всё позабудешь, всё извинишь мне...
Я тебе – нет. Прости.
Приходя домой, она часто, плача, сползала на ступеньки
Всем ерунда, конечно, а мне обидно –
Я проиграла очередную битву.
Видят финал, и процесс потому неважен.
Время идёт, а плакать хочется так же.
Калейдоскоп из обиды, злости, агоний.
Господи, кто бы понял, ну кто бы понял!
Все лишь бросают: «Нам бы твои проблемы...
Что ты шагаешь правой? Давай-ка левой!»
Смех провожающих лезвием режет уши.
Провозгласили сильной – нельзя быть слабой.
Где бы найти того, кто не против слушать?
Где бы найти того, с кем не стыдно плакать?
Напиши
Город любит её, город любит её стихи.
Город прячет её от бандитов и от стихий.
Город пишет в любви признания на стене,
а она вздыхает о ком-то в другой стране.
Город с ней говорит рёвом труб и шелестом шин,
а она, не слыша, твердит: «напиши! напиши!».
За окном люди носятся будто бы сотни пчёл.
«Напиши мне!» – «о чём же?» – «не знаю, да хоть о чём.
Напиши про работу, про кризис, про встречу выпускников
или ещё какую-нибудь ерунду,
такую, чтоб между бессмысленных длинных строк
читалось:
Господи, я без тебя не могу...»
Вместо письма
Нет, не то чтобы я не помню. Напротив, всё очень чётко.
Да, мы с тобою не виделись год или даже два.
Вот я сегодня тоскую на кухне, перебирая чётки,
пытаюсь понять, как начать, какие нужны слова.
Я-то думала, что я тебя наконец позабыла,
перепрятала все твои личные вещи подальше в шкап,
научилась другим говорить «дорогая» и «милый»…
а оно поднялось со дна, на меня накатило как цунами,
по крыши залившее целый штат...
(Он вот-вот придёт, держу в голове «labdien»*
и дивлюсь про себя: «ну сколько же можно ждать?»)
Он такой же как ты: деловой, скупой на слова и хмурый,
и примерно такого же роста, насколько могу судить.
Я запомнила то, что он так же лениво курит
и то, что он руки скрещивает на груди.
Он вообще-то в иной, в строительной области профи,
он тебя чуть старше – на пять или около лет.
Но такой же рисунок скул и такой же профиль,
и вообще, если я ему наливаю кофе –
миллион эмоций прячу в печальном негромком вздохе:
я всё время, знаешь ли, думаю о тебе.
Нет, не то чтобы я жалею. Мне просто довольно странно:
легло столько дорог вокруг нас и опять – в кольцо.
Стоило ли менять друзей, имена и страны,
если и здесь я по-прежнему вижу твоё лицо?
Ну, не совсем твоё, но сходство всё так же мучит,
и комом выходит не знаю который по счёту блин.
Я не могу утверждать что ты был в моей жизни лучшим,
но ты всё-таки – долго ли коротко – был моим.
И поэтому я ему улыбаюсь, как только найдётся повод,
улыбаюсь ему от сердца и от души.
Что ж, наверное, просто мне не дано другого.
В этом странном мире уже ничего не ново.
Если мне в лицо повеял знакомый холод,
я в который раз попробую пережить.
---
* «добрый день» (латышск.), произносится примерно так: [лабды'ен].
Что о ней нынче слышно
А если б ей быть такой же, как те девчонки,
что с детства объединялись одним двором,
она б, когда не сдавала свои зачёты,
с завидным рвением строила себе дом;
не мчалась бы от вокзала и до вокзала
с бутылкой «Ice tea» и плеером в рюкзаке;
она б рецепт яда Борджиа не искала
и никогда б, наверно, не стала петь.
А так – что вышло из этой примерной дочки?
Кто говорит «фигня», а кто — «чудеса».
Вот если она врагом кого-то захочет,
то этот кто-то не смеет ей отказать,
а если мужем, то тот назовётся смело,
приедет, через границу ли, через две...
Она забывает то, что ей надоело,
но сразу находит новую сотню дел.
Она упорно считает себя латышкой,
и не найдётся тот, кто ей скажет «врешь».
