1-е мая (Поэты...)

Поэты -

           народ дошлый.

   Стих?

         Изволь.

                 Только рифмы дай им.

   Не говорилось пошлостей

   больше,

           чем о мае.

   Существительные: Мечты.

                    Грёзы.

                    Народы.

                    Пламя.

                    Цветы.

                    Розы.

                    Свободы.

                    Знамя.

   Образы:          Майскою -

                    сказкою.

   Прилагательные:  Красное.

                    Ясное.

                    Вешний.

                    Нездешний.

                    Безбрежный.

                    Мятежный.

   Вижу -

          в сандалишки рифм обуты,

   под древнегреческой

                       образной тогой

   и сегодня,

              таща свои атрибуты, -

   шагает бумагою

                  стих жидконогий.

   Довольно

            в люлечных рифмах нянчить -

   нас,

        пятилетних сынов зари.

   Хоть сегодняшний

                    хочется

                            привет

                                    переиначить.

   Хотя б без размеров.

                         Хотя б без рифм.

   1 Мая

   да здравствует декабрь!

   Маем

   нам

   еще не мягчиться.

   Да здравствует мороз и Сибирь!

   Мороз, ожелезнивший волю.

   Каторга

   камнем камер

   лучше всяких вёсен

   растила

   леса

   рук.

   Ими

   возносим майское знамя -

   да здравствует декабрь!

   1 Мая.

   Долой нежность!

   Да здравствует ненависть!

   Ненависть миллионов к сотням,

   ненависть, спаявшая солидарность.

   Пролетарии!

   Пулями высвисти:

   - да здравствует ненависть! -

   1 Мая.

   Долой безрассудную пышность земли.

   Долой случайность вёсен.

   Да здравствует калькуляция силёнок мира.

   Да здравствует ум!

   Ум,

   из зим и осеней

   умеющий

   во всегда

             высинить май.

   Да здравствует деланье мая -

   искусственный май футуристов.

   Скажешь просто,

                   скажешь коряво -

   и снова

   в паре поэтических шор.

   Трудно с будущим.

                     За край его

   выдернешь -

               и то хорошо.

   [1923]

1-е мая (Свети!..)

Свети!

          Вовсю, небес солнцеглазье!

   Долой -

           толпу облаков белоручек!

   Радуйтесь, звезды, на митинг вылазя!

   Рассейтесь буржуями, тучные тучи!

   Особенно люди.

                  Рабочий особенно.

   Вылазь!

           Сюда из теми подваловой!

   Что стал?

             Чего глядишь исподлобленно?!

   Иди!

        Подходи!

                 Вливайся!

                           Подваливай!

   Манометры мозга!

                    Сегодня

                            меряйте,

   сегодня

           считайте, сердечные счетчики, -

   разветривается ль восточный ветер?!

   Вбирает ли смерч рабочих точки?!

   Иди, прокопчённый!

                      Иди, просмолённый!

   Иди!

        Чего стоишь одинок?!

   Сегодня

         150 000 000

   шагнули -

         300 000 000 ног.

   Пой!

        Шагай!

               Границы провалятся!

   Лавой распетой

                  на старое ляг!

   1 500 000 000 пальцев,

   крепче,

          выше маковый флаг!

   Пение вспень!

                 Расцепи цепенение!

   Смотри -

            отсюда,

                    видишь -

                             тут -

   12 000 000 000 сердцебиений -

   с вами,

           за вас -

                     в любой из минут.

   С нами!

           Сюда!

                 Кругосветная масса,

   э-С-э-С-э-С-э-Р ручища -

                            вот вам!

   Вечным

          единым маем размайся -

   1-го Мая,

                2-го

                     и 100-го.

   [1923]

III Интернационал

Мы идем

   революционной лавой.

   Над рядами

   флаг пожаров ал.

   Наш вождь -

   миллионноглавый

   Третий Интернационал.

   В стены столетий

   воль вал

   бьёт Третий

   Интернационал.

   Мы идем.

   Рядов разливу нет истока.

   Волгам красных армий нету устья.

   Пояс красных армий,

   к западу

   с востока

   опоясав землю,

   полюсами пустим.

   Нации сети.

   Мир мал.

   Ширься, Третий

   Интернационал!

   Мы идем.

   Рабочий мира,

   слушай!

   Революция идет.

   Восток в шагах восстаний.

   За Европой

   океанами пройдет, как сушей.

   Красный флаг

   на крыши ньюйоркских зданий.

   В новом свете

   и в старом

   ал

   будет

   Третий

   Интернационал.

   Мы идем.

   Вставайте, цветнокожие колоний!

   Белые рабы империй -

   встаньте!

   Бой решит -

   рабочим властвовать у мира в лоне

   или

   войнами звереть Антанте.

   Те

   или эти.

   Мир мал.

   К оружию,

   Третий

   Интернационал!

   Мы идём!

   Штурмуем двери рая.

   Мы идем.

   Пробили дверь другим.

   Выше, наше знамя!

   Серп,

   огнем играя,

   обнимайся с молотом радугой дуги.

   В двери эти!

   Стар и мал!

   Вселенься, Третий

   Интернационал!

   [1920]

А всё-таки

Улица провалилась, как нос сифилитика.

Река - сладострастье, растекшееся в слюни.

Отбросив белье до последнего листика,

сады похабно развалились в июне.

Я вышел на площадь,

выжженный квартал

надел на голову, как рыжий парик.

Людям страшно - у меня изо рта

шевелит ногами непрожёванный крик.

Но меня не осудят, но меня не облают,

как пророку, цветами устелят мне след.

Все эти, провалившиеся носами, знают:

я - ваш поэт.

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!

Меня одного сквозь горящие здания

проститутки, как святыню, на руках понесут

и покажут богу в свое оправдание.

И бог заплачет над моею книжкой!

Не слова - судороги, слипшиеся комом;

и побежит по небу с моими стихами подмышкой

и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

                   [1914]

А вы могли бы?

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана;

я показал на блюде студня

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочел я зовы новых губ.

А вы

      ноктюрн сыграть

                                 могли бы

на флейте водосточных труб?

[1913]

Адище города

Адище города окна разбили

на крохотные, сосущие светами адки.

Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,

над самым ухом взрывая гудки.

А там, под вывеской, где сельди из Керчи ‒

сбитый старикашка шарил очки

и заплакал, когда в вечереющем смерче

трамвай с разбега взметнул зрачки.

В дырах небоскребов, где горела руда

и железо поездов громоздило лаз ‒

крикнул аэроплан и упал туда,

где у раненого солнца вытекал глаз.

И тогда уже ‒ скомкав фонарей одеяла ‒

ночь излюбилась, похабна и пьяна,

а за солнцами улиц где-то ковыляла

никому не нужная, дряблая луна.

[1913]

Американские русские

Петров

     Капланом

за пуговицу пойман.

Штаны

     заплатаны,

             как балканская карта.

«Я вам,

      сэр,

        назначаю апойнтман.

Вы знаете,

       кажется,

            мой апартман?

Тудой пройдете четыре блока,

потом

     сюдой дадите крен.

А если

     стриткара набита,

                           около

можете взять

          подземный трен.

Возьмите

     с меняньем пересядки тикет

и прите спокойно,

             будто в телеге.

Слезете на корнере

              у дрогс ликет,

а мне уж

       и пинту

            принес бутлегер.

Приходите ровно

             в севен оклок, ‒

поговорим

       про новости в городе

и проведем

         по-московски вечерок, ‒

одни свои:

        жена да бордер.

А с джабом завозитесь в течение дня

или

  раздумаете вовсе ‒

тогда

     обязательно

             отзвоните меня.

Я буду

     в офисе».

«Гуд бай!» ‒

        разнеслось окрест

и кануло

      ветру в свист.

Мистер Петров

           пошел на Вест,

а мистер Каплан ‒

                на Ист.

Здесь, извольте видеть, «джаб»,

                           а дома

                            «цуп» да «цус».

С насыпи

       язык

          летит на полном пуске.

Скоро

    только очень образованный

                          француз

будет

     кое-что

           соображать по-русски.

Горланит

      по этой Америке самой

стоязыкий

       народ-оголтец.

Уж если

     Одесса ‒ Одесса-мама,

то Нью-Йорк ‒

            Одесса-отец.

Атлантический океан

Испанский камень

            слепящ и бел,

а стены ‒

      зубьями пил.

Пароход

      до двенадцати

                уголь ел

и пресную воду пил.

Повел

    пароход

         окованным носом

и в час,

сопя,

  вобрал якоря

            и понесся.

Европа

    скрылась, мельчась.

Бегут

    по бортам

         водяные глыбы,

огромные,

      как года.

Надо мною птицы,

      подо мною рыбы,

а кругом ‒

          вода.

Недели

    грудью своей атлетической ‒

то работяга,

        то в стельку пьян ‒

вздыхает

      и гремит

            Атлантический

океан.

«Мне бы, братцы,

к Сахаре подобраться...

Развернись и плюнь ‒

пароход внизу.

Хочу топлю,

хочу везу.

Выходи сухой ‒

сварю ухой.

Людей не надо нам ‒

малы к обеду.

Не трону...

          ладно...

пускай едут...»

Волны

   будоражить мастера:

детство выплеснут;

             другому ‒

                  голос милой.

Ну, а мне б

         опять

            знамена простирать!

Вон ‒

    пошло,

        затарахтело,

              загромило!

И снова

      вода

присмирела сквозная,

и нет

    никаких сомнений ни в ком.

И вдруг,

      откуда-то ‒

            черт его знает!‒

встает

     из глубин

            воднячий Ревком.

И гвардия капель ‒

            воды партизаны ‒

взбираются

         ввысь

             с океанского рва,

до неба метнутся

          и падают заново,

порфиру пены в клочки изодрав.

И снова

      спаялись воды в одно,

волне

    повелев

         разбурлиться вождем.

И прет волнища

        с-под тучи

              на дно ‒

приказы

      и лозунги

            сыплет дождем.

И волны

      клянутся

            всеводному Цику

оружие бурь

      до победы не класть.

И вот победили ‒

           экватору в циркуль

Советов-капель бескрайняя власть.

Последних волн небольшие митинги

шумят

    о чем-то

          в возвышенном стиле.

И вот

    океан

        улыбнулся умытенький

и замер

      на время

            в покое и в штиле.

Смотрю за перила.

            Старайтесь, приятели!

Под трапом,

      нависшим

            ажурным мостком,

при океанском предприятии

потеет

    над чем-то

          волновий местком.

И под водой

      деловито и тихо

дворцом

      растет

          кораллов плетенка,

чтоб легше жилось

            трудовой китихе

с рабочим китом

       и дошкольным китенком.

Уже

  и луну

       положили дорожкой.

Хоть прямо

       на пузе,

            как по суху, лазь.

Но враг не сунется ‒

                  в небо

                       сторожко

глядит,

    не сморгнув,

            Атлантический глаз.

То стынешь

       в блеске лунного лака,

то стонешь,

        облитый пеною ран.

Смотрю,

    смотрю ‒

          и всегда одинаков,

любим,

    близок мне океан.

Вовек

    твой грохот

            удержит ухо.

В глаза

      тебя

        опрокинуть рад.

По шири,

      по делу,

            по крови,

                  по духу ‒

моей революции

         старший брат.

Бродвей

Асфальт ‒ стекло.

                 Иду и звеню.

Леса и травинки ‒

                 сбриты.

На север

        с юга

              идут авеню,

на запад с востока ‒

                    стриты.

А между ‒

         (куда их строитель завёз!) ‒

дома

     невозможной длины.

Одни дома

         длиной до звёзд,

другие ‒

        длиной до луны.

Янки

    подошвами шлепать

                     ленив:

простой

       и курьерский лифт.

В 7 часов

         человечий прилив,

В 17 часов

          ‒ отлив.

Скрежещет механика,

                   звон и гам,

а люди замелдяют

                жевать чуингам,

чтоб бросить:

             «Мек моней?»

Мамаша

      грудь

           ребёнку дала.

Ребёнок

       с каплями из носу,

сосёт

     как будто

              не грудь, а доллар ‒

занят

     серьёзным

              бизнесом.

Работа окончена.

                Тело обвей

в сплошной

          электрический ветер.

Хочешь под землю ‒

                  бери собвей,

на небо ‒

         бери элевейтер.

Вагоны

      едут

          и дымам под рост,

и в пятках

          домовьих

                  трутся,

и вынесут

         хвост

              на Бруклинский мост,

и спрячут

         в норы

               под Гудзон.

Тебя ослепило,

              ты осовел.

Но,

   как барабанная дробь,

из тьмы

       по темени:

                 «Кофе Максвел

гуд

   ту ди ласт дроп».

А лампы

       как станут

                 ночь копать,

ну, я доложу вам ‒

                  пламечко!

Налево посмотришь ‒

                    мамочка мать!

Направо ‒

          мать моя мамочка!

Есть что поглядеть московской братве.

И за день

                в конец не дойдут.

Это Нью-Йорк.

             Это Бродвей.

Гау ду ю ду!

Я в восторге

            от Нью-Йорка города.

Но

  кепчонку

          не сдёрну с виска.

У советских

          собственная гордость:

на буржуев

          смотрим свысока.

Бруклинский мост

Издай, Кулидж, 

радостный клич! 

На хорошее

                   и мне не жалко слов.

От похвал

                красней,

                              как флага нашего материйка, 

хоть вы

            и разъюнайтед стетс

                                            оф 

Америка. 

Как в церковь

                      идёт

                             помешавшийся верующий, 

как в скит

                 удаляется,

                                 строг и прост, ‒

так я

         в вечерней

                           сереющей мерещи 

вхожу,

           смиренный, на Бруклинский мост. 

Как в город

                  в сломанный

                                      прёт победитель 

на пушках ‒ жерлом

                                жирафу под рост ‒

так, пьяный славой,

                               так жить в аппетите, 

влезаю,

             гордый,

                          на Бруклинский мост. 

Как глупый художник

                                  в мадонну музея

вонзает глаз свой,

                             влюблён и остр, 

так я,

          с поднебесья,

                               в звёзды усеян, 

смотрю

            на Нью-Йорк

                                сквозь Бруклинский мост. 

Нью-Йорк

                до вечера

                                тяжек и душен, 

забыл,

           что тяжко ему

                                  и высоко, 

и только одни

                      домовьи души 

встают

            в прозрачном свечении окон. 

Здесь

          еле зудит

                          элевейтеров зуд. 

И только

              по этому 

                            тихому зуду 

поймёшь ‒

                 поезда

                             с дребезжаньем ползут, 

как будто

               в буфет убирают посуду. 

Когда ж,

              казалось, с-под речки начатой 

развозит

              с фабрики

                              сахар лавочник, ‒

то

     под мостом проходящие мачты 

размером

               не больше размеров булавочных. 

Я горд

           вот этой

                        стальною милей, 

живьём в ней

                    мои видения встали ‒

борьба

            за конструкции

                                    вместо стилей,

расчёт суровый

                        гаек

                                и стали. 

Если

        придёт

                    окончание света ‒

планету

             хаос

                     разделает в лоск, 

и только

              один останется

                                      этот 

над пылью гибели вздыбленный мост, 

то,

      как из косточек,

                                тоньше иголок, 

тучнеют

             в музеях стоящие

                                         ящеры, 

так

      с этим мостом

                            столетий геолог 

сумел

          воссоздать бы

                                 дни настоящие. 

Он скажет:

                  ‒ Вот эта

                                 стальная лапа 

соединяла

                 моря и прерии, 

отсюда

           Европа

                       рвалась на Запад, 

пустив

           по ветру

                         индейские перья. 

Напомнит

                машину

                             ребро вот это ‒

сообразите,

                  хватит рук ли, 

чтоб, став

                стальной ногой

                                        на Мангетен, 

к себе

          за губу

                      притягивать Бруклин? 

