Два не совсем обычных случая

Ежедневно

   как вол жуя,

   стараясь за строчки драть, -

   я

   не стану писать про Поволжье:

   про ЭТО -

   страшно врать.

   Но я голодал,

   и тысяч лучше я

10 знаю проклятое слово - «голодные!»

   Вот два,

   не совсем обычные, случая,

   на ненависть к голоду самые годные.

   Первый. -

   Кто из петербуржцев

   забудет 18-й год?!

   Над дохлым лошадьем вороны кружатся.

   Лошадь за лошадью падает на лед.

   Заколачиваются улицы ровные.

20 Хвостом виляя,

   на перекрестках

   собаки дрессированные

   просили милостыню, визжа и лая.

   Газетам писать не хватало духу -

   но это ж передавалось изустно:

   старик

   удушил

   жену-старуху

   и ел частями,

30 Злился -

   невкусно.

   Слухи такие

   и мрущим от голода,

   и сытым сумели глотки свесть.

   Из каждой поры огромного города

   росло ненасытное желание есть.

   От слухов и голода двигаясь еле,

   раз

   сам я,

40 с голодной тоской,

   остановился у витрины Эйлерса -

   цветочный магазин на углу Морской.

   Малы - аж не видно! - цветочные точки,

   нули ж у цен

   необъятны длиною!

   По булке должно быть в любом лепесточке.

   И вдруг,

   смотрю,

   меж витриной и мною -

50 фигурка человечья.

   Идет и валится.

   У фигурки конская голова.

   Идет.

   И в собственные ноздри

   пальцы

   воткнула.

   Три или два.

   Глаза открытые мухи обсели,

   а сбоку

60 жила из шеи торчала.

   Из жилы

   капли по улицам сеялись

   и стыли черно, кровянея сначала.

   Смотрел и смотрел на ползущую тень я,

   дрожа от сознанья невыносимого,

   что полуживотное это -

   виденье! -

   что это

   людей вымирающих символ.

70 От этого ужаса я - на попятный.

   Ищу машинально чернеющий след.

   И к туше лошажьей приплелся по пятнам;

   Где ж голова?

   Головы и нет!

   А возле

   с каплями крови присохлой,

   блестел вершок перочинного ножичка -

   должно быть,

   тот

80 работал над дохлой

   и толстую шею кромсал понемножечко

   Я понял:

   не символ,

   стихом позолоченный,

   людская

   реальная тень прошагала.

   Быть может,

   завтра

   вот так же точно

90 я здесь заработаю, скалясь шакалом.

   Второй. -

   Из мелочи выросло в это.

   Май стоял.

   Позапрошлое лето.

   Весною ширишь ноздри и рот,

   ловя бульваров дыханье липовое.

   Я голодал,

   и с другими

   в черед

100 встал у бывшей кофейни Филиппова я.

   Лет пять, должно быть, не был там,

   а память шепчет еле:

   «Тогда

   в кафе

   журчал фонтан

   и плавали форели».

   Вздуваемый памятью рос аппетит;

   какой ни на есть,

   но по крайней мере -

110 обед.

   Как медленно время летит!

   И вот

   я втиснут в кафейные двери.

   Сидели

   с селедкой во рту и в посуде,

   в селедке рубахи,

   и воздух в селедке.

   На черта ж весна,

   если с улиц

120 люди

   от лип

   сюда влипают все-таки!

   Едят,

   дрожа от голода голого,

   вдыхают радостью душище едкий,

   а нищие молят:

   подайте головы.

   Дерясь, получают селедок объедки.

   Кто б вспомнил народа российского имя,

130 когда б не бросали хребты им в горсточки?!

   Народ бы российский

   сегодня же вымер,

   когда б не нашлось у селедки косточки.

   От мысли от этой

   сквозь грызшихся кучку,

   громя кулаком по ораве зверьей,

   пробился,

   схватился,

   дернул за ручку -

140 и выбег,

   селедкой обмазан -

   об двери.

   Не знаю,

   душа пропахла,

   рубаха ли,

   какими водами дух этот смою?

   Полгода

   звезды селедкою пахли,

   лучи рассыпая гнилой чешуею.

150 Пускай

   полусытый,

   доволен я нынче:

   так, может, и кончусь, голод не видя, -

   к нему я

   ненависть в сердце вынянчил,

   превыше всего его ненавидя.

   Подальше прочую чушь забрось,

   когда человека голодом сводит.

   Хлеб! -

160 вот это земная ось:

   на ней вертеться и нам и свободе.

   Пусть бабы баранки на Трубной нижут,

   и ситный лари Смоленского ломит, -

   я день и ночь Поволжье вижу,

   солому жующее, лежа в соломе.

   Трубите ж о голоде в уши Европе!

   Делитесь и те, у кого немного!

   Крестьяне,

   ройте пашен окопы!

170 Стреляйте в него

   мешками налога!

   Гоните стихом!

   Тесните пьесой!

   Вперед врачей целебных взводы!

   Давите его дымовою завесой!

   В атаку, фабрики!

   В ногу, заводы!

   А если

   воплю голодных не внемлешь, -

180 чужды чужие голод и жажда вам, -

   он

   завтра

   нагрянет на наши земли ж

   и встанет здесь

   за спиною у каждого!

   [1921]