Она повсюду. Что о ней нынче слышно?
Да много чего.
Так сразу не разберёшь.
Романс о лояльности
First time*
Он смотрит и думает: «нет, не то чтоб она была настолько уж хороша,
но главное всё же не внешность ведь, а душа,
ну а души у неё на двоих достанет».
Он – гордый вожак несплоченной дворовой стаи,
и женская преданность лишней не может быть.
И вот он впускает её в свой мальчишеский быт,
где девичьи грёзы становятся пыльной былью.
Она, тем не менее, боготворит и ждёт.
Он улыбается так, словно выиграл джек-пот –
его никогда ещё в жизни так не любили.
Потом они живут в этом ритме год или даже два.
Она по-прежнему боготворит его, она даже им горда,
и что бы он ни говорил ей, она всегда отвечает «да».
Он тоже по-своему входит уже во вкус,
думает, на неё глядя: «всё-таки я женюсь»
и рассказывает про неё маме.
Мама в своей невестке души не чает.
И когда она уезжает в Европу на пару лет,
он читает каждую строчку, каждый её «привет» –
по нему никогда ещё в жизни так не скучали.
Потом дни делаются короче,
а ночи – темней и ещё длинней.
Он проверяет почту,
её письма становятся холодней,
и он вдруг отчаянно хочет,
и бьётся, и рвётся поехать к ней,
хотя, вообще-то, его никуда не звали.
Но он работает долго, без премий и отпусков,
а до места назначения нет и не было поездов.
Вокруг него начинают роиться Светы и Вали,
и каждая просит «да брось, я займу её место».
Он отгоняет их всех одним апатичным жестом –
его никогда ещё в жизни не забывали.
Потом она приезжает, да только совсем не рвётся ему звонить.
Он понимает, что между ними где-то истёрлась нить,
что ключ к её сердцу потерян, и вряд ли он в силах что-нибудь изменить.
И он равнодушен и к солнышку, и к весне.
Он отступает, он думает: «что ж, чёрт с ней»
и изредка смотрит в альбомы, покрытые пылью.
Не плакать, ведь он мужчина. Да, так учили.
И он никогда ещё в жизни своей не смел.
---
* «первый раз» (англ.)
Константа
Пространство односторонне как лента Мёбиуса.
Действия – тоже. Кажется, впору повеситься,
но подло отсутствуют мыло, верёвка и лестница.
Что-то случилось на нашем огромном глобусе –
одно и то же небо в окнах автобусов
целых два месяца.
Каждую среду друзья приходят ко мне «на чай».
(На самом деле – приносят с собою бутыль вина).
Друзья смеются: «Мы пьём за тебя, до дна.
Спасибо что собрала нас – прошлого очень жаль».
А ровно в десять часов говорят «Прощай»,
и опять – тишина.
Люди справа и слева вздыхают: «Ей повезло».
Так можно подумать, и всё же – один недочёт,
ведь каждый мой день мерно и вязко течёт.
Мне не хватает сюжетов, мне не хватает слов.
Я бы хотела тебе написать письмо...
Я не знаю, о чём.
Так он говорит: я люблю тебя
Он говорит «Я люблю тебя» так,
что тают вечные льды,
и весной распускаются почки
задолго до срока;
что хочется – можется будто бы –
перелететь
через Уральские горы,
с ветром попутным,
до самого моря
и там ходить по воде,
изумляя глупеньких рыб
и ревнивых русалок.
Так он говорит «Я люблю тебя».
Жаль, что не мне.
* * *
Оказалось, не так-то легко оно – жить вдвоём.
Он с работы приходит, невыспавшийся, уставший,
немного взвинчен, но злого слова не скажет,
надеется на свою гавань, родимый дом.
Он-то думает, что он сейчас на диван приляжет,
и она чтобы рядом; чтоб с нею; о том, о сём.
Но она уже в платье, торопит. «Пойдём» да «пойдём».
Ну как ей, скажите на милость, такой откажешь?
Они идеальная пара. Так кажется. Но ведь нет же.