По проводам

                    электрической пряди ‒

я знаю ‒

              эпоха

                        после пара ‒

здесь

         люди

                  уже

                         орали по радио, 

здесь 

         люди

                  уже

                         взлетали по аэро. 

Здесь

          жизнь

                    была

                             одним ‒ беззаботная, 

другим ‒

               голодный

                               протяжный вой. 

Отсюда

            безработные 

в Гудзон

              кидались

                             вниз головой. 

И дальше

               картина моя

                                   без загвоздки 

по струнам ‒ канатам,

                                   аж звёздам к ногам. 

Я вижу ‒

               здесь

                         стоял Маяковский, 

стоял

           и стихи слагал по слогам. ‒

Смотрю,

              как в поезд глядит эскимос, 

впиваюсь,

                как в ухо впивается клещ. 

Бруклинский мост ‒

да...

          Это вещь!

В авто

«Какая очаровательная ночь!»

   «Эта,

   (указывает на девушку),

   что была вчера,

   та?»

   Выговорили на тротуаре

   «поч-

   перекинулось на шины

   та».

   Город вывернулся вдруг.

   Пьяный на шляпы полез.

   Вывески разинули испуг.

   Выплевывали

   то «О»,

   то «S».

   А на горе,

   где плакало темно

   и город

   робкий прилез,

   поверилось:

   обрюзгло «О»

   и гадко покорное «S».

   [1913]

В.Я. Брюсову на память

               «Брюсов выпустил окончание поэмы

                 Пушкина «Египетские ночи».

                                  Альманах «Стремнины»

     Разбоя след затерян прочно

     во тьме египетских ночей.

     Проверив рукопись

     построчно,

     гроши отсыпал казначей.

     Бояться вам рожна какого?

     Что

     против - Пушкину иметь?

     Его кулак

     навек закован

     в спокойную к обиде медь!

[1916]

Вам!

   Вам, проживающим за оргией оргию,

   имеющим ванную и тёплый клозет!

   Как вам не стыдно о представленных к Георгию

   вычитывать из столбцов газет?!

   Знаете ли вы, бездарные, многие,

   думающие, нажраться лучше как, ‒

   может быть, сейчас бомбой ноги

   выдрало у Петрова поручика?..

   Если б он, приведённый на убой,

   вдруг увидел, израненный,

   как вы измазанной в котлете губой

   похотливо напеваете Северянина!

   Вам ли, любящим баб да блюда,

   жизнь отдавать в угоду?!

   Я лучше в баре блядям буду

   подавать ананасную воду!

   [1915]

Великолепные нелепости

   Бросьте!

   Конечно, это не смерть.

   Чего ей ради ходить по крепости?

   Как вам не стыдно верить

   нелепости?!

   Просто именинник устроил карнавал,

   выдумал для шума стрельбу и тир,

   а сам, по-жабьи присев на вал,

   вымаргивается, как из мортир.

   Ласков хозяина бас,

   просто ‒ похож на пушечный.

   И не от газа маска,

   а ради шутки игрушечной.

   Смотрите!

   Небо мерить

   выбежала ракета.

   Разве так красиво смерть

   бежала б в небе паркета!

   Ах, не говорите:

   «Кровь из раны».

   Это ‒ дико!

   Просто избранных из бранных

   одаривали гвоздикой.

   Как же иначе?

   Мозг не хочет понять

   и не может:

   у пушечных шей

   если не целоваться,

   то ‒ для чего же

   обвиты руки траншей?

   Никто не убит!

   Просто ‒ не выстоял.

   Лег от Сены до Рейна.

   Оттого что цветёт,

   одуряет желтолистая

   на клумбах из убитых гангрена.

   Не убиты,

   нет же,

   нет!

   Все они встанут

   просто ‒

   вот так,

   вернутся

   и, улыбаясь, расскажут жене,

   какой хозяин весельчак и чудак.

   Скажут: не было ни ядр, ни фугасов

   и, конечно же, не было крепости!

   Просто именинник выдумал массу

   каких-то великолепных нелепостей!

   [1915]

Верлен и Сезан

Я стукаюсь

          о стол,

                о шкафа острия ‒

четыре метра ежедневно мерь.

Мне тесно здесь

               в отеле Istria ‒

на коротышке

            rue Campagne-Premiere.

Мне жмёт.

       Парижская жизнь не про нас ‒

в бульвары

          тоску рассыпай.

Направо от нас 

                Boulevard Montparnasse,

налево ‒

        Boulevard Raspail.

Хожу и хожу,

          не щадя каблука, ‒

хожу

    и ночь и день я, ‒

хожу трафаретным поэтом, пока

в глазах

        не встанут виденья.

Туман ‒ парикмахер,

                  он делает гениев ‒

загримировал

            одного

                  бородой ‒

Добрый вечер, m-r Тургенев.

Добрый вечер, m-me Виардо.

Пошёл:

     «За что боролись?

                      А Рудин?..

А вы,

    именье

          возьми подпальни...»

Мне

   их разговор эмигрантский

                           нуден,

и юркаю

       в кафе от скульни.

Да.

   Это он,

         вот эта сова ‒

не тронул

         великого

                 тлен.

Приподнял шляпу:

                «Comment ca va,

cher camarade Verlaine?»

Откуда вас знаю?

                Вас знают все.

И вот

     довелось состукаться.

Лет сорок

         вы тянете

                  свой абсент

из тысячи репродукций.

Я раньше

        вас

           почти не читал,

а нынче ‒

         вышло  из моды,‒

и рад бы прочесть ‒

                   не поймёшь ни черта:

по-русски дрянь, ‒

переводы.

Не злитесь, ‒

            со мной,

                   должно быть, и вы

знакомы

       лишь понаслышке.

Поговорим

         о пустяках путевых,

о нашинском ремеслишке.

Теперь

      плохие стихи ‒

                    труха.

Хороший ‒

          себе дороже.

С хорошим

         и я б

              свои потроха

сложил

      под забором

                 тоже.

Бумаги

      гладь

           облёвывая

пером,

      концом губы ‒

поэт,

     как блядь рублёвая,

живёт

     с словцом любым.

Я жизнь

       отдать

             за сегодня

                       рад.

Какая это громада!

Вы чуете

        слово ‒

               пролетариат? ‒

ему

   грандиозное надо.

Из кожи

       надо

           вылазить тут,

а нас ‒

       к журнальчикам

                     премией.

Когда ж поймут,

              что поэзия ‒

                          труд,

что место нужно

               и время ей.

«Лицом к деревне» ‒

                 заданье дано, ‒

за гусли,

        поэты-други!

Поймите ж ‒

           лицо у меня

                      одно ‒

оно лицо,

         а не флюгер.

А тут и ГУС

           отверзает уста:

вопрос не решён.

               «Который?

Поэт?

    Так ведь это ж ‒

                    просто кустарь,

простой кустарь,

                без мотора».

Перо

    такому

          в язык вонзи,

прибей

      к векам кунсткамер.

Ты врёшь.

        Ещё

           не найден бензин,

что движет

          сердец кусками.

Идею

    нельзя

          замешать на воде.

В воде

      отсыреет идейка.

Поэт

    никогда

           и не жил без идей.

Что я ‒

       попугай?

               индейка?

К рабочему

          надо

              идти серьезней ‒

недооценили их мы.

Поэты,

     покайтесь,

              пока не поздно,

во всех

       отглагольных рифмах.

У нас

     поэт

         событья берёт ‒

опишет

      вчерашний гул,

а надо

      рваться

             в завтра,

                     вперёд,

чтоб брюки

          трещали

                 в шагу.

В садах коммуны

               вспомнят о барде ‒

какие

     птицы

          зальются им?

Что

   будет

        с веток

               товарищ Вардин

рассвистывать

             свои резолюции?!

За глотку возьмём.

                  «Теперь поори,

несбитая быта морда!»

И  вижу,

       зависть

              зажглась и горит

в глазах

        моего натюрморта.

И каплет

        с Верлена

                 в стакан слеза.

Он весь ‒

         как зуб на сверле.

Тут

   к нам

        подходит

                Поль Сезан:

«Я

  так

     напишу вас, Верлен».

Он пишет.

        Смотрю,

               как краска свежа.

Monsieur,

         простите вы меня,

у нас

     старикам,

              как под хвост вожжа,

бывало

      от вашего имени.

Бывало ‒

        сезон

              наш бог ‒ Ван-Гог,

другой сезон ‒

              Сезан.

Теперь

      ушли  от искусства

вбок ‒

не краску любят,

               а сан.

Птенцы ‒

        у них

             молоко на губах, ‒

а с детства

           к смирению падки.

Большущее имя взяли

                   АХРР,

а чешут

       ответственным

                    пятки.

Небось

      не напишут

                мой портрет, ‒

не трут

       понапрасну

                 кисти.

Ведь то же

          лицо как будто, ‒

                          ан нет,

рисуют

      кто поцекистей.

Сезан

     остановился на линии,

и весь

      размерсился ‒ тронутый.

Париж,

      фиолетовый,

                 Париж в анилине,

вставал

       за окном «Ротонды».

Весна

Город зимнее снял.

Снега распустили слюнки.

Опять пришла весна,

глупа и болтлива, как юнкер.

[1918]

Взяточники

Дверь. На двери −

                  «Нельзя без доклада»

Под Марксом,

            в кресло вкресленный,

с высоким окладом,

                  высок и гладок,

сидит

     облечённый ответственный.

На нём

      контрабандный подарок − жилет,

в кармане −

            ручка на страже,

в другом

         уголочком торчит билет

с длиннющим

           подчищенным  стажем.

Весь день −

            сплошная работа уму.

На лбу −

        непролазная дума:

кому

    ему

       устроить куму,

кому приспособить кума?

Он всюду

        пристроил

                 мелкую сошку,

везде

     у него

           по лазутчику.

Он знает,

        кому подставить ножку

и где

     иметь заручку.

Каждый на месте:

невеста −

в тресте,

кум −

в Гум,

брат −

в наркомат.

Все шире периферия родных,

и

  в ведомостичках узких

не вместишь

           всех сортов наградных −

спецставки,

           тантьемы,

                    нагрузки!

Он специалист,

              но особого рода:

он

  в слове

         мистику стёр.

Он понял буквально

                    «братство народов»

как счастье братьев,

                    тёть

                       и сестёр.

Он думает:

          как сократить ему штаты?

У Кэт

     не глаза, а угли...

А может быть,

             место

                  оставить для Наты?

У Наты формы округлей.

А там

     в приёмной −

                 сдержанный гул,

и воздух от дыма спирается.

Ответственный жмёт плечьми:

                           − Не могу!

Нормально...

            Дела разбираются!

Зайдите ещё

            через день-другой... −

Но  дней не дождаться жданных.

Напрасно

         проситель

                   согнулся дугой.

− Нельзя...

           Не имеется данных! −

Пока поймёт!

             Обшаркав  паркет,

порывшись в своих чемоданах,

проситель

          кладёт на суконце пакет

с листами

          новейших данных.

Простился.

           Ладонью  пакет заслоня

− взрумянились щеки-пончики, −

со сладострастием,

                   пальцы слюня,

мерзавец

         считает червончики.

А  давший

          по учрежденью орёт,

от правильной гневности красен:

− Подать резолюцию! −

                     И в разворот

− во весь! −

            на бумаге:

                     «Согласен»!

Ответственный

              мчит

                   в какой-то подъезд.

Машину  оставил

               по праву.

Ответственный

             ужин с любовницей ест

ответственный

             хлещет «Абрау».

Любовницу   щиплет,

                   весел и хитр.

− Вот это

         подарочки Сонечке:

Вот это, Сонечка,

                 вам на духи.

Вот это

       вам на кальсончики... −

Такому

      в краже рабочих тыщ

для ширмы  октябрьское зарево.

Он к нам пришёл,

                чтоб советскую нищь

на кабаки разбазаривать.

Я

  белому

        руку, пожалуй, дам,

пожму, не побрезгав ею.

Я лишь усмехнусь:

                 − А здорово вам

наши

    намылили шею! −

Укравшему хлеб

              не потребуешь кар.

Возможно

        простить и убийце.

Быть может, больной,

                    сумасшедший угар

в душе

      у него

            клубится.

Но если

       скравший

               этот вот рубль

ладонью

       ладонь мою тронет,

я, руку помыв,

              кирпичом ототру

поганую кожу с ладони.

Мы  белым

         едва обломали рога;

хромает

       пока что

               одна нога, −

для нас,

        полусытых и латочных,

страшней

        и гаже

              любого врага

взяточник.

Железный лозунг

               партией дан.

Он нам

      недешево дался!

Долой присосавшихся

                   к нашим

                          рядам

и тех,

      кто к грошам

                   присосался!

Нам  строиться надо

                   в гигантский рост,

но эти

      обсели кассы.

Калёным железом

               выжжет  нарост

партия

      и рабочие массы.

Владимир Ильич

   Я знаю -

   не герои

   низвергают революций лаву.

   Сказка о героях −

   интеллигентская чушь!

   Но кто ж

   удержится,

   чтоб славу

   нашему не воспеть Ильичу?

   Ноги без мозга − вздорны.

   Без мозга

   рукам нет дела.

   Металось

   во все стороны

   мира безголовое тело.

   Нас

   продавали на вырез.

   Военный вздымался вой.

   Когда

   над миром вырос

   Ленин

   огромной головой.

   И земли

   сели на оси.

   Каждый вопрос − прост.

   И выявилось

   два

   в хаосе

   мира

   во весь рост.

   Один −

   животище на животище.

   Другой −

   непреклонно скалистый −

   влил в миллионы тыщи.

   Встал

   горой мускулистой.

   Теперь

   не промахнёмся мимо.

   Мы знаем кого − мети!

   Ноги знают,

   чьими

   трупами

   им идти.

   Нет места сомненьям и воям.

   Долой улитье − «подождём»!

   Руки знают,

   кого им

   крыть смертельным дождём.

   Пожарами землю дымя,

   везде,

   где народ испленен,

   взрывается

   бомбой

   имя:

   Ленин!

   Ленин!

   Ленин!

   И это −

   не стихов вееру

   обмахивать юбиляра уют. −

   Я

   в Ленине

   мира веру

   славлю

   и веру мою.

   Поэтом не быть мне бы,

   если б

   не это пел −

   в звёздах пятиконечных небо

   безмерного свода РКП.

   [1920]

Внимательное отношение к взяточникам

   Неужели и о взятках писать поэтам!

   Дорогие, нам некогда. Нельзя так.

   Вы, которые взяточники,

   хотя бы поэтому,

   не надо, не берите взяток.

   Я, выколачивающий из строчек штаны, −

   конечно, как начинающий, не очень часто,

   я − ещё и российский гражданин,

   беззаветно чтущий и чиновника и участок.

   Прихожу и выплакиваю все мои просьбы,

   приникши щекою к светлому кителю.

   Думает чиновник: «Эх, удалось бы!

   Этак на двести птичку вытелю».

   Сколько раз под сень чинов ник,

   приносил обиды им.

   «Эх, удалось бы, − думает чиновник, −

   этак на триста бабочку выдоим».

   Я знаю, надо и двести и триста вам −

   возьмут, всё равно, не те, так эти;

   и руганью ни одного не обижу пристава:

   может быть, у пристава дети.

   Но лишний труд − доить поодиночно,

   вы и так ведёте в работе года.

   Вот что я выдумал для вас нарочно −

   Господа!

   Взломайте шкапы, сундуки и ларчики,

   берите деньги и драгоценности мамашины,

   чтоб последний мальчонка в потненьком кулачике

   зажал сбереженный рубль бумажный.

   Костюмы соберите. Чтоб не было рваных.

   Мамаша! Вытряхивайтесь из шубы беличьей!

   У старых брюк обшарьте карманы −

   в карманах копеек на сорок мелочи.

   Все это узлами уложим и свяжем,

   а сами, без денег и платья,

   придём, поклонимся и скажем:

   Нате!

