Взаимопонимание людей...

Взаимопонимание людей ‒

настойчиво желаемое чудо!

Потёмки заполняли душу чью-то,

и вдруг светает, вдруг светает в ней!

Писать ли письма,

                                как писал Фурье

(и каждый вечер ждал в условном

                                месте?),

стучать ли в стену, как стучат в тюрьме:

ведь одиночество страшнее смерти?

Крутить ли чаще телефонный диск:

подышишь в трубку ‒ задрожит мембрана!

Хвататься ли за карандаш и кисть?

Держаться, как стареющий артист,

за крики поощренья «Бис!» и «Браво!»?

От сердца к сердцу отыщу ли путь?

Найду ли в спектре нужные частоты,

чтоб донести пускай не смысл, не суть,

а только часть, ну, хоть чуть-чуть,

хоть что-то?

Ах, наша связь беспомощно слаба!

Мы говорим ‒ лишь сотрясаем воздух.

Но вдруг приходят нужные слова,

единственные, как пароль и отзыв.

Чужой, перестающий быть чужим,

ты отвечаешь: «Понял тебя, понял».

Как физик одержим единым полем,

так я всеобщим братством одержим.

Чудак! Ведь мир не богом сотворён

и логики в нём биться не добиться!

Но нужен, нужен физику закон.

А мне ‒ договорившихся сторон

диалектическое, но единство!

Дом

Дом, как бог: бережёт бережёных ‒

престарелых и малышей.

Этот был ‒ для молодожёнов.

В нём сквозило со всех щелей

и дымило ‒ топи смелей!

Жили в доме четыре пары,

по количеству комнат в доме.

Парни были бородачами

(не в угоду нынешней моде).

Парни были буровиками.

Жёны день в конторе торчали

над какими-то чертежами:

изрезали рулоны бумаги,

изводили флаконы туши ‒

получалось у них всё лучше!

Приходили парни со смены.

Всю спецовку швыряли в угол.

Выпивали (и жёны с ними),

занюхивали луком.

А за окнами был посёлок.

И дорога вела на рудник.

И прожектор цвёл как подсолнух,

в тёмных, зимних, полярных тундрах.

Жили-были. По субботам мылись в бане.

В воскресенье брали лыжи.

А один играл на баяне.

Возвращались лыжники с лыжницами,

жён вытряхивали из шуб...

В этом доме взаимной слышимости

не ворчали на лишний шум.

Все ночные шёпоты, скрипы

шиты-крыты под общей крышей,

хоть торчит к соседям насквозь

каждый в стенку забитый гвоздь!

А весна врывалась июнем.

Таял снег. Вода прибывала.

И кровать и стол омывала.

И шутили в письмах: «Воюем

с наводненьем ‒ времени мало!..»

Есть дома, берегут бережёных:

дом учёных и детский дом.

Этот был - для молодожёнов,

очень молодо было в нём!

Коптилки многолетний свет...

Коптилки многолетний свет.

Мгновенный всплеск салюта.

Нет, солнца чёрного тех лет

не высветлит минута!

Иллюминация столиц,

с парадами, с оркестрами...

Салют! Лишь раны он солит

солями разноцветными.

О звёзды детства моего ‒

копейки в кепке инвалида!

А снегу, снегу навалило ‒

белым-бело, белым-бело!

Зиме спасибо хоть за то,

за то, что поле побелело:

всё, что пылало, что болело,

снегами всё заметено!

Земле спасибо хоть за то,

за то, что с хлебом полегчало...

Но детства нашего начало ‒

как затемнённое окно!

Мы топор и лопату кладём про запас...

Мы топор и лопату кладём про запас ‒

пусть спасёт нас их древняя сила.

А без них мы, наверно, пропали б не раз

там, где наша машина ходила.

Вот лежат они сзади, как брат и сестра,

и железо звенит о железо.

А машина летит по шоссе, как стрела,

до развилки у ближнего леса.

Там лесная дорога вступает в права.

И, в сторонку отставив приборы,

инженеры встают, закатав рукава,

на борьбу с анархизмом природы.

Я божусь, чертыхаюсь и снова божусь,

на тяжелую вагу всем телом ложусь ‒ 

выволакиваю на сушу

обессилевшей техники тушу.

Грязь летит мне в лицо,

как на пестик пыльца...

Мой товарищ ломает краюху ‒

этот хлеб, заработанный в поте лица,

будто чашу, пускаем по кругу.

Современность диктует фасоны бород

и одежды чудного покроя.

Но едва только сходим мы с гладких дорог,

просыпается что-то другое.

Где-то сзади, среди топоров и лопат, ‒

слышу сквозь интеллект инженера! ‒

первобытная верность и честность

лежат,

и железо звенит о железо.

Не поселятся ли олени...

Не поселятся ли олени

в озеленённых городах,

чтобы закаты пламенели

знамёнами на их рогах?

Пускай пасутся на газонах,

печёный хлеб из рук едят...

А рядом, в зданиях казённых,

ещё чиновники сидят.

А в банке в утреннее время

деньгами шелестит кассир.

Ведь приручить любого зверя

быстрей, чем переделать мир!

Пруды устроим в каждом парке,

проточные, за прудом пруд.

Пускай стадами ходят карпы,

а сверху лебеди плывут.

А на лужайках сено косят:

оленям на зиму ‒ стога.

И в мир гармонию привносят

их симметричные рога.

Рерих

Когда война была на русских реках

(наш ‒ этот берег, немцы ‒ на другом),

философ Неру и философ Рерих

беседовали на вершинах гор.

Нам приходилось жить скороговоркой,

где перебежками, а где ползком.

Что нам до вечности высокогорной,

витающей над этим стариком?

У нас внизу бурлит потоп кровавый,

и злободневны только гнев и страх...

Но он был прав: взошли из пепла травы,

и ветер с гор коснулся наших трав.

На русских реках, пасмурных и серых,

почиет мир,

как мальчик на руках.

А берегом проходит старый Рерих,

весь белый-белый, в розовых очках.