Он с завидным упорством ей посвящает стихи,
он чуть ли не молит: «Ну, на меня взгляни!»,
а она упрямо своё твердит: «Эджа, Эджа».*
Потом они приходят домой, где одни
остаются, и пылких объятий между
она о будущем думает, он – о прошедшем,
и они безобразно, бессовестно далеки.
---
* в латышском языке – уменьшительный вариант имени Эдгар.
Мы
Он устал от её размашистой лирики.
Амбициозная девчонка хотела всего и сразу:
жить в лачуге, принцессой блистать в алмазах,
быть героиней чьих-то чужих рассказов,
на худой конец, музой... И он шептал: «Клиника.
Палата интенсивной терапии». И так раз за разом.
Он перестал ревновать – себе дороже.
Её впечатляли любые красивые жесты,
слова, брошенные невовремя и не к месту,
люди, которым она не была интересна...
Она могла влюбиться в любого прохожего
на две минуты и тут же забыть о нём, как о кресле.
Но, тем не менее, он не оставил борьбы.
Продолжал ей предложенный ассоциативный ряд,
улыбался родным, наносящим визиты подряд,
старательно пил вместо чая медленный яд...
Наверное потому, что и сам привык говорить: «мы»
там, где на самом деле хотелось отрезать: «я».
Старенький мой Underwood*
Мне не нравится эта весна, но другой не случилось.
И не факт, что грядущий июнь принесёт нам удачу.
Мы остались в конторе вдвоём, я ждала. Сделай милость,
разреши я щекой прислонюсь и немного поплачу.
Почему у тебя на плече? И сама я не знаю.
Может быть, оттого, что иного мне не было в жизни.
Мы с тобой одиноки, вдвоём вечера коротаем –
Тратить время могу лишь при нынешней дороговизне.
У меня – немодное платье, как будто бы в детстве.
У тебя – поистёрлись клавиши, не на шутку.
От стихов ли моих? От приказов ли министерских?
Не сердись, я прошу. Я запомнила каждую букву.
У меня остаётся все меньше рифмованных строчек.
Скоро ты отдохнёшь, я тебе завидую, честно.
Мне еще ждать и ждать, до сентябрьской мокрой ночи,
а пока я боюсь воды и удушливых жестов.
Я устала любить – сердце будто бы вечная рана,
то начнет подживать, то потом опять надорвётся.
И бессильна весна, и бессильны упругие травы,
и бессильно в окно мне с улыбкой глядящее солнце.
Тёплый бриз мне вторит сочувственно нежным вздохом.
Знаешь, уже смирилась, уже не плачу.
Мост недостроенный к новой, счастливой эпохе...
Старенький мой Underwood, а могло быть иначе?..
---
* Стихотворение написано по мотивам жизни и творчества латышской поэтессы Аустры Скуини, покончившей с собой в ночь на 5 сентября 1932 года. Название взято из перевода её стихотворения «Mašīnrakstitaja» («Машинистка») на русский язык.
Вей же, ветер!
Солнце проснулось в семь, и она с ним вместе.
Лежала, думала, перебирала песни,
покуда соседи дремали под стук колёс.
Вчера пребывала в Столице, чуть наследила,
а после каким-то ветром её подхватило,
и ветер её на «Латвийский экспресс» занес.
Встречающий потерялся в толпе говорливой.
Поезд пришёл по-латышски неторопливо.
Она улыбнулась и спрыгнула на перрон,
проворно окинула взглядом своим пространство,
сказала нависшей громаде вокзала «здравствуй»
и вышла в город балтийских сырых ветров,
не зная точно, куда.
Но что тут напишешь?
Она не бывала раньше в кварталах рижских,
поэтому шла по улицам наобум.
Ветер нагнал её где-то уже в Вецриге
и закружил с ней в танце безумном,
диком, мимо фонтанов, мимо кустов и клумб.
А в понедельник был поезд Рига–Москва.
Ей было грустно от черствого слова «надо»,
и голуби ворковали: «куда? куда ты?»
Она обещала себе: «я вернусь обратно»,
и верила, что вернётся, и навсегда.
© Вероника Драгане, 2008–2010.
© 45-я параллель, 2010.