Виталий
Савин

Тётя Роза

Она жила недалеко от рынка.

Велюр. И бязь. И швейная машинка.

Сухой кусочек мыла для пометок.

И ножницы, и прочие предметы...

И так, швеёй служившая тогда,

где гладью вышивала без труда,

любила теребить меня за щёку

(пока примеркой мама занята),

что иногда казалась мне жестокой –

таинственная женская черта.

Любила жизнь, но взгляд её был грозен,

мы с матерью ходили к тёте Розе,

она жила недалеко от рынка,

где швейная работала машинка.

Маме

Бухгалтерским работником служить

в милиции в начале девяностых,

с коллегой Розой много говорить

о том, что жить сейчас не очень просто.

Купить квартиру с мужем пополам,

и долго спорить о покупке; боже,

забыть застой, не верить чудесам,

идти юганским вечером погожим

с работы по разбитой мостовой

средь арматур, торчащих из бетона,

с провинциальною сливаясь тишиной,

где из окна виднеется промзона.

* * *

Июнь. Цветёт опунция в Тавриде

на склоне гор, средь пыли и жары,

где камень, духота. Пейзаж обыден:

шансон повсюду; море детворы;

коты бездомные выклянчивают рыбу

у посетителей прибрежного двора;

официант медлителен, как выбор,

как ялики рыбацкие с утра.

Торговец утварью, что прячется от солнца

под кроной дерева – какой-то там сосны –

не раз украдкой, может, посмеётся

над странным завышением цены

на свой товар, на новую античность.

Как продаётся древний Херсонес –

с каким упорством, буйно, фанатично!

И так же фанатично он исчез.

* * *

Недвижно человек сидит один,

обманутый начальством и женою,

дикобраз, усталый господин,

апрельским днём, а стало быть, весною.

Счета его оплачены на треть.

И впредь не лезь, не зная слово «счёты».

А дальше будет что-то вечереть,

всё в той же книге, будто желторотый

он снова сам, и тащит диафильм,

настроить иль сломать, он сам не знает;

на простыне покажутся: ковыль,

поля, и горизонт, и жизнь иная...

И папа снова кажется другим.

И мама снова кажется высокой,

бухгалтером, умнее всех мужчин,

пришедшею с мороза краснощёкой.

* * *

Восьмой трамвай плывёт с табличкой: «В парк».

Собачники выходят на тропу.

Звезда повисла. Лает сенбернар.

Таксист бросает шлюх у ЛТУ*.

На улице Решетникова тишь,

хотя казался шумным Петербург.

И сам себе под нос стихи бубнишь,

на кухне нарезая жёлтый лук.

Вот за окном соседний дом большой,

и в окнах гаснет, вспыхивает свет.

Я обольщён вечерней красотой,

как Бахом обольщён музыковед.

___

* Санкт-Петербургский государственный лесотехнический

университет им. С. М. Кирова (СПбГЛТУ).

* * *

И чайки, перед зимнею порой

кружащие над нашими домами,

над мусорными баками, над нами,

над улицей и чьей-то мастерской,

над паром, что выходит из трубы,

над женщиной и над её собакой,

над странными моментами судьбы,

кричат и заставляют плакать,

кричат и заставляют плакать,

кричат и заставляют плакать…

* * *

Здесь нет любви, здесь каждый вечно лишний,

хоть ставленник, хоть просто крепостной,

как бабушки, торгующие вишней

и в дождь, и в град, и в самый страшный зной.

Как будто бы страна и есть казарма,

где сотни лет сплошная глухота.

Прохожие. Собаки. Да жандармы.

Осенний диссонанс. И духота.

И музыка. И яма выгребная.

И пьяное слоняется Пьеро.

И Купчино. Ну, и скрипач играет

в подземном переходе у метро.

* * *

П. Р.

Когда цветёт амброзия в начале

тех августовских жарких дней, люблю

твои стенания, хождения ночами,

твою Москву люблю, люблю, люблю.

Пока ещё не кажется запретным

расцеловать в Зарядье всю ладонь,

проехаться в такси Большим Каретным –

хоть тишину навечно узаконь.

Сидеть в кафе и выпускать Горынычем

огонь и дым. И карты тасовать.

Любить тебя. Никак не Иначе.

И за оплату счета воевать.

Зайти в журнал. Вглядеться в эти лица.

Отдать стихи купеческой Москве.

Сказать прости. Но с горя не напиться.

И восвояси двинуться к реке.

* * *

Тишина наступает.

Тишина. Тишина.

Наша жизнь колдовская

из чего сложена?

Сложена из печали,

из осенних смертей.

Наши нервы крепчали.

Наши стены желтей

становились. Бетоном,

кирпичом и стеклом

от тебя заслонённый,

вот уже в нулевом

промежутке, квадрате,

где напротив фонтан:

мальчик будто писатель

выдувает туман

из курительной трубки,

что в Никольском саду.

Я стою одинокий.

И уйти не могу.