   Что нам деньги, транжирам и мотам!

   Мы даже не знаем, куда нам деть их.

   Берите, милые, берите, чего там!

   Вы наши отцы, а мы ваши дети.

   От холода не попадая зубом на зуб,

   станем голые под голые небеса.

   Берите, милые! Но только сразу,

   Чтоб об этом больше никогда не писать.

   [1915]

Во весь голос

Первое вступление в поэму

Уважаемые

       товарищи потомки!

Роясь

    в сегодняшнем

        окаменевшем дерьме,

наших дней изучая потёмки,

вы,

  возможно,

        спросите и обо мне.

И, возможно, скажет

              ваш ученый,

кроя эрудицией

         вопросов рой,

что жил–де такой

        певец кипяченой

и ярый враг воды сырой.

Профессор,

       снимите очки–велосипед!

Я сам расскажу

         о времени

              и о себе.

Я, ассенизатор

          и водовоз,

революцией

       мобилизованный и призванный,

ушел на фронт

       из барских садоводств

поэзии —

       бабы капризной.

Засадила садик мило,

дочка,

   дачка,

       водь

          и гладь —

сама садик я садила,

сама буду поливать.

Кто стихами льет из лейки,

кто кропит,

       набравши в рот —

кудреватые Митрейки,

         мудреватые Кудрейки —

кто их к черту разберет!

Нет на прорву карантина —

мандолинят из–под стен:

«Тара–тина, тара–тина,

т–эн–н...»

Неважная честь,

         чтоб из этаких роз

мои изваяния высились

                по скверам,

где харкает туберкулез,

где б... с хулиганом

              да сифилис.

И мне

    агитпроп

          в зубах навяз,

и мне бы

     строчить

         романсы на вас,—

доходней оно

        и прелестней.

Но я

  себя

    смирял,

        становясь

на горло

       собственной песне.

Слушайте,

      товарищи потомки,

агитатора,

       горлана–главаря.

Заглуша

      поэзии потоки,

я шагну

    через лирические томики,

как живой

       с живыми говоря.

Я к вам приду

        в коммунистическое далеко

не так,

    как песенно–есененный провитязь.

Мой стих дойдет

       через хребты веков

и через головы

         поэтов и правительств.

Мой стих дойдет,

           но он дойдет не так,—

не как стрела

         в амурно–лировой охоте,

не как доходит

         к нумизмату стершийся пятак

и не как свет умерших звезд доходит.

Мой стих

      трудом

           громаду лет прорвет

и явится

       весомо,

            грубо,

               зримо,

как в наши дни

         вошел водопровод,

сработанный

       еще рабами Рима.

В курганах книг,

             похоронивших стих,

железки строк случайно обнаруживая,

вы

  с уважением

          ощупывайте их,

как старое,

       но грозное оружие.

Я

ухо

   словом

       не привык ласкать;

ушку девическому

          в завиточках волоска

с полупохабщины

       не разалеться тронуту.

Парадом развернув

            моих страниц войска,

я прохожу

       по строчечному фронту.

Стихи стоят

        свинцово–тяжело,

готовые и к смерти

              и к бессмертной славе.

Поэмы замерли,

          к жерлу прижав жерло

нацеленных

       зияющих заглавий.

Оружия

    любимейшего

              род,

готовая

     рвануться в гике,

застыла

     кавалерия острот,

поднявши рифм

          отточенные пики.

И все

    поверх зубов вооруженные войска,

что двадцать лет в победах

                     пролетали,

до самого

       последнего листка

я отдаю тебе,

         планеты пролетарий.

Рабочего

       громады класса враг —

он враг и мой,

          отъявленный и давний.

Велели нам

         идти

            под красный флаг

года труда

       и дни недоеданий.

Мы открывали

          Маркса

              каждый том,

как в доме

       собственном

             мы открываем ставни,

но и без чтения

           мы разбирались в том,

в каком идти,

         в каком сражаться стане.

Мы

  диалектику

        учили не по Гегелю.

Бряцанием боев

          она врывалась в стих,

когда

   под пулями

         от нас буржуи бегали,

как мы

   когда–то

       бегали от них.

Пускай

    за гениями

           безутешною вдовой

плетется слава

          в похоронном марше —

умри, мой стих,

          умри, как рядовой,

как безымянные

       на штурмах мерли наши!

Мне наплевать

         на бронзы многопудье,

мне наплевать

       на мраморную слизь.

Сочтемся славою —

       ведь мы свои же люди,—

пускай нам

       общим памятником будет

построенный

        в боях

            социализм.

Потомки,

     словарей проверьте поплавки:

из Леты

    выплывут

        остатки слов таких,

как «проституция»,

             «туберкулез»,

                     «блокада».

Для вас,

    которые

        здоровы и ловки,

поэт

  вылизывал

        чахоткины плевки

шершавым языком плаката.

С хвостом годов

       я становлюсь подобием

чудовищ

     ископаемо–хвостатых.

Товарищ жизнь,

           давай

              быстрей протопаем,

протопаем

       по пятилетке

              дней остаток.

Мне

  и рубля

       не накопили строчки,

краснодеревщики

       не слали мебель на дом.

И кроме

     свежевымытой сорочки,

скажу по совести,

           мне ничего но надо.

Явившись

    в Це Ка Ка

            идущих

              светлых лет,

над бандой

       поэтических

              рвачей и выжиг

я подыму,

    как большевистский партбилет,

все сто томов

           моих

              партийных книжек.

1929–1930

Военно-морская любовь

   По морям, играя, носится

   с миноносцем миноносица.

   Льнёт, как будто к мёду осочка,

   к миноносцу миноносочка.

   И конца б не довелось ему,

   благодушью миноносьему.

   Вдруг прожектор, вздев на нос очки,

   впился в спину миноносочки.

   Как взревет медноголосина:

   «Р-р-р-астакая миноносина!»

   Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,

   а сбежала миноносица.

   Но ударить удалось ему

   по ребру по миноносьему.

   Плач и вой морями носится:

   овдовела миноносица.

   И чего это несносен нам

   мир в семействе миноносином?

   [1915]

Война объявлена

   «Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!

   Италия! Германия! Австрия!»

   И на площадь, мрачно очерченную чернью,

   багровой крови пролилась струя!

   Морду в кровь разбила кофейня,

   зверьим криком багрима:

   «Отравим кровью игры Рейна!

   Громами ядер на мрамор Рима!»

   С неба, изодранного о штыков жала,

   слёзы звезд просеивались, как мука в сите,

   и подошвами сжатая жалость визжала:

   «Ах, пустите, пустите, пустите!»

   Бронзовые генералы на гранёном цоколе

   молили: «Раскуйте, и мы поедем!»

   Прощающейся конницы поцелуи цокали,

   и пехоте хотелось к убийце-победе.

   Громоздящемуся городу уродился во сне

   хохочущий голос пушечного баса,

   а с запада падает красный снег

   сочными клочьями человечьего мяса.

   Вздувается у площади за ротой рота,

   у злящейся на лбу вздуваются вены.

   «Постойте, шашки о шёлк кокоток

   вытрем, вытрем в бульварах Вены!»

   Газетчики надрывались: «Купите вечернюю!

   Италия! Германия! Австрия!»

   А из ночи, мрачно очерченной чернью,

   багровой крови лилась и лилась струя.

   20 июля 1914

Воровский

Сегодня,

            пролетариат,

                         гром голосов раскуй,

   забудь

          о всепрощенье-воске.

   Приконченный

                фашистской шайкой воровской,

   в последний раз

                   Москвой

                           пройдёт Воровский.

   Сколько не станет...

                        Сколько не стало...

   Скольких − в клочья...

                          Скольких − в дым...

   Где б ни сдали.

                   Чья б ни сдала

   Мы не сдали,

                мы не сдадим.

   Сегодня   

         гнев

                скругли

                        в огромный

                                   бомбы мяч.

   Сегодня

           голоса

                    размолний штычьим блеском.

   В глазах

            в капиталистовых маячь.

   Чертись   

            по королевским занавескам.

   Ответ

         в мильон шагов

                        пошли

                              на наглость нот.

   Мильонную толпу

                   у стен кремлевских вызмей.

   Пусть

         смерть товарища

                         сегодня

                                 подчеркнёт

   бессмертье

              дела коммунизма.

   [1923]

Вот для чего мужику самолёт

Город −

            летает.

                    Ушёл в поднебесье.

    Прёт.

          Сквозь тучи.

                       А рядом

                               в деревне −

    меряет,

            месит

                 просёлки да веси

    лаптем,

            возком

                    по привычке древней.

    Голову поднял

                  и видит

                          мужик −

    там

        самолёт

                разрезает небо.

   Хмур мужичонко.

                    Дёрнул гужи.

    − Не для ча

                нам

                    подобная небыль.

    Хватит

           и тверди

                    на нашинский век.

    Чай,

         не всю

               обпахали пока.

    Ишь,

         загордился!

                     Прёт человек.

    Лезет...

             наверх...

                       к ангелам...

                                    да к богам...

    Это −

          блажь,

                на мужицкий взгляд.

    Воздух...

              На кой он надобен ляд? −

    Брось.

           Не скули.

                     Вглядись.

                               Поглазастей.

    Глаз

         защити

                ладонями рук.

   Этот

         летун

               в мужицком хозяйстве

    нынче

          первейший,

                     надежнейший друг.

    Тот,

         который

                 в это не верит,

    сам

       убедись

                на первом примере.

    Знает каждый,

                  бывает

                         часто −

    надо

         обмерить

                  земельный участок.

    Без обмера

               плохое дело:

    ни надела,

               ни передела.

    Мужик

          запрягает

                    гнедого мерина,

    едет

         искать

                жилье землемерино.

    Просят

           крестьяне

                    за год

                            к зиме,

    чтобы

          к весне

                  прискакал землемер.

    К весне

            припрёт

                    землемерина этакий,

    да и пойдёт

                мотать рулетки,

   Кто

        разберётся

                   в этаком деле?

    Годы нужны ему

                   али

                       недели?!

    Ну,

        а цена землемера

                         кусается.

    Носят

          ему

              то масло,

                        то яйца.

    Дело

         пойдёт

                куда короче,

    если

         в дело

                вмешается лётчик.

    Мигом взлетит

                  (летуны на то они!).

    Вся

        деревенька −

                     как на ладони.

    Взвился

            с фотографом

                         аэроплан,

    карточку снял −

                    и на тебе −

                                  план.

    Нам хорошо,

                и быстро,

                          и дёшево,

    и

      у землемера

                  цела подошва.

    Вот

        зачем

              при нашем строе

    самолеты

             лихо строят.

    Чтоб взлетали

                  на небо

    да снимали

               планы бы.

    Крестьяне,

               пользу с планами

                                видели?

    Теперь −

             другая:

                     борьба с вредителем.

    Урожай.

            Сам-сто.

                     Собирай, кончай.

    И вдруг

            на хлеб

                    нашла саранча.

    Не боится,

               гадина,

    ни попа,

             ни ладана.

    Махонькая,

               а будто

                       в сажень рот!

    Жрёт

         и летает.

                   Летает

                          и жрёт.

    Крестьянин,

                и в этом деле

                              вот

    не поп поможет,

                    а самолёт.

    Вылетел,

             пропеллером рыча.

    − Где тут

              такая-растакая саранча? −

    Увидел,

            рассыпал

                     ядовитый порошок,

    хлебам

           не вредящий ни крошки.

    Саранча подохла

                    и лежит

                            на вершок,

    скрестив

             на пузе

                     ножки.

    Вот

        зачем

              при нашем строе

    самолеты

             лихо строят.

    Чтобы он

             летал

                   на небе

    да смотрел

               за нашим хлебом.

    Этого мало −

                 с высшей пользою

    в деле

           в каждом

                    его используем.

    Вот,

         например,

                   лесной пожар

    режет

          целый лес

                    без ножа.

    Не то что в лес −

                      не пройдёшь

                                  и мимо,

    дома

         сиди да чихай

                       от дыма. −

    Лётчик

           взлетел

                   и в зелёной гуще

    видит,

           где реже огонь,

                            где гуще.

    Вмиг

         облетел

                 окрестных жителей,

    в нужных

             местах

                    расставил тушителей.

    Взялись

            во весь

                    крестьянский дух.

    Глядь,

           через день

                      огонь и потух.

    Чтоб скорей

                домчать

                        газету,

    тоже

         лучше средства

                        нету.

    Может

          из любого

                     царства

    вмиг

         сюда

              домчать лекарства.

    Да и вас

             доставит.

                       Вот

    для чего вам

                 самолёт.

    Вот

        зачем

              при нашем строе

    самолеты

             надо строить.

    Надо,

          чтоб

               по небесам

    полетел

            крестьянин сам.

    А как построить?

                     Одному?

                             Туго.

    Дорог самолет,

                   то-то и оно-то.

    Сообща.

            Попробуй,

                      стань другом

    Красного

             воздушного флота.

    Полтина к полтине,

                       силу множа,

    возьмитесь, разом насев.

    В этом деле

                всем поможет

    Общество

             Д. В. Ф.

    [1925]

Вот так я сделался собакой

   Ну, это совершенно невыносимо!

   Весь как есть искусан злобой.

   Злюсь не так, как могли бы вы:

   как собака лицо луны гололобой −

   взял бы

   и всё обвыл.

   Нервы, должно быть...

   Выйду,

   погуляю.

   И на улице не успокоился ни на ком я.

   Какая-то прокричала про добрый вечер.

   Надо ответить:

   она − знакомая.

   Хочу.

   Чувствую −

   не могу по-человечьи.

   Что это за безобразие!

   Сплю я, что ли?

   Ощупал себя:

   такой же, как был,

   лицо такое же, к какому привык.

   Тронул губу,

   а у меня из-под губы −

   клык.

   Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.

   Бросился к дому, шаги удвоив.

   Бережно огибаю полицейский пост,

   вдруг оглушительное:

   «Городовой!

   Хвост!»

   Провёл рукой и − остолбенел!

   Этого-то,

   всяких клыков почище,

   я и не заметил в бешеном скаче:

   у меня из-под пиджака

   развеерился хвостище

   и вьётся сзади,

   большой, собачий.

   Что теперь?

   Один заорал, толпу растя.

   Второму прибавился третий, четвертый.

   Смяли старушонку.

   Она, крестясь, что-то кричала про черта.

   И когда, ощетинив в лицо усища-веники,

   толпа навалилась,

   огромная,

   злая,

   я стал на четвереньки

   и залаял:

   Гав! гав! гав!

   [1915]

Всем Титам и Власам РСФСР

   По хлебным пусть местам летит,

   пусть льётся песня басом.

   Два брата жили. Старший Тит

   жил с младшим братом Власом.

   Был у крестьян у этих дом

   превыше всех домишек.

   За домом был амбар, и в нем

   всегда был хлеба лишек.

   Был младший, Влас, умён и тих.

   А Тит был глуп, как камень.

   Изба раз расползлась у них,

   пол гнется под ногами.

   «Смерть без гвоздей, - промолвил Тит, -

   хоша мильон заплотишь,

   не то, что хату сколотить,

   и гроб не заколотишь».

   Тит горько плачет без гвоздей,

   а Влас обдумал случай

   и рек: «Чем зря искать везде,

   езжай, брат, в город лучше».

   Телега молнией летит.

   Тит снарядился скоро.

   Гвоздей достать поехал Тит

   в большой соседний город.

   Приехал в этот город Тит

   и с грустью смотрит сильной:

   труба чего-то не коптит

   над фабрикой гвоздильной.

   Вбегает за гвоздями Тит,

   но в мастерской холодной

   рабочий зря без дел сидит.

   «Я, − говорит, − голодный.

   Дай, Тит, рабочим хлеб взаймы,

   мы здесь сидим не жравши,

   а долг вернем гвоздями мы

   крестьянам, хлеба давшим».

