Повелитель бумаги

Большой человек, повелитель бумаги,

Несет от московской жары

Сто семьдесят пять сантиметров ума,

Достоинства и хандры.

Такой величавый, внушающий рост

Тела, стихов и славы

Рванул его к сонму классических звезд,

Где он засиял по праву.

Большой человек постарел на полтона,

И девушки с легкой ленцой

Сначала глядят на его пальто,

Потом на его лицо.

Редакции были в него влюблены,

Но это не помогло —

От новолунья до полной луны

Он в весе терял кило.

Большую звезду разъедала ржа,

Протуберанцы тоски.

Поэзия стыла, как муха жужжа,

В зажиме его руки.

Мигрень поднимала собачий вой,

Ритм забивался в рот,

И дни пятилетки тянули свой

Фабричный круговорот.

Тогда прилипает к его груди

Денежный перевод.

Тогда остается тебе, Вадим,

Ирония и Кисловодск.

И снова пространства сосет вагон,

Россия путем велика.

И снова шеломами черпают Дон

Вечерние облака.

Угольным чертом летит Донбасс,

Рождаются города,

И, выдыхая горящий газ,

В домнах ревет руда,

А ночью, когда в колыбель чугуна

Дождь дочерей проводил,

Голосом грубым спросила страна:

«Что делать,

        товарищ Вадим?

Тебе отпустили хороший рот

И золотое перо.

Тебя, запевалу не наших рот,

Мы провели вперед.

Я, отряхая врагов и вшей,

Назвалась твоей сестрой,

Ты нахлебался военных щей

Около наших костров.

Но не таким я парням отдавалась

За батарейную жуть:

Мертвые у перекопского вала

Лапали мою грудь.

Ты же, когда-то голодный и босый,

Высосав мой удой,

Через свои роговые колеса

Глядишь на меня судьбой...

Судьбы мои не тебе вручены.

Дело твое — помочь.

Разоружись и забудь чины

В последнюю эту ночь!»

Большой человек, у окна седея,

Видел кромешную степь,

Скифию, Таврию, Понтикапею —

Мертвую зыбь костей.

Века нажимали ему на плечи,

Был он лобаст и велик —

Такую мыслищу нельзя и нечем

Сдвинуть и повалить.

«Проносятся эры, событья идут,

Но прочен земной скелет.

Мы тянем историю на поводу,

Но лучше истории,

             чем труду,

Должен служить поэт».

Тогда окончательно и всерьез

Стучит перебор колес;

Они, соблюдая ритм и ряд,

С писателем говорят:

«Теперь ты стал

          витым, как дым,

И кислым,

     как табак,

И над твоим лицом,

                Вадим,

И над твоим концом,

                 Вадим,

Не хлынет

       ветром молодым

Твой юношеский

              флаг».

Большой человек, повелитель бумаги,

Не хочет изъять из игры

Сто семьдесят пять сантиметров ума,

Достоинства и хандры:

«Всю трагедийность существованья

И право на лучшую жизнь

По справедливости и по призванью

Я в книги свои вложил.

Я буду срамить ошибки эпохи,

Кромсающей лучших людей,

Я буду смирять ее черствую похоть

Формулами идей.

Родина и без моих блюд

Сама на весь мир звенит,

А если я слишком ей нагрублю,

Должна меня извинить».

Страна отвечает:

          «Стряхни с пиджака

Мой стылый ночной пот.

Эту историю о веках

Я слышала с давних пор.

За батарейную славную жуть

Ложилась я к мертвецам.

Беременной женщиной я лежу

И скоро рожу певца.

Голос широкий даст ему мать,

Песни его — озноб.

И будут его наравне понимать

Ученый и рудокоп.

А ты, кому строфика подчинена,

Кто звезды глядит в трубу,

По справедливости и по чинам

Устраивайся в Цекубу».

1929