Письмо Татьяне Яковлевой

В поцелуе рук ли,

              губ ли,

в дрожи тела

         близких мне

красный

     цвет

        моих республик

тоже

    должен

          пламенеть.

Я не люблю

       парижскую любовь:

любую самочку

        шелками разукрасьте,

потягиваясь, задремлю,

          сказав –

                тубо –

собакам

     озверевшей страсти.

Ты одна мне

       ростом вровень,

стань же рядом

         с бровью брови,

дай

  про этот

      важный вечер

рассказать

      по–человечьи.

Пять часов,

       и с этих пор

стих

   людей

       дремучий бор,

вымер

   город заселенный,

слышу лишь

         свисточный спор

поездов до Барселоны.

В черном небе

      молний поступь,

гром

   ругней

      в небесной драме, –

не гроза,

      а это

         просто

ревность двигает горами.

Глупых слов

      не верь сырью,

не путайся

      этой тряски, –

я взнуздаю,

      я смирю

чувства

      отпрысков дворянских.

Страсти корь

      сойдет коростой,

но радость

      неиссыхаемая,

буду долго,

         буду просто

разговаривать стихами я.

Ревность,

      жены,

         слезы...

               ну их! –

вспухнут веки,

           впору Вию.

Я не сам,

       а я

          ревную

за Советскую Россию.

Видел

   на плечах заплаты,

их

  чахотка

      лижет вздохом.

Что же,

      мы не виноваты –

ста мильонам

         было плохо.

Мы

  теперь

      к таким нежны –

спортом

      выпрямишь не многих, –

вы и нам

      в Москве нужны

не хватает

      длинноногих.

Не тебе,

      в снега

            и в тиф

шедшей

    этими ногами,

здесь

   на ласки

         выдать их

в ужины

      с нефтяниками.

Ты не думай,

      щурясь просто

из–под выпрямленных дуг.

Иди сюда,

      иди на перекресток

моих больших

      и неуклюжих рук.

Не хочешь?

      Оставайся и зимуй,

и это

   оскорбление

         на общий счет нанижем.

Я все равно

         тебя

            когда–нибудь возьму –

одну

   или вдвоем с Парижем.

1928