   Взъярился Тит: «Не дам, не дам

   я хлеба дармоеду.

   Не дам я хлеба городам,

   и без гвоздя доеду».

   В село обратно Тит летит, -

   от бега от такого

   свалился конь. И видит Тит:

   оторвалась подкова.

   Пустяк её приколотить,

   да нету ни гвоздишка.

   И стал в лесу в ночевку Тит,

   и Тит, и лошадишка.

   Нет ни коня, ни Тита нет...

   Селом ходили толки,

   что этих двух во цвете лет

   в лесу сожрали волки.

   Телега снова собралась.

   Не вспомнив Тита даже,

   в соседний город гонит Влас, -

   нельзя им без гвоздя же.

   Вбежал в гвоздильню умный Влас,

   рабочий дышит еле.

   «Коль хлеб не получу от вас,

   умру в конце недели».

   Влас молвил, Тита поумней.

   «Ну что ж, бери, родимый,

   наделаешь гвоздей и мне

   ужо заплатишь ими».

   Рабочий сыт, во весь свой пыл

   в трубу дымище гонит.

   Плуги, и гвозди, и серпы

   деревне мчит в вагоне.

   Ясней сей песни нет, ей-ей,

   кривые бросим толки.

   Везите, братцы, хлеб скорей,

   чтоб вас не съели волки.

   [1920]

Вывескам

   Читайте железные книги!

   Под флейту золоченой буквы

   полезут копченые сиги

   и золотокудрые брюквы.

   А если веселостью песьей

   закружат созвездия «Магги» -

   бюро похоронных процессий

   свои проведут саркофаги.

   Когда же, хмур и плачевен,

   загасит фонарные знаки,

   влюбляйтесь под небом харчевен

   в фаянсовых чайников маки!

   [1913]

Вывод

Не смоют любовь

ни ссоры,

ни версты.

Продумана,

выверена,

проверена.

Подъемля торжественно стих стокоперстый,

клянусь –

люблю

неизменно и верно!

1922

Выволакивайте будущее!

Будущее

           не придёт само,

   если

        не примем мер.

   За жабры его, − комсомол!

   За хвост его, − пионер!

   Коммуна

           не сказочная принцесса,

   чтоб о ней

              мечтать по ночам.

   Рассчитай,

              обдумай,

                       нацелься −

   и иди

         хоть по мелочам.

   Коммунизм

             не только

   у земли,

            у фабрик в поту.

   Он и дома

             за столиком,

   в отношеньях,

                 в семье,

                          в быту.

   Кто скрипит

               матершиной смачной

   целый день,

               как немазаный воз,

   тот,

        кто млеет

                  под визг балалаечный,

   тот

       до будущего

                   не дорос.

   По фронтам

              пулеметами такать −

   не в этом

             одном

                   война!

   И семей

           и квартир атака

   угрожает

            не меньше

                      нам.

   Кто не выдержал

                   натиск домашний,

   спит

        в уюте

               бумажных роз, −

   до грядущей

               жизни мощной

   тот

       пока еще

                не дорос.

   Как и шуба,

               и время тоже −

   проедает

            быта моль её.

   Наших дней

              залежалых одёжу

   перетряхни, комсомолия!

   [1925]

Выждем

  Видит Антанта −

   не разгрызть ореха.

   Зря тщатся.

   Зовет коммунистов

   в Геную

   посовещаться.

   РСФСР согласилась.

   И снова Франция начинает тянуть.

   Авось, мол, удастся сломить разрухой,

   Авось, мол, голодом удастся согнуть.

   То Франция требует,

   чтоб на съезд собрались какие-то дальние

   народы,

   такие,

   что их не соберешь и за годы.

   То съезд предварительный требуют.

   Решит, что нравится ей,

   а ты, мол, сиди потом и глазей.

   Ясно -

   на какой бы нас ни звали съезд,

   Антанта одного ждет -

   скоро ли нас съест.

   Стойте же стойко,

   рабочий,

   крестьянин,

   красноармеец!

   Покажите, что Россия сильна,

   что только на такую конференцию согласимся,

   которая выгодна нам.

   [1922]

Гейнеобразное

Молнию метнула глазами:

   «Я видела -

   с тобой другая.

   Ты самый низкий,

   ты подлый самый...» -

   И пошла,

   и пошла,

   и пошла, ругая.

   Я ученый малый, милая,

10 громыханья оставьте ваши.

   Если молния меня не убила -

   то гром мне

   ей-богу не страшен.

   [1920]

Гимн здоровью

Среди тонконогих, жидких кровью,

трудом поворачивая шею бычью,

на сытый праздник тучному здоровью

людей из мяса я зычно кличу!

Чтоб бешеной пляской землю овить,

скучную, как банка консервов,

давайте весенних бабочек ловить

сетью ненужных нервов!

И по камням острым, как глаза ораторов,

красавцы-отцы здоровенных томов,

потащим мордами умных психиаторов

и бросим за решетки сумасшедших домов!

А сами сквозь город, иссохший как Онания,

с толпой фонарей желтолицых, как скопцы,

голодным самкам накормим желания,

поросшие шерстью красавцы-самцы!

Гимн обеду

Слава вам, идущие обедать миллионы!
И уже успевшие наесться тысячи!
Выдумавшие каши, бифштексы, бульоны
и тысячи блюдищ всяческой пищи.

Если ударами ядр
тысячи Реймсов разбить удалось бы —
по-прежнему будут ножки у пулярд,
и дышать по-прежнему будет ростбиф!

Желудок в панаме! Тебя ль заразят
величием смерти для новой эры?!
Желудку ничем болеть нельзя,
кроме аппендицита и холеры!

Пусть в сале совсем потонут зрачки —
все равно их зря отец твой выделал;
на слепую кишку хоть надень очки,
кишка все равно ничего б не видела.

Ты так не хуже! Наоборот,
если б рот один, без глаз, без затылка —
сразу могла б поместиться в рот
целая фаршированная тыква.

Лежи спокойно, безглазый, безухий,
с куском пирога в руке,
а дети твои у тебя на брюхе
будут играть в крокет.

Спи, не тревожась картиной крови
и тем, что пожаром мир опоясан,—
молоком богаты силы коровьи,
и безмерно богатство бычьего мяса.

Если взрежется последняя шея бычья
и злак последний с камня серого,
ты, верный раб твоего обычая,
из звезд сфабрикуешь консервы.

А если умрешь от котлет и бульонов,
на памятнике прикажем высечь:
«Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов —
твоих четыреста тысяч».

Горе

Тщетно отчаянный ветер

   бился нечеловече.

   Капли чернеющей крови

   стынут крышами кровель.

   И овдовевшая в ночи

   вышла луна одиночить.

   [1920]

Два не совсем обычных случая

Ежедневно

   как вол жуя,

   стараясь за строчки драть, -

   я

   не стану писать про Поволжье:

   про ЭТО -

   страшно врать.

   Но я голодал,

   и тысяч лучше я

10 знаю проклятое слово - «голодные!»

   Вот два,

   не совсем обычные, случая,

   на ненависть к голоду самые годные.

   Первый. -

   Кто из петербуржцев

   забудет 18-й год?!

   Над дохлым лошадьем вороны кружатся.

   Лошадь за лошадью падает на лед.

   Заколачиваются улицы ровные.

20 Хвостом виляя,

   на перекрестках

   собаки дрессированные

   просили милостыню, визжа и лая.

   Газетам писать не хватало духу -

   но это ж передавалось изустно:

   старик

   удушил

   жену-старуху

   и ел частями,

30 Злился -

   невкусно.

   Слухи такие

   и мрущим от голода,

   и сытым сумели глотки свесть.

   Из каждой поры огромного города

   росло ненасытное желание есть.

   От слухов и голода двигаясь еле,

   раз

   сам я,

40 с голодной тоской,

   остановился у витрины Эйлерса -

   цветочный магазин на углу Морской.

   Малы - аж не видно! - цветочные точки,

   нули ж у цен

   необъятны длиною!

   По булке должно быть в любом лепесточке.

   И вдруг,

   смотрю,

   меж витриной и мною -

50 фигурка человечья.

   Идет и валится.

   У фигурки конская голова.

   Идет.

   И в собственные ноздри

   пальцы

   воткнула.

   Три или два.

   Глаза открытые мухи обсели,

   а сбоку

60 жила из шеи торчала.

   Из жилы

   капли по улицам сеялись

   и стыли черно, кровянея сначала.

   Смотрел и смотрел на ползущую тень я,

   дрожа от сознанья невыносимого,

   что полуживотное это -

   виденье! -

   что это

   людей вымирающих символ.

70 От этого ужаса я - на попятный.

   Ищу машинально чернеющий след.

   И к туше лошажьей приплелся по пятнам;

   Где ж голова?

   Головы и нет!

   А возле

   с каплями крови присохлой,

   блестел вершок перочинного ножичка -

   должно быть,

   тот

80 работал над дохлой

   и толстую шею кромсал понемножечко

   Я понял:

   не символ,

   стихом позолоченный,

   людская

   реальная тень прошагала.

   Быть может,

   завтра

   вот так же точно

90 я здесь заработаю, скалясь шакалом.

   Второй. -

   Из мелочи выросло в это.

   Май стоял.

   Позапрошлое лето.

   Весною ширишь ноздри и рот,

   ловя бульваров дыханье липовое.

   Я голодал,

   и с другими

   в черед

100 встал у бывшей кофейни Филиппова я.

   Лет пять, должно быть, не был там,

   а память шепчет еле:

   «Тогда

   в кафе

   журчал фонтан

   и плавали форели».

   Вздуваемый памятью рос аппетит;

   какой ни на есть,

   но по крайней мере -

110 обед.

   Как медленно время летит!

   И вот

   я втиснут в кафейные двери.

   Сидели

   с селедкой во рту и в посуде,

   в селедке рубахи,

   и воздух в селедке.

   На черта ж весна,

   если с улиц

120 люди

   от лип

   сюда влипают все-таки!

   Едят,

   дрожа от голода голого,

   вдыхают радостью душище едкий,

   а нищие молят:

   подайте головы.

   Дерясь, получают селедок объедки.

   Кто б вспомнил народа российского имя,

130 когда б не бросали хребты им в горсточки?!

   Народ бы российский

   сегодня же вымер,

   когда б не нашлось у селедки косточки.

   От мысли от этой

   сквозь грызшихся кучку,

   громя кулаком по ораве зверьей,

   пробился,

   схватился,

   дернул за ручку -

140 и выбег,

   селедкой обмазан -

   об двери.

   Не знаю,

   душа пропахла,

   рубаха ли,

   какими водами дух этот смою?

   Полгода

   звезды селедкою пахли,

   лучи рассыпая гнилой чешуею.

150 Пускай

   полусытый,

   доволен я нынче:

   так, может, и кончусь, голод не видя, -

   к нему я

   ненависть в сердце вынянчил,

   превыше всего его ненавидя.

   Подальше прочую чушь забрось,

   когда человека голодом сводит.

   Хлеб! -

160 вот это земная ось:

   на ней вертеться и нам и свободе.

   Пусть бабы баранки на Трубной нижут,

   и ситный лари Смоленского ломит, -

   я день и ночь Поволжье вижу,

   солому жующее, лежа в соломе.

   Трубите ж о голоде в уши Европе!

   Делитесь и те, у кого немного!

   Крестьяне,

   ройте пашен окопы!

170 Стреляйте в него

   мешками налога!

   Гоните стихом!

   Тесните пьесой!

   Вперед врачей целебных взводы!

   Давите его дымовою завесой!

   В атаку, фабрики!

   В ногу, заводы!

   А если

   воплю голодных не внемлешь, -

180 чужды чужие голод и жажда вам, -

   он

   завтра

   нагрянет на наши земли ж

   и встанет здесь

   за спиною у каждого!

   [1921]

Дешевая распродажа

Женщину ль опутываю в трогательный роман,
просто на прохожего гляжу ли —
каждый опасливо придерживает карман.
Смешные!
С нищих —
что с них сжулить?

Сколько лет пройдет, узнают пока —
кандидат на сажень городского морга —
я
бесконечно больше богат,
чем любой Пьерпонт Морган .

Через столько-то, столько-то лет
— словом, не выживу —
с голода сдохну ль,
стану ль под пистолет —
меня,
сегодняшнего рыжего,
профессора разучат до последних йот,
как,
когда,
где явлен.
Будет
с кафедры лобастый идиот
что-то молоть о богодьяволе.

Склонится толпа,
лебезяща,
суетна.
Даже не узнаете —
я не я:
облысевшую голову разрисует она
в рога или в сияния.

Каждая курсистка,
прежде чем лечь,
она
не забудет над стихами моими замлеть.
Я — пессимист,
знаю —
вечно
будет курсистка жить на земле.

Слушайте ж:

все, чем владеет моя душа,
— а ее богатства пойдите смерьте ей»! —
великолепие,
что в вечность украсит мой шаг,
и самое мое бессмертие,
которое, громыхая по всем векам,
коленопреклоненных соберет мировое вече,-
все это — хотите? —
сейчас отдам
за одно только слово
ласковое,
человечье.

Люди!

Пыля проспекты, топоча рожь,
идите со всего земного лона.
Сегодня
в Петрограде
на Надеждинской
ни за грош
продается драгоценнейшая корона.

За человечье слово —
не правда ли, дешево?
Пойди,
попробуй,—
как же,
найдешь его!

Для истории

Когда все расселятся в раю и в аду,

60 земля итогами подведена будет -

помните:

в 1916 году

из Петрограда исчезли красивые люди.

[1916]

Еду. Из цикла «Париж»

Билет —

       щелк.

          Щека —

               чмок.

Свисток —

       и рванулись туда мы,

куда,

    как сельди,

              в сети чулок

плывут

    кругосветные дамы.

Сегодня приедет —

            уродом-урод,

а завтра —

       узнать посмейте-ка:

в одно

    разубран

        и город и рот —

помады,

     огней косметика.

Веселых

    тянет в эту вот даль.

В Париже грустить?

              Едва ли!

В Париже

       площадь

             и та Этуаль,

а звезды —

       так сплошь этуали.

Засвистывай,

         трись,

              врезайся и режь

сквозь Льежи

       и об Брюссели.

Но нож

     и Париж,

         и Брюссель,

               и Льеж —

тому,

   кто, как я, обрусели.

Сейчас бы

        в сани

              с ногами —

в снегу,

     как в газетном листе б...

Свисти,

    заноси снегами

меня,

   прихерсонская степь...

Вечер,

   поле,

       огоньки,

дальняя дорога,—

сердце рвется от тоски,

а в груди —

         тревога.

Эх, раз,

      еще раз,

стих — в пляс.

Эх, раз,

     еще раз,

рифм хряск.

Эх, раз,

     еще раз,

еще много, много раз...

Люди

  разных стран и рас,

копая порядков грядки,

увидев,

     как я

         себя протряс,

скажут:

    в лихорадке.

Еще Петербург

В ушах обрывки теплого бала,

а с севера - снега седей -

туман, с кровожадным лицом каннибала,

жевал невкусных людей.

Часы нависали, как грубая брань,

за пятым навис шестой.

А с неба смотрела какая-то дрянь

величественно, как Лев Толстой.

[1914]

За женщиной

Раздвинув локтем тумана дрожжи,

   цедил белила из черной фляжки

   и, бросив в небо косые вожжи,

   качался в тучах, седой и тяжкий.

   В расплаве меди домов полуда,

   дрожанья улиц едва хранимы,

   дразнимы красным покровом блуда,

   рогами в небо вонзались дымы.

   Вулканы-бедра за льдами платий,

10 колосья грудей для жатвы спелы.

   От тротуаров с ужимкой татьей

   ревниво взвились тупые стрелы.

   Вспугнув копытом молитвы высей,

   арканом в небе поймали бога

   и, ощипавши с улыбкой крысьей,

   глумясь, тащили сквозь щель порога.

   Восток заметил их в переулке,

   гримасу неба отбросил выше

   и, выдрав солнце из черной сумки,

20 ударил с злобой по ребрам крыши.

   [1913]

Из Бюрократиады

СЕГОДНЯШНЕЕ

Высунув языки,

разинув рты,

носятся нэписты

в рьяни,

в яри...

А посередине

высятся

недоступные форты,

серые крепости советских канцелярий.

С угрозой выдвинув пики–перья,

закованные в бумажные латы,

работали канцеляристы,

когда

в двери

бумажка втиснулась:

«Сокращай штаты!»

Без всякого волнения,

без всякой паники

завертелись колеса канцелярской механики.

Один берет.

Другая берет.

Бумага взад.

Бумага вперед.

По проторенному другими следу

через замзава проплыла к преду.

Пред в коллегию внес вопрос:

«Обсудите!

Аппарат оброс».

Все в коллегии спорили стойко.

Решив вести работу рысью,

немедленно избрали тройку.

Тройка выделила комиссию и подкомиссию.

Комиссию распирала работа.

Комиссия работала до четвертого пота.

Начертили схему:

кружки и линии,

которые красные, которые синие.

Расширив штат сверхштатной сотней,

работали и в праздник и в день субботний.

Согнулись над кипами,

расселись в ряд,

щеголяют выкладками,

цифрами пестрят.

Глотками хриплыми,

ртами пенными

вновь вопрос подымался в пленуме.

Все предлагали умно и трезво:

«Вдвое урезывать!»

«Втрое урезывать!»

Строчил секретарь –

от работы в мыле:

постановили – слушали,

слушали – постановили...

Всю ночь,

над машинкой склонившись низко,

резолюции переписывала и переписывала

                              машинистка.

и...

через неделю

забредшие киски

играли листиками из переписки.

      МОЯ РЕЗОЛЮЦИЯ

По–моему,

это

– с другого бочка –

знаменитая сказка про белого бычка.

      КОНКРЕТНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Я,

как известно,

не делопроизводитель.

Поэт.

Канцелярских способностей у меня нет.

Но, по–моему,

надо

без всякой хитрости

взять за трубу канцелярию

и вытрясти.

Потом

над вытряхнутыми

посидеть в тиши,

выбрать одного и велеть:

«Пиши!»

Только попросить его:

«Ради бога,

пиши, товарищ, не очень много!»

1922

Из поэмы «Хорошо!»

Если

      я

        чего написал,

если

       чего

             сказал –

тому виной

                глаза-небеса,

любимой

             моей

                    глаза.

Круглые

            да карие,

горячие

           до гари.

Телефон

             взбесился шалый,

в ухо

       грохнул обухом:

карие

        глазища

                    сжала

голода

          опухоль.

Врач наболтал –

чтоб глаза

                глазели,

нужна

         теплота,

нужна

         зелень.

Не домой,

              не на суп,

а к любимой

                  в гости,

две

     морковники

                      несу

за зелёный хвостик.

Я

  много дарил

                    конфект да букетов,

но больше

               всех

                     дорогих даров

я помню

            морковь драгоценную эту

и пол-

        полена

                  берёзовых дров.

Мокрые,

           тощие

под мышкой

                 дровинки,

чуть

      потолще

                   средней бровинки,

Вспухли щёлки.

Глазки –

              щёлки.

Зелень

          и ласки

                     выходили глазки.

Больше

           блюдца,

смотрят

           революцию.

Из улицы в улицу

У-
лица.
Лица
у
догов
годов
рез-
че.
Че-
рез
железных коней
с окон бегущих домов
прыгнули первые кубы.
Лебеди шей колокольных,
гнитесь в силках проводов!
В небе жирафий рисунок готов
выпестрить ржавые чубы.
Пестр, как форель,
сын
безузорной пашни.
Фокусник
рельсы
тянет из пасти трамвая,
скрыт циферблатами башни.
Мы завоеваны!
Ванны.
Души.
Лифт.
Лиф души расстегнули,
Тело жгут руки.
Кричи, не кричи:
«Я не хотела!» —
резок
жгут
муки.
Ветер колючий
трубе
вырывает
дымчатой шерсти клок.
Лысый фонарь
сладострастно снимает
с улицы
черный чулок.

Издевательства

Павлиньим хвостом распущу фантазию в пестром цикле,

            душу во власть отдам рифм неожиданных рою.

            Хочется вновь услыхать, как с газетных столбцов

                                                        зацыкали

            те,

            кто у дуба, кормящего их,

            корни рылами роют.

            [1916]

Испания

Ты — я думал —

          райский сад.

Ложь

    подпивших бардов.

Нет —

     живьем я вижу

               склад

«ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО».

Из прилипших к скалам сёл

опустясь с опаской,

чистокровнейший осёл

шпарит по-испански.

Всё плебейство выбив вон,

в шляпы влезла по нос.

Стал

   простецкий

          «телефон»

гордым

    «телефонос».

Чернь волос

          в цветах горит.

Щеки в шаль орамив,

сотня с лишним

          сеньорит

машет веерами.

От медуз

      воде синё.

Глуби —

       вёрсты мера.

Из товарищей

         «сеньор»

стал

  и «кабальеро».

Кастаньеты гонят сонь.

Визги...

     пенье...

          страсти!

А на что мне это все?

Как собаке — здрасите!

Исчерпывающая картина весны

Листочки.

После строчек лис -

точки.

[1913]

К ответу!

Гремит и гремит войны барабан.
Зовет железо в живых втыкать.
Из каждой страны
за рабом раба
бросают на сталь штыка.
За что?
Дрожит земля
голодна,
раздета.
Выпарили человечество кровавой баней
только для того,
чтоб кто-то
где-то
разжился Албанией.
Сцепилась злость человечьих свор,
падает на мир за ударом удар
только для того,
чтоб бесплатно
Босфор
проходили чьи-то суда.
Скоро
у мира
не останется неполоманного ребра.
И душу вытащат.
И растопчут там ее
только для того,
чтоб кто-то
к рукам прибрал
Месопотамию.
Во имя чего
сапог
землю растаптывает скрипящ и груб?
Кто над небом боев —
свобода?
бог?
Рубль!
Когда же встанешь во весь свой рост,
ты,
отдающий жизнь свою им?
Когда же в лицо им бросишь вопрос:
за что воюем?

Казань

Стара,

     коса

стоит

    Казань.

Шумит

    бурун:

«Шурум...

        бурум...»

По–родному

        тараторя,

снегом

     лужи

        намарав,

у подворья

       в коридоре

люди

   смотрят номера.

Кашляя

    в рукава,

входит

     робковат,

глаза таращит.

Приветствую товарища.

Я

в языках

     не очень натаскан –

что норвежским,

          что шведским мажь.

Входит татарин:

            «Я

              на татарском

вам

  прочитаю

        «Левый марш».

Входит второй.

         Косой в скуле.

И говорит,

      в карманах порыскав:

«Я –

  мариец.

Твой

   «Левый»

дай

  тебе

    прочту по–марийски».

Эти вышли.

        Шедших этих

в низкой

    двери

       встретил третий.

«Марш

   ваш –

наш марш.

Я –

   чуваш,

послушай,

       уважь.

Марш

    вашинский

так по–чувашски...»

Как будто

        годы

           взял за чуб я –

– Станьте

     и не пылите–ка!–

рукою

   своею собственной

                 щупаю

бестелое слово

        «политика».

Народы,

   жившие,

      въямясь в нужду,

притершись

       Уралу ко льду,

ворвались в дверь,

                идя

                 на штурм,

на камень,

     на крепость культур.

Крива,

   коса

стоит

  Казань.

Шумит

   бурун:

«Шурум...

     бурум...»

1928

Канцелярские привычки

Я

два месяца

         шатался по природе,

чтоб смотреть цветы

        и звезд огнишки.

Таковых не видел.

            Вся природа вроде

телефонной книжки.

Везде -

    у скал,

        на массивном грузе

Кавказа

    и Крыма скалоликого,

на стенах уборных,

               на небе,

                    на пузе

лошади Петра Великого,

от пыли дорожной

            до гор,

                где грозы

гремят,

    грома потрясав, -

везде

    отрывки стихов и прозы,

фамилии

      и адреса.

«Здесь были Соня и Ваня Хайлов.

Семейство ело и отдыхало».

«Коля и Зина

        соединили души».

Стрела

    и сердце

          в виде груши.

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Комсомолец Петр Парулайтис».

«Мусью Гога,

парикмахер из Таганрога».

На кипарисе,

        стоящем века,

весь алфавит:

        а б в г д е ж з к.

А у этого

        от лазанья

                талант иссяк.

Превыше орлиных зон

просто и мило:

            «Исак

Лебензон».

Особенно

       людей

           винить не будем.

Таким нельзя

        без фамилий и дат!

Всю жизнь канцелярствовали,

                    привыкли люди.

Они

  и на скалу

глядят, как на мандат.

Такому,

    глядящему

            за чаем

                с балконца

как солнце

        садится в чаще,

ни восход,

        ни закат,

            а даже солнце -

входящее

    и исходящее.

Эх!

  Поставь меня

             часок

                на место Рыкова,

я б

  к весне

      декрет железный выковал:

«По фамилиям

           на стволах и скалах

узнать

    подписавшихся малых.

Каждому

     в лапки

дать по тряпке.

За спину ведра -

и марш бодро!

Подписавшимся

          и Колям

               и Зинам

собственные имена

            стирать бензином.

А чтоб энергия

     не пропадала даром,

кстати и Ай-Петри

        почистить скипидаром.

А кто

   до того

        к подписям привык,

что снова

       к скале полез, -

у этого

     навсегда

          закрывается лик-

без».

Под декретом подпись

          и росчерк броский -

                  Владимир Маяковский.

Ко всему

Нет.

Это неправда.

Нет!

И ты?

Любимая,

за что,

за что же?!

Хорошо -

я ходил,

я дарил цветы,

я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!

Белый,

сшатался с пятого этажа.

Ветер щеки ожег.

Улица клубилась, визжа и ржа.

Похотливо взлазил рожок на рожок.

Вознес над суетой столичной одури

строгое -

древних икон -

чело.

На теле твоем - как на смертном одре -

сердце

дни

кончило.

В грубом убийстве не пачкала рук ты.

Ты

уронила только:

«В мягкой постели

он,

фрукты,

вино на ладони ночного столика».

Любовь!

Только в моем

воспаленном

мозгу была ты!

Глупой комедии остановите ход!

Смотрите -

срываю игрушки-латы

я,

величайший Дон-Кихот!

Помните:

под ношей креста

Христос

секунду

усталый стал.

Толпа орала:

«Марала!

Мааарррааала!»

Правильно!

Каждого,

кто

об отдыхе взмолится,

оплюй в его весеннем дне!

Армии подвижников, обреченных добровольцам

от человека пощады нет!

Довольно!

Теперь -

клянусь моей языческой силою!-

дайте

любую

красивую,

юную, -

души не растрачу,

изнасилую

и в сердце насмешку плюну ей!

Око за око!

Севы мести и в тысячу крат жни!

В каждое ухо ввой:

вся земля -

каторжник

с наполовину выбритой солнцем головой!

Око за око!

Убьете,

похороните -

выроюсь!

Об камень обточатся зубов ножи еще!

Собакой забьюсь под нары казарм!

Буду,

бешенный,

вгрызаться в ножища,

пахнущие потом и базаром.

Ночью вскочите!

Я

звал!

Белым быком возрос над землей:

Муууу!

В ярмо замучена шея-язва,

над язвой смерчи мух.

Лосем обернусь,

в провода

впутаю голову ветвистую

с налитыми кровью глазами.

Да!

Затравленным зверем над миром выстою.

Не уйти человеку!

Молитва у рта, -

лег на плиты просящ и грязен он.

Я возьму

намалюю

на царские врата

на божьем лике Разина.

Солнце! Лучей не кинь!

Сохните, реки, жажду утолить не дав ему, -

чтоб тысячами рождались мои ученики

трубить с площадей анафему!

И когда,

наконец,

на веков верхи став,

последний выйдет день им, -

в черных душах убийц и анархистов

зажгусь кровавым видением!

Светает.

Все шире разверзается неба рот.

Ночь пьет за глотком глоток он.

От окон зарево.

От окон жар течет.

От окон густое солнце льется на спящий город.

Святая месть моя!

Опять

над уличной пылью

ступенями строк ввысь поведи!

До края полное сердце

вылью

в исповеди!

Грядущие люди!

Кто вы?

Вот - я,

весь

боль и ушиб.

Вам завещаю я сад фруктовый

моей великой души.

Когда мы побеждали голодное лихо, что делал патриарх Тихон?

«Мы не можем дозволить

                      изъятие из храмов».

                            (Патриарх Тихон)

   Тихон патриарх,

   прикрывши пузо рясой,

   звонил в колокола по сытым городам,

   ростовщиком над золотыми трясся:

30 «Пускай, мол, мрут,

                      а злата -

                                не отдам!»

   Чесала языком их патриаршья милость,

   и под его христолюбивый звон

   на Волге дох народ,

                      и кровь рекою л_и_лась -

   из помутившихся

   на паперть и амвон.

   Осиротевшие в голодных битвах ярых!

40 Родных погибших вспоминая лица,

   знайте:

          Тихон

               патриарх

   благословлял _убийцу_.

   За это

   власть Советов,

   вами избранные люди, -

   господина Тихона судят.

   [1923]

Кое-что про Петербург

Слезают слезы с крыши в трубы,

к руке реки чертя полоски;

а в неба свисшиеся губы

воткнули каменные соски.

И небу - стихши - ясно стало:

туда, где моря блещет блюдо,

сырой погонщик гнал устало

Невы двугорбого верблюда.

[1913]

Кофта фата

Я сошью себе черные штаны

из бархата голоса моего.

Желтую кофту из трех аршин заката.

По Невскому мира, по лощеным полосам его,

профланирую шагом Дон-Жуана и фата.

Пусть земля кричит, в покое обабившись:

«Ты зеленые весны идешь насиловать!»

Я брошу солнцу, нагло осклабившись:

«На глади асфальта мне хорошо грассировать!»

10 Не потому ли, что небо голуб_о_,

а земля мне любовница в этой праздничной чистке,

я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо,

и острые и нужные, как зубочистки!

Женщины, любящие мое мясо, и эта

девушка, смотрящая на меня, как на брата,

закидайте улыбками меня, поэта, -

я цветами нашью их мне на кофту фата!

[1914]

Крым

Хожу,

   гляжу в окно ли я

цветы

    да небо синее,

то в нос тебе магнолия,

то в глаз тебе

           глициния.

На молоко

      сменил

           чаи

в сиянье

       лунных чар.

И днем

     и ночью

          на Чаир

вода

   бежит, рыча.

Под страшной

          стражей

              волн–борцов

глубины вод гноят

повыброшенных

         из дворцов

тритонов и наяд.

А во дворцах

         другая жизнь:

насытясь

      водной блажью,

иди, рабочий,

        и ложись

в кровать

великокняжью.

Пылают горы–горны,

и море синеблузится.

Людей

   ремонт ускоренный

в огромной

      крымской кузнице.

1927

Левый марш

Разворачивайтесь в марше!

Словесной не место кляузе.

Тише, ораторы!

Ваше

слово,

товарищ маузер.

Довольно жить законом,

данным Адамом и Евой.

Клячу истории загоним.

Левой!

Левой!

Левой!

Эй, синеблузые!

Рейте!

За океаны!

Или

у броненосцев на рейде

ступлены острые кили?!

Пусть,

оскалясь короной,

вздымает британский лев вой.

Коммуне не быть покоренной.

Левой!

Левой!

Левой!

Там

за горами горя

солнечный край непочатый.

За голод

за мора море

шаг миллионный печатай!

Пусть бандой окружат нанятой,

стальной изливаются леевой, –

России не быть под Антантой.

Левой!

Левой!

Левой!

Глаз ли померкнет орлий?

В старое станем ли пялиться?

Крепи

у мира на горле

пролетариата пальцы!

Грудью вперед бравой!

Флагами небо оклеивай!

Кто там шагает правой?

Левой!

Левой!

Левой!

1918

Лиличка!

Вместо письма

Дым табачный воздух выел.

Комната –

глава в крученыховском аде.

Вспомни –

за этим окном

впервые

руки твои, исступленный, гладил.

Сегодня сидишь вот,

сердце в железе.

День еще –

выгонишь,

можешь быть, изругав.

В мутной передней долго не влезет

сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу,

тело в улицу брошу я.

Дикий,

обезумлюсь,

отчаяньем иссечась.

Не надо этого,

дорогая,

хорошая,

дай простимся сейчас.

Все равно

любовь моя –

тяжкая гиря ведь –

висит на тебе,

куда ни бежала б.

Дай в последнем крике выреветь

горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят –

он уйдет,

разляжется в холодных водах.

Кроме любви твоей,

мне

нету моря,

а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Захочет покоя уставший слон –

царственный ляжет в опожаренном песке.

Кроме любви твоей,

мне

нету солнца,

а я и не знаю, где ты и с кем.

Если б так поэта измучила,

он

любимую на деньги б и славу выменял,

а мне

ни один не радостен звон,

кроме звона твоего любимого имени.

И в пролет не брошусь,

и не выпью яда,

и курок не смогу над виском нажать.

Надо мною,

кроме твоего взгляда,

не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь,

что тебя короновал,

что душу цветущую любовью выжег,

и суетных дней взметенный карнавал

растреплет страницы моих книжек...

Слов моих сухие листья ли

заставят остановиться,

жадно дыша?

Дай хоть

последней нежностью выстелить

твой уходящий шаг.

26 мая 1916, Петроград

Лунная ночь. Пейзаж

Будет луна.

Есть уже

немножко.

А вот и полная повисла в воздухе.

Это бог, должно быть,

дивной

серебряной ложкой

роется в звезд ух_е_.

[1916]

Любит? не любит? Я руки ломаю...

I

Любит? не любит? Я руки ломаю

и пальцы разбрасываю разломавши

так рвут загадав и пускают по маю

венчики встречных ромашек

Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье

Пусть серебро годов вызванивает уймою

надеюсь верую вовеки не придет

ко мне позорное благоразумие

II

Уже второй

должно быть ты легла

А может быть

и у тебя такое

Я не спешу

и молниями телеграмм

мне незачем

тебя

  будить и беспокоить

III

море уходит вспять

море уходит спать

Как говорят инцидент исперчен

любовная лодка разбилась о быт

С тобой мы в расчете

И не к чему перечень

взаимных болей бед и обид.

IV

Уже второй должно быть ты легла

В ночи Млечпуть серебряной Окою

Я не спешу и молниями телеграмм

Мне незачем тебя будить и беспокоить

как говорят инцидент исперчен

любовная лодка разбилась о быт

С тобой мы в расчете и не к чему перечень

взаимных болей бед и обид

Ты посмотри какая в мире тишь

Ночь обложила небо звездной данью

в такие вот часы встаешь и говоришь

векам истории и мирозданью

печатается без знаков препинания,

как в записной книжке Маяковского

1928–1930

Любовь

Девушка пугливо куталась в болото,

ширились зловеще лягушечьи мотивы,

в рельсах колебался рыжеватый кто-то,

и укорно в буклях проходили локомотивы.

В облачные пары сквозь солнечный угар

врезалось бешенство ветрян_о_й мазурки,

и вот я - озноенный июльский тротуар,

а женщина поцелуи бросает - окурки!

Бросьте города, глупые люди!

и Идите голые лить на солнцепеке

пьяные вина в меха-груди,

дождь-поцелуи в угли-щеки.

[1913]

Любовь (Мир опять цветами оброс...)

Мир

   опять

      цветами оброс,

у мира

   весенний вид.

И вновь

   встает

      нерешенный вопрос –

о женщинах

      и о любви.

Мы любим парад,

            нарядную песню.

Говорим красиво,

            выходя на митинг.

На часто

    под этим

            покрытой плесенью,

старенький–старенький бытик.

Поет на собранье:

            «Вперед, товарищи...»

А дома,

    забыв об арии сольной,

орет на жену,

        что щи не в наваре

и что

    огурцы

        плоховато просолены.

Живет с другой –

    киоск в ширину,

бельем –

    шантанная дива.

Но тонким чулком

             попрекает жену:

– Компрометируешь

            пред коллективом.–

То лезут к любой,

           была бы с ногами.

Пять баб

    переменит

         в течении суток.

У нас, мол,

    свобода,

         а не моногамия.

Долой мещанство

         и предрассудок!

С цветка на цветок

          молодым стрекозлом

порхает,

    летает

          и мечется.

Одно ему

      в мире

          кажется злом –

это

   алиментщица.

Он рад умереть,

экономя треть,

три года

        судиться рад:

и я, мол, не я,

и она не моя,

и я вообще

          кастрат.

А любят,

        так будь

               монашенкой верной –

тиранит

      ревностью

              всякий пустяк

и мерит

      любовь

           на калибр револьверный,

неверной

       в затылок

              пулю пустя.

Четвертый –

        герой десятка сражений,

а так,

     что любо–дорого,

бежит

     в перепуге

              от туфли жениной,

простой туфли Мосторга.

А другой

       стрелу любви

                   иначе метит,

путает

      – ребенок этакий –

уловленье

         любимой

                в романтические сети

с повышеньем

            подчиненной по тарифной сетке.

По женской линии

тоже вам не райские скинии.

Простенького паренька

подцепила

         барынька.

Он работать,

            а ее

                не удержать никак –

бегает за клёшем

                каждого бульварника.

Что ж,

     сиди

         и в плаче

                  Нилом нилься.

Ишь! –

      Жених!

– Для кого ж я, милые, женился?

Для себя –

          или для них? –

У родителей

          и дети этакого сорта:

– Что родители?

             И мы

                  не хуже, мол! –

Занимаются

          любовью в виде спорта,

не успев

       вписаться в комсомол.

И дальше,

        к деревне,

                 быт без движеньица –

живут, как и раньше,

                   из года в год.

Вот так же

          замуж выходят

                      и женятся,

как покупают

           рабочий скот.

Если будет

         длиться так

                    за годом годик,

то,

  скажу вам прямо,

не сумеет

        разобрать

                и брачный кодекс,

где отец и дочь,

                который сын и мама.

Я не за семью.

               В огне

                     и дыме синем

выгори

      и этого старья кусок,

где шипели

          матери–гусыни

и детей

        стерег

              отец–гусак!

Нет.

  Но мы живем коммуной

                              плотно,

в общежитиях грязнеет кожа тел.

Надо

     голос

          подымать за чистоплотность

отношений наших

              и любовных дел.

Не отвиливай –

              мол, я не венчан.

Нас

   не поп скрепляет тарабарящий.

Надо

     обвязать

             и жизнь мужчин и женщин

словом,

      нас объединяющим:

                       «Товарищи».

1926

Мексика - Нью-Йорк

Бежала

     Мексика

          от буферов

горящим,

      сияющим бредом.

И вот

    под мостом

           река или ров,

делящая

     два Ларедо.

Там доблести —

            скачут,

                коня загоня,

в пятак

     попадают

           из кольта,

и скачет конь,

            и брюхо коня

о колкий кактус исколото.

А здесь

     железо —

           не расшатать!

Ни воли,

     ни жизни,

           ни нерва вам!

И сразу

     рябит

          тюрьма решета

вам

  для знакомства

             для первого.

По рельсам

        поезд сыпет,

под рельсой

         шпалы сыпятся.

И гладью

       Миссисипи

под нами миссисипится.

По бокам

       поезда

            не устанут сновать:

или хвост мелькнет,

                или нос.

На боках поездных

          страновеют слова:

«Сан-Луис»,

     «Мичиган»,

                    «Иллинойс»!

Дальше, поезд,

          огнями расцвеченный!

Лез,

  обгоняет,

        храпит.

В Нью-Йорк несется

              «Твенти сенчери

экспресс».

     Курьерский!

           Рапид!

Кругом дома,

         в этажи затеряв

путей

   и проволок множь.

Теряй шапчонку,

           глаза задеря,

все равно —

          ничего не поймешь!

Мелкая философия на глубоких местах

Превращусь

        не в Толстого, так в толстого,—

ем,

  пишу,

      от жары балда.

Кто над морем не философствовал?

Вода.

Вчера

    океан был злой,

             как черт,

сегодня

      смиренней

            голубицы на яйцах.

Какая разница!

            Все течет...

Все меняется.

Есть

   у воды

        своя пора:

часы прилива,

        часы отлива.

А у Стеклова

          вода

             не сходила с пера.

Несправедливо.

Дохлая рыбка

        плывет одна.

Висят

   плавнички,

           как подбитые крылышки.

Плывет недели,

            и нет ей —

                     ни дна,

ни покрышки.

Навстречу

      медленней, чем тело тюленье,

пароход из Мексики,

                  а мы —

                        туда.

Иначе и нельзя.

            Разделение

труда.

Это кит — говорят.

            Возможно и так.

Вроде рыбьего Бедного1 —

                  обхвата в три.

Только у Демьяна усы наружу,

                        а у кита

внутри.

Годы — чайки.

        Вылетят в ряд —

и в воду —

        брюшко рыбешкой пичкать.

Скрылись чайки.

            В сущности говоря,

где птички?

Я родился,

         рос,

           кормили соскою,—

жил,

  работал,

        стал староват...

Вот и жизнь пройдет,

             как прошли Азорские

острова.

Мразь

Подступает

     голод к гландам...

Только,

    будто бы на пире,

ходит

   взяточников банда,

кошельки порастопыря.

Родные

    снуют:

– Ублажь да уважь–ка!–

Снуют

   и суют

в бумажке барашка.

Белей, чем саван,

из портфеля кончики...

Частники

        завам

суют червончики.

Частник добрый,

частник рад

бросить

     в допры

наш аппарат.

Допру нить не выдавая,

там,

   где быт

       и где грызня,

ходит

     взятка бытовая, –

сердце,

    душу изгрязня.

Безработный

        ждет работку.

Волокита

     с бирж рычит:

«Ставь закуску, выставь водку,

им

всучи

    магарычи!»

Для копеек

      пропотелых,

с голодухи

         бросив

             срам, –

девушки

    рабочье тело

взяткой

      тычут мастерам.

Чтобы выбиться нам

       сквозь продажную смрадь

из грязного быта

          и вшивого –

давайте

    не взятки брать,

а взяточника

         брать за шиворот!

1928

Мы

Лезем земле под ресницами вылезших пальм

                выколоть бельма пустынь,

                на ссохшихся губах каналов -

                дредноутов улыбки поймать.

                Стынь, злоба!

                На костер разожженных созвездий

                взвесть не позволю мою одичавшую дряхлую мать.

                Дорога - рог ада - пьяни грузовозов храпы!

                Дымящиеся ноздри вулканов хмелем расширь!

             10 Перья линяющих ангелов бросим любимым на

                                                        шляпы,

                будем хвосты на боа обрубать у комет, ковыляющих

                                                            в ширь.

                [1913]

Мы идем

Кто вы?

   Мы

   разносчики новой веры,

   красоте задающей железный тон.

   Чтоб природами хилыми не сквернили скверы,

   в небеса шарахаем железобетон.

   Победители,

   шествуем по свету

   сквозь рев стариков злючий.

10 И всем,

   кто против,

   советуем

   следующий вспомнить случай.

   Раз

   на радугу

   кулаком

   замахнулся городовой:

   - чего, мол, меня нарядней и чище! -

   а радуга

20 вырвалась

   и давай

   опять сиять на полицейском кулачище.

   Коммунисту ль

   распластываться

   перед тем, кто старей?

   Беречь сохранность насиженных мест?

   Это революция

   и на Страстном монастыре

   начертила:

30 «Не трудящийся не ест».

   Революция

   отшвырнула

   тех, кто

   рушащееся

   оплакивал тысячью родов,

   ибо знает:

   новый грядет архитектор -

   это мы,

   иллюминаторы завтрашних городов.

40 Мы идем

   нерушимо,

   бодро.

   Эй, двадцатилетние!

   взываем к вам.

   Барабаня,

   тащите красок вёдра.

   Заново обкрасимся.

   Сияй, Москва!

   И пускай

50 с газеты

   какой-нибудь выродок

   сражается с нами

   (не на смерть, а на живот).

   Всех младенцев перебили по приказу Ирода;

   а молодость,

   ничего -

   живет.

   [1919]

Надоело

Не высидел дома.
Анненский, Тютчев, Фет.
Опять,
тоскою к людям ведомый,
иду
в кинематографы, в трактиры, в кафе.

За столиком.
Сияние.
Надежда сияет сердцу глупому.
А если за неделю
так изменился россиянин,
что щеки сожгу огнями губ ему.

Осторожно поднимаю глаза,
роюсь в пиджачной куче.
«Назад,
наз-зад,
назад!»
Страх орет из сердца.
Мечется по лицу, безнадежен и скучен.

Не слушаюсь.
Вижу,
вправо немножко,
неведомое ни на суше, ни в пучинах вод,
старательно работает над телячьей ножкой
загадочнейшее существо.

Глядишь и не знаешь: ест или не ест он.
Глядишь и не знаешь: дышит или не дышит он.
Два аршина безлицого розоватого теста!
хоть бы метка была в уголочке вышита.

Только колышутся спадающие на плечи
мягкие складки лоснящихся щек.
Сердце в исступлении,
рвет и мечет.
«Назад же!
Чего еще?»

Влево смотрю.
Рот разинул.
Обернулся к первому, и стало иначе:
для увидевшего вторую образину
первый —
воскресший Леонардо да Винчи.

Нет людей.
Понимаете
крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти,
а сказать кому?

Брошусь на землю,
камня корою
в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая.
Истомившимися по ласке губами
тысячью поцелуев покрою
умную морду трамвая.

В дом уйду.
Прилипну к обоям.
Где роза есть нежнее и чайнее?
Хочешь —
тебе
рябое
прочту «Простое как мычание»?

Для истории

Когда все расселятся в раю и в аду,
земля итогами подведена будет —
помните:
в 1916 году
из Петрограда исчезли красивые люди.

Нате!

Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я — бесценных слов мот и транжир.

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей;
вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется — и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я — бесценных слов транжир и мот.

Наш марш

Бейте в площади бунтов топот!

   Выше, гордых голов гряда!

   Мы разливом второго потопа

   перемоем миров города.

   Дней бык пег.

   Медленна лет арба.

   Наш бог бег.

   Сердце наш барабан.

   Есть ли наших золот небесней?

10 Нас ли сжалит пули оса?

   Наше оружие - наши песни.

   Наше золото - звенящие голоса.

   Зеленью ляг, луг,

   выстели дно дням.

   Радуга, дай дуг

   лет быстролётным коням.

   Видите, скушно звезд небу!

   Без него наши песни вьем.

   Эй, Большая Медведица! требуй,

20 чтоб на небо нас взяли живьем.

   Радости пей! Пой!

   В жилах весна разлита.

   Сердце, бей бой!

   Грудь наша - медь литавр.

   [1917]

Небоскреб в разрезе

Возьми разбольшущий дом в Нью-Йорке,
взгляни насквозь на зданье на то.
Увидишь — старейшие норки да каморки —
совсем дооктябрьский Елец аль Конотоп.
Первый — ювелиры, караул бессменный,
замок зацепился ставням о бровь.
В сером герои кино, полисмены,
лягут собаками за чужое добро.
Третий — спят бюро-конторы.
Ест промокашки рабий пот.
Чтоб мир не забыл, хозяин который,
на вывесках золотом «Вильям Шпрот».
Пятый. Подсчитав приданные сорочки,
мисс перезрелая в мечте о женихах.
Вздымая грудью ажурные строчки,
почесывает пышных подмышек меха.
Седьмой. Над очагом домашним высясь,
силы сберегши спортом смолоду,
сэр своей законной миссис,
узнав об измене, кровавит морду.
Десятый. Медовый. Пара легла.
Счастливей, чем Ева с Адамом были.
Читают в «Таймсе» отдел реклам:
«Продажа в рассрочку автомобилей».
Тридцатый. Акционеры сидят увлечены,
делят миллиарды, жадны и озадачены.
Прибыль треста «изготовленье ветчины
из лучшей дохлой чикагской собачины».
Сороковой. У спальни опереточной дивы.
В скважину замочную, сосредоточив прыть,
чтоб Кулидж дал развод, детективы
мужа должны в кровати накрыть.
Свободный художник, рисующий задочки,
дремлет в девяностом, думает одно:
как бы ухажнуть за хозяйской дочкой —
да так, чтоб хозяину всучить полотно.
А с крыши стаял скатертный снег.
Лишь ест в ресторанной выси
большие крохи уборщик — негр,
а маленькие крошки — крысы.
Я смотрю, и злость меня берет
на укрывшихся за каменный фасад.
Я стремился за 7000 верст вперед,
а приехал на 7 лет назад.

Необычайное приключение

(Пушкино. Акулова гора, дача Румянцева,

27 верст по Ярославской жел. дор.)

В сто сорок солнц закат пылал,

в июль катилось лето,

была жара,

жара плыла –

на даче было это.

Пригорок Пушкино горбил

Акуловой горою,

а низ горы –

деревней был,

кривился крыш корою.

А за деревнею –

дыра,

и в ту дыру, наверно,

спускалось солнце каждый раз,

медленно и верно.

А завтра

снова

мир залить

вставало солнце ало.

И день за днем

ужасно злить

меня

вот это

стало.

И так однажды разозлясь,

что в страхе все поблекло,

в упор я крикнул солнцу:

«Слазь!

довольно шляться в пекло!»

Я крикнул солнцу:

«Дармоед!

занежен в облака ты,

а тут – не знай ни зим, ни лет,

сиди, рисуй плакаты!»

Я крикнул солнцу:

«Погоди!

послушай, златолобо,

чем так,

без дела заходить,

ко мне

на чай зашло бы!»

Что я наделал!

Я погиб!

Ко мне,

по доброй воле,

само,

раскинув луч–шаги,

шагает солнце в поле.

Хочу испуг не показать –

и ретируюсь задом.

Уже в саду его глаза.

Уже проходит садом.

В окошки,

в двери,

в щель войдя,

валилась солнца масса,

ввалилось;

дух переведя,

заговорило басом:

«Гоню обратно я огни

впервые с сотворенья.

Ты звал меня?

Чаи гони,

гони, поэт, варенье!»

Слеза из глаз у самого –

жара с ума сводила,

но я ему –

на самовар:

«Ну что ж,

садись, светило!»

Черт дернул дерзости мои

орать ему, –

сконфужен,

я сел на уголок скамьи,

боюсь – не вышло б хуже!

Но странная из солнца ясь

струилась, –

и степенность

забыв,

сижу, разговорясь

с светилом

постепенно.

Про то,

про это говорю,

что–де заела Роста,

а солнце:

«Ладно,

не горюй,

смотри на вещи просто!

А мне, ты думаешь,

светить

легко.

– Поди, попробуй! –

А вот идешь –

взялось идти,

идешь – и светишь в оба!»

Болтали так до темноты –

до бывшей ночи то есть.

Какая тьма уж тут?

На «ты»

мы с ним, совсем освоясь.

И скоро,

дружбы не тая,

бью по плечу его я.

А солнце тоже:

«Ты да я,

нас, товарищ, двое!

Пойдем, поэт,

взорим,

вспоем

у мира в сером хламе.

Я буду солнце лить свое,

а ты – свое,

стихами».

Стена теней,

ночей тюрьма

под солнц двустволкой пала.

Стихов и света кутерьма

сияй во что попало!

Устанет то,

и хочет ночь

прилечь,

тупая сонница.

Вдруг – я

во всю светаю мочь –

и снова день трезвонится.

Светить всегда,

светить везде,

до дней последних донца,

светить –

и никаких гвоздей!

Вот лозунг мой

и солнца!

1920

Неразбериха

Лубянская площадь.

   На площади той,

   как грешные верблюды в конце мира,

   орут папиросники:

   «Давай, налетай!

   «Мурсал» рассыпной!

   Пачками «Ира»!

   Никольские ворота.

   Часовня у ворот.

10 Пропахла ладаном и елеем она.

   Тиха,

   что воды набрала в рот,

   часовня святого Пантел_е_ймона.

   Против Никольских - Наркомвнудел.

   Дела и люди со дна до крыши.

   Гремели двери,

   авто дудел.

   На площадь

   чекист из подъезда вышел,

20 «Комиссар!!» - шепнул, увидев наган,

   мальчишка один,

   юркий и скользкий,

   а у самого

   на Лубянской одна нога,

   а другая -

   на Никольской.

   Чекист по делам на Ильинку шел,

   совсем не в тот

   и не из того отдела, -

30 весь день гонял,

   устал как вол.

   И вообще -

   какое ему до этого дело?!

   Мальчишка

   с перепугу

   в часовню шасть.

   Конспиративно закрестились папиросники.

   Набились,

   аж яблоку негде упасть!

40 Возрадовались святители,

   апостолы

   и постники.

   Дивится Пантел_е_ймон:

   - Уверовали в бога! -

   Дивится чекист:

   - Что они,

   очумели?! -

   Дивятся мальчишки:

   - Унесли, мол, ноги! -

50 Наудивлялись все,

   аж успокоились еле.

   И вновь по-старому.

   В часовне тихо.

   Чекист по улицам гоняет лих.

   Черт его знает какая неразбериха!

   А сколько их,

   таких неразберих?!

   [1921]

Несколько слов о моей маме

У меня есть мама на васильковых обоях.

                   А я гуляю в пестрых павах,

                   вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу.

                   Заиграет вечер на гобоях ржавых,

                   подхожу к окошку,

                   веря,

                   что увижу опять

                   севшую

                   на дом

                10 тучу.

                   А у мамы больной

                   пробегают народа шорохи

                   от кровати до угла пустого.

                   Мама знает -

                   это мысли сумасшедшей ворохи

                   вылезают из-за крыш завода Шустова.

                   И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой,

                   окровавит гаснущая рама,

                   я скажу,

                20 раздвинув басом ветра вой:

                   «Мама.

                   Если станет жалко мне

                   вазы вашей муки,

                   сбитой каблуками облачного танца, -

                   кто же изласкает золотые руки,

                   вывеской заломленные у витрин Аванцо?..»

                   [1913]

Ничего не понимают

Вошел к парикмахеру, сказал - спокойный:

                  "Будьте добр_ы_, причешите мне уши».

                  Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,

                  лицо вытянулось, как у груши.

                  "Сумасшедший!

                  Рыжий!» -

                  запрыгали слова.

                  Ругань металась от писка до писка,

                  и до-о-о-о-лго

               10 хихикала чья-то голова,

                  выдергиваясь из толпы, как старая редиска.

                  [1913]

Ночь

Багровый и белый отброшен и скомкан,

                    в зеленый бросали горстями дукаты,

                    а черным ладоням сбежавшихся окон

                    раздали горящие желтые карты.

                    Бульварам и площади было не странно

                    увидеть на зданиях синие тоги.

                    И раньше бегущим, как желтые раны,

                    огни обручали браслетами ноги.

                    Толпа - пестрошерстая быстрая кошка -

                 10 плыла, изгибаясь, дверями влекома;

                    каждый хотел протащить хоть немножко

                    громаду из смеха отлитого кома.

                    Я, чувствуя платья зовущие лапы,

                    в глаза им улыбку протиснул; пугая

                    ударами в жесть, хохотали арапы,

                    над лбом расцветивши крыло попугая.

                    [1912]

О «фиасках», «апогеях» и других неведомых вещах

На съезде печати

у товарища Калинина

великолепнейшая мысль в речь вклинена:

«Газетчики,

думайте о форме!»

До сих пор мы

не подумали об усовершенствовании статейной формы.

Товарищи газетчики,

СССР оглазейте, –

как понимается описываемое в газете.

Акуловкой получена газет связка.

Читают.

В буквы глаза втыкают.

Прочли:

– «Пуанкаре терпит фиаско». –

Задумались.

Что это за «фиаска» за такая?

Из-за этой «фиаски»

грамотей Ванюха

чуть не разодрался:

– Слушай, Петь,

с «фиаской» востро держи ухо:

дажу Пуанкаре приходится его терпеть.

Пуанкаре не потерпит какой-нибудь клячи.

Даже Стиннеса -

и то!-

прогнал из Рура.

А этого терпит.

Значит, богаче.

Американец, должно.

Понимаешь, дура?! –

С тех пор,

когда самогонщик,

местный туз,

проезжал по Акуловке, гремя коляской,

в уважение к богатству,

скидавая картуз,

его называли -

Господином Фиаской.

Последние известия получили красноармейцы.

Сели.

Читают, газетиной вея.

– О французском наступлении в Руре имеется?

– Да, вот написано:

«Дошли до своего апогея».

– Товарищ Иванов!

Ты ближе.

Эй!

На карту глянь!

Что за место такое:

А-п-о-г-е-й?-

Иванов ищет.

Дело дрянь.

У парня

аж скулу от напряжения свело.

Каждый город просмотрел,

каждое село.

«Эссен есть –

Апогея нету!

Деревушка махонькая, должно быть, это.

Верчусь –

аж дыру провертел в сапоге я –

не могу найти никакого Апогея!»

Казарма

малость

посовещалась.

Наконец –

товарищ Петров взял слово:

          – Сказано: до своего дошли.

Ведь не до чужого?!

Пусть рассеется сомнений дым.

Будь он селом или градом,

своего «апогея» никому не отдадим,

а чужих «апогеев» – нам не надо. –

Чтоб мне не писать, впустую оря,

мораль вывожу тоже:

то, что годится для иностранного словаря,

газете – не гоже.

О дряни

   Слава, Слава, Слава героям!!!

   Впрочем,

   им

   довольно воздали дани.

   Теперь

   поговорим

   о дряни.

   Утихомирились бури революционных лон.

   Подернулась тиной советская мешанина.

   И вылезло

   из-за спины РСФСР

   мурло

   мещанина.

   (Меня не поймаете на слове,

   я вовсе не против мещанского сословия.

   Мещанам

   без различия классов и сословий

   мое славословие.)

   Со всех необъятных российских нив,

   с первого дня советского рождения

   стеклись они,

   наскоро оперенья переменив,

   и засели во все учреждения.

   Намозолив от пятилетнего сидения зады,

   крепкие, как умывальники,

   живут и поныне –

   тише воды.

   Свили уютные кабинеты и спаленки.

   И вечером

   та или иная мразь,

   на жену,

   за пианином обучающуюся, глядя,

   говорит,

   от самовара разморясь:

   «Товарищ Надя!

   К празднику прибавка -

   24 тыщи.

   Тариф.

   Эх,

   и заведу я себе

   тихоокеанские галифища,

   чтоб из штанов

   выглядывать

   как коралловый риф!»

   А Надя:

   «И мне с эмблемами платья.

   Без серпа и молота не покажешься в свете!

   В чем

   сегодня

   буду фигурять я

   на балу в Реввоенсовете?!»

   На стенке Маркс.

   Рамочка ала.

   На «Известиях» лёжа, котенок греется.

   А из-под потолочка

   верещала

   оголтелая канареица.

   Маркс со стенки смотрел, смотрел...

   И вдруг

   во разинул рот,

   да как заорёт:

   «Опутали революцию обывательщины нити.

   Страшнее Врангеля обывательский быт.

   Скорее

   головы канарейкам сверните –

   чтоб коммунизм

   канарейками не был побит!»

   [1920-1921]

О патриархе Тихоне. Почему суд над милостью ихней?

               РАНЬШЕ

   Известно:

            царь, урядник да поп

   друзьями были от рожденья по гроб.

   Урядник, как известно,

   наблюдал за чистотой телесной.

   Смотрел, чтоб мужик комолый

   с голодухи не занялся крамолой,

   чтобы водку дул,

   чтобы шапку гнул,

   Чуть что:

             – Попрошу-с лечь... –

   и пошел сечь!

   Крестьянскую спину разукрасили влоск.

   Аж в российских лесах не осталось розг.

   А поп, как известно (урядник духовный),

   наблюдал за крестьянской душой греховной.

   Каркали с амвонов попы-вороны:

   – Расти, мол, народ царелюбивый и покорный! –

   Этому же и в школе обучались дети:

   «Законом божьим» назывались глупости эти.

   Учил поп, чтоб исповедывались часто.

   Крестьянин поисповедуется,

   а поп –

            в участок.

   Закрывшись ряской, уряднику шепчет:

   – Иванов накрамолил –

   дуй его крепче! –

   И шел по деревне гул

   от сворачиваемых крестьянских скул,

   Приведут деревню в надлежащий вид,

   кончат драть её –

   поп опять с амвона голосит.

   – Мир вам, братие! –

   Даже в царство небесное провожая с воем,

   покойничка вели под поповским конвоем.

   Радовался царь.

   Благодарен очень им –

   то орденом пожалует,

   то крестом раззолоченным.

   Под свист розги,

   под поповское пение,

   рабом жила российская паства.

   Это называлось: единение

   церкви и государства.

                 ТЕПЕРЬ

   Царь российский, финляндский, польский,

   и прочая, и прочая, и прочая –

   лежит где-то в Екатеринбурге или Тобольске:

   попал под пули рабочие.

   Революция и по урядникам

   прошла, как лиса по курятникам.

   Только поп

   всё ещё смотрит, чтоб крестили лоб.

   На невежестве держалось Николаево царство,

   а за нас нечего поклоны класть.

   Церковь от государства

   отделила рабоче-крестьянская власть.

   Что ж,

   если есть еще дураки несчастные,

   молитесь себе на здоровье!

   Ваше дело -

   частное.

   Говоря короче,

   денег не дадим, чтоб люд морочить.

   Что ж попы?

   Смирились тихо?

   Власть, мол, от бога?

   Наоборот.

   Зовет патриарх Тихон

   на власть Советов восстать народ.

   За границу Тихон протягивает ручку,

   зовет назад белогвардейскую кучку. –

   Его святейшеству надо,

   чтоб шли от царя рубли да награда.

   Чтоб около помещика-вора

   кормилась и поповская свора.

   Шалишь, отец патриарше, –

   никому не отдадим свободы нашей!

   За это

   власть Советов,

   вами избранные люди,

   за это –

   патриарха Тихона судят.

   [1923]

О том, как некоторые втирают очки товарищам, имеющим циковские значки

1

    Двое.

          В петлицах краснеют флажки.

    К дверям учрежденья направляют

                                   шажки...

    Душой – херувим,

                     ангел с лица,

    дверь

          перед ними

                     открыл швейцар.

    Не сняв улыбки с прелестного ротика,

    ботики снял

                и пылинки с ботиков.

    Дескать:

             – Любой идёт пускай:

    ни имя не спросим,

                       ни пропуска! –

    И рот не успели открыть,

                             а справа

    принес секретарь

                  полдюжины справок.

    И рта закрыть не успели,

                             а слева

    несет резолюцию

                    какая-то дева...

    Очередь?

             Где?

                  Какая очередь?

    Очередь –

              воробьиного носа короче.

    Ни чином своим не гордясь,

                               ни окладом -

    принял

           обоих

                 зав

                     без доклада...

    Идут обратно -

                   весь аппарат,

    как брат

             любимому брату, рад...

    И даже

           котенок,

                    сидящий на папке,

    с приветом

               поднял

                      передние лапки.

    Идут, улыбаясь,

                    хвалить не ленятся:

    - Рай земной,

                  а не учрежденьице! -

50 Ушли.

          У зава

                 восторг на физии:

    - Ура!

           Пронесло.

                     Не будет ревизии!.. -

                  2

    Назавтра,

              дома оставив флажки,

    двое

         опять направляют шажки.

    Швейцар

            сквозь щель

                        горделиво лается:

    – Ишь, шпана.

                  А тоже – шляется!.. –

    С чёрного хода

                   дверь узка.

    Орёт какой-то:

                   – Предъявь пропуска! –

    А очередь!

              Мерь километром.

                                         Куда!

    Раз шесть

              окружила дом,

                                   как удав.

    Секретарь,

               величественней Сухаревой башни,

    вдали

          телефонит знакомой барышне...

    Вчерашняя дева

                      в ответ на вопрос

    сидит

          и пудрит

                   веснушчатый нос...

    У завовской двери

                      драконом-гадом

    некто шипит:

                 – Нельзя без доклада! –

    Двое сидят,

                ковыряют в носу...

    И только

             уже в четвертом часу

    закрыли дверь

                  и орут из-за дверок:

    – Приходите

                после дождика в четверг! –

    У кошки –

              и то тигрячий вид:

    когти

          вцарапать в глаза норовит...

    В раздумье

                    оба

                          обратно катятся:

    – За день всего –

                      и так обюрократиться?! –

    А в щель

             гардероб

                      вдогонку брошен:

    на двух человек

                    полторы галоши.

                -----

    Нету места сомнениям шатким.

    Чтоб не пасся

                  бюрократ

                           коровой на лужку,

    надо

         или бюрократам

                        дать по шапке,

    или

        каждому гражданину

                           дать по флажку!

    [1926]

О том, как у Керзона с обедом разрасталась аппетитов зона

(ФАНТАСТИЧЕСКАЯ, НО ВОЗМОЖНАЯ ИСТОРИЯ)

   Керзон разразился ультиматумом.

   Не очень ярким,

                       так...

                          матовым.

   «Чтоб в искренности СССР

                            убедиться воочию,

   возвратите тралер,

                      который скрали,

   и прочее, и прочее, и прочее...»

   Чичерин ответил:

                    «Что ж,

                            берите,

                                    ежели вы

   в просьбах своих

                    так умеренны

                                 и вежливы».

   А Керзон

            взбесился что было сил.

   «Ну, – думает, –

                  мало запросил.

   Ужотко

   загну я им нотку!»

   И снова пастью ощеренной

   Керзон

          лезет на Чичерина.

   «Каждому шпиону,

                    который

                            кого-нибудь

                               когда-нибудь предал,

   уплатить по 30

                  и по 100 тысяч.

   Затем

         пересмотреть всех полпредов.

   И вообще...

               самим себя высечь».

   Пока

        официального ответа нет.

   Но я б

          Керзону

                дал совет:

   – Больно мало просите что-то.

   Я б

       загнул

              такую ноту.

   Опуская

           излишние дипломатические длинноты,

   вот

       текст

             этой ноты:

 «Москва, Наркоминдел,

                         мистеру Чичерину.

   1. Требую немедленной реорганизации в Наркомине.

   Требую,

           чтоб это самое «Ино»

   товарища Вайнштейна изжарило в камине,

   а в «Ино»

             назначило

                       нашего Болдуина.

   2. Мисс Гаррисон

                до того преследованиями вызлена,

   до того скомпрометирована

                            в глазах высших сфер,

   что требую

              предоставить

                           ей

                              пожизненно

   всю секретную переписку СССР.

   3. Немедленно

                 с мальчиком

                           пришлите Баку,

   чтоб завтра же

                  утром

                        было тут.

   А чтоб буржуа

                 жирели, лежа на боку,

   в сутки

           восстановить

                        собственнический институт.

   4. Требую,

                чтоб мне всё золото,

                                      Уркварту - всё железо,

   а не то

           развею в пепел и дым».

   Словом,

           требуйте, сколько влезет, –

   всё равно

             не дадим.

   [1923]

Облако в штанах

Тетраптих

       (вступление)

Вашу мысль,

мечтающую на размягченном мозгу,

как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:

досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огромив мощью голоса,

иду — красивый,

двадцатидвухлетний.

Нежные!

Вы любовь на скрипки ложите.

Любовь на литавры ложит грубый.

А себя, как я, вывернуть не можете,

чтобы были одни сплошные губы!

Приходите учиться —

из гостиной батистовая,

чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает,

как кухарка страницы поваренной книги.

Хотите —

буду от мяса бешеный

— и, как небо, меняя тона —

хотите —

буду безукоризненно нежный,

не мужчина, а — облако в штанах!

Не верю, что есть цветочная Ницца!

Мною опять славословятся

мужчины, залежанные, как больница,

и женщины, истрепанные, как пословица.

1

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,

было в Одессе.

«Приду в четыре»,— сказала Мария.

Восемь.

Девять.

Десять.

Вот и вечер

в ночную жуть

ушел от окон,

хмурый,

декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут

канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:

жилистая громадина

стонет,

корчится.

Что может хотеться этакой глыбе?

А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно

и то, что бронзовый,

и то, что сердце — холодной железкою.

Ночью хочется звон свой

спрятать в мягкое,

в женское.

И вот,

громадный,

горблюсь в окне,

плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет?

Какая —

большая или крошечная?

Откуда большая у тела такого:

должно быть, маленький,

смирный любёночек.

Она шарахается автомобильных гудков.

Любит звоночки коночек.

Еще и еще,

уткнувшись дождю

лицом в его лицо рябое,

жду,

обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,

догнала,

зарезала,—

вон его!

Упал двенадцатый час,

как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые

свылись,

гримасу громадили,

как будто воют химеры

Собора Парижской Богоматери.

Проклятая!

Что же, и этого не хватит?

Скоро криком издерется рот.

Слышу:

тихо,

как больной с кровати,

спрыгнул нерв.

И вот,—

сначала прошелся

едва–едва,

потом забегал,

взволнованный,

четкий.

Теперь и он и новые два

мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы —

большие,

маленькие,

многие!—

скачут бешеные,

и уже

у нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится,—

из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

Двери вдруг заляскали,

будто у гостиницы

не попадает зуб на зуб.

Вошла ты,

резкая, как «нате!»,

муча перчатки замш,

сказала:

«Знаете —

я выхожу замуж».

Что ж, выходите.

Ничего.

Покреплюсь.

Видите — спокоен как!

Как пульс

покойника.

Помните?

Вы говорили:

«Джек Лондон,

деньги,

любовь,

страсть»,—

а я одно видел:

вы — Джоконда,

которую надо украсть!

И украли.

Опять влюбленный выйду в игры,

огнем озаряя бровей загиб.

Что же!

И в доме, который выгорел,

иногда живут бездомные бродяги!

Дразните?

«Меньше, чем у нищего копеек,

у вас изумрудов безумий».

Помните!

Погибла Помпея,

когда раздразнили Везувий!

Эй!

Господа!

Любители

святотатств,

преступлений,

боен,—

а самое страшное

видели —

лицо мое,

когда

я

абсолютно спокоен?

И чувствую —

«я»

для меня мало.

Кто–то из меня вырывается упрямо.

Allo!

Кто говорит?

Мама?

Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле,—

ему уже некуда деться.

Каждое слово,

даже шутка,

которые изрыгает обгорающим ртом он,

выбрасывается, как голая проститутка

из горящего публичного дома.

Люди нюхают —

запахло жареным!

Нагнали каких–то.

Блестящие!

В касках!

Нельзя сапожища!

Скажите пожарным:

на сердце горящее лезут в ласках.

Я сам.

Глаза наслезнённые бочками выкачу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Рухнули.

Не выскочишь из сердца!

На лице обгорающем

из трещины губ

обугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!

Петь не могу.

У церковки сердца занимается клирос!

Обгорелые фигурки слов и чисел

из черепа,

как дети из горящего здания.

Так страх

схватиться за небо

высил

горящие руки «Лузитании».

Трясущимся людям

в квартирное тихо

стоглазое зарево рвется с пристани.

Крик последний,—

ты хоть

о том, что горю, в столетия выстони!

2

Славьте меня!

Я великим не чета.

Я над всем, что сделано,

ставлю «nihil»1.

Никогда

ничего не хочу читать.

Книги?

Что книги!

Я раньше думал —

книги делаются так:

пришел поэт,

легко разжал уста,

и сразу запел вдохновенный простак —

пожалуйста!

А оказывается —

прежде чем начнет петься,

долго ходят, размозолев от брожения,

и тихо барахтается в тине сердца

глупая вобла воображения.

Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

из любвей и соловьев какое–то варево,

улица корчится безъязыкая —

ей нечем кричать и разговаривать.

Городов вавилонские башни,

возгордясь, возносим снова,

а бог

города на пашни

рушит,

мешая слово.

Улица муку молча пёрла.

Крик торчком стоял из глотки.

Топорщились, застрявшие поперек горла,

пухлые taxi и костлявые пролетки

грудь испешеходили.

Чахотки площе.

Город дорогу мраком запер.

И когда —

все–таки!—

выхаркнула давку на площадь,

спихнув наступившую на горло паперть,

думалось:

в хорах архангелова хорала

бог, ограбленный, идет карать!

А улица присела и заорала:

«Идемте жрать!»

Гримируют городу Круппы и Круппики

грозящих бровей морщь,

а во рту

умерших слов разлагаются трупики,

только два живут, жирея —

«сволочь»

и еще какое–то,

кажется, «борщ».

Поэты,

размокшие в плаче и всхлипе,

бросились от улицы, ероша космы:

«Как двумя такими выпеть

и барышню,

и любовь,

и цветочек под росами?»

А за поэтами —

уличные тыщи:

студенты,

проститутки,

подрядчики.

Господа!

Остановитесь!

Вы не нищие,

вы не смеете просить подачки!

Нам, здоровенным,

с шаго саженьим,

надо не слушать, а рвать их —

их,

присосавшихся бесплатным приложением

к каждой двуспальной кровати!

Их ли смиренно просить:

«Помоги мне!»

Молить о гимне,

об оратории!

Мы сами творцы в горящем гимне —

шуме фабрики и лаборатории.

Что мне до Фауста,

феерией ракет

скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!

Я знаю —

гвоздь у меня в сапоге

кошмарней, чем фантазия у Гете2!

Я,

златоустейший,

чье каждое слово

душу новородит,

именинит тело,

говорю вам:

мельчайшая пылинка живого

ценнее всего, что я сделаю и сделал!

Слушайте!

Проповедует,

мечась и стеня,

сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!

Мы

с лицом, как заспанная простыня,

с губами, обвисшими, как люстра,

мы,

каторжане города–лепрозория,

где золото и грязь изъязвили  проказу,—

мы чище венецианского лазорья,

морями и солнцами омытого сразу!

Плевать, что нет

у Гомеров и Овидиев

людей, как мы,

от копоти в оспе.

Я знаю —

солнце померкло б, увидев

наших душ золотые россыпи!

Жилы и мускулы — молитв верней.

Нам ли вымаливать милостей времени!

Мы —

каждый —

держим в своей пятерне

миров приводные ремни!

Это взвело на Голгофы аудиторий

Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,

и не было ни одного,

который

не кричал бы:

«Распни,

распни его!»

Но мне —

люди,

и те, что обидели —

вы мне всего дороже и ближе.

Видели,

как собака бьющую руку лижет?!

Я,

обсмеянный у сегодняшнего племени,

как длинный

скабрезный анекдот,

вижу идущего через горы времени,

которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,

главой голодных орд,

в терновом венце революций

грядет шестнадцатый год.

А я у вас — его предтеча;

я — где боль, везде;

на каждой капле слёзовой течи

распял себя на кресте.

Уже ничего простить нельзя.

Я выжег души, где нежность растили.

Это труднее, чем взять

тысячу тысяч Бастилий!

И когда,

приход его

мятежом оглашая,

выйдете к спасителю —

вам я

душу вытащу,

растопчу,

чтоб большая!—

и окровавленную дам, как знамя.

3

Ах, зачем это,

откуда это

в светлое весело

грязных кулачищ замах!

Пришла

и голову отчаянием занавесила

мысль о сумасшедших домах.

И —

как в гибель дредноута

от душащих спазм

бросаются в разинутый люк —

сквозь свой

до крика разодранный глаз

лез, обезумев, Бурлюк.

Почти окровавив исслезенные веки,

вылез,

встал,

пошел

и с нежностью, неожиданной в жирном человеке

взял и сказал:

«Хорошо!»

Хорошо, когда в желтую кофту

душа от осмотров укутана!

Хорошо,

когда брошенный в зубы эшафоту,

крикнуть:

«Пейте какао Ван–Гутена!»

И эту секунду,

бенгальскую,

громкую,

я ни на что б не выменял,

я ни на...

А из сигарного дыма

ликерною рюмкой

вытягивалось пропитое лицо Северянина.

Как вы смеете называться поэтом

и, серенький, чирикать, как перепел!

Сегодня

надо

кастетом

кроиться миру в черепе!

Вы,

обеспокоенные мыслью одной —

«изящно пляшу ли»,—

смотрите, как развлекаюсь

я —

площадной

сутенер и карточный шулер.

От вас,

которые влюбленностью мокли,

от которых

в столетия слеза лилась,

уйду я,

солнце моноклем

вставлю в широко растопыренный глаз.

Невероятно себя нарядив,

пойду по земле,

чтоб нравился и жегся,

а впереди

на цепочке Наполеона поведу, как мопса.

Вся земля поляжет женщиной,

заерзает мясами, хотя отдаться;

вещи оживут —

губы вещины

засюсюкают:

«цаца, цаца, цаца!»

Вдруг

и тучи

и облачное прочее

подняло на небе невероятную качку,

как будто расходятся белые рабочие,

небу объявив озлобленную стачку.

Гром из–за тучи, зверея, вылез,

громадные ноздри задорно высморкая,

и небье лицо секунду кривилось

суровой гримасой железного Бисмарка.

И кто–то,

запутавшись в облачных путах,

вытянул руки к кафе —

и будто по–женски,

и нежный как будто,

и будто бы пушки лафет.

Вы думаете —

это солнце нежненько

треплет по щечке кафе?

Это опять расстрелять мятежников

грядет генерал Галифе!

Выньте, гулящие, руки из брюк —

берите камень, нож или бомбу,

а если у которого нету рук —

пришел чтоб и бился лбом бы!

Идите, голодненькие,

потненькие,

покорненькие,

закисшие в блохастом грязненьке!

Идите!

Понедельники и вторники

окрасим кровью в праздники!

Пускай земле под ножами припомнится,

кого хотела опошлить!

Земле,

обжиревшей, как любовница,

которую вылюбил Ротшильд!

Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,

как у каждого порядочного праздника —

выше вздымайте, фонарные столбы,

окровавленные туши лабазников.

Изругивался,

вымаливался,

резал,

лез за кем–то

вгрызаться в бока.

На небе, красный, как марсельеза,

вздрагивал, околевая, закат.

Уже сумашествие.

Ничего не будет.

Ночь придет,

перекусит

и съест.

Видите —

небо опять иудит

пригоршнью обгрызанных предательством звезд?

Пришла.

Пирует Мамаем,

задом на город насев.

Эту ночь глазами не проломаем,

черную, как Азеф!

Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,

вином обливаю душу и скатерть

и вижу:

в углу — глаза круглы,—

глазами в сердце въелась богоматерь.

Чего одаривать по шаблону намалеванному

сиянием трактирную ораву!

Видишь — опять

голгофнику оплеванному

предпочитают Варавву?

Может быть, нарочно я

в человечьем месиве

лицом никого не новей.

Я,

может быть,

самый красивый

из всех твоих сыновей.

Дай им,

заплесневшим в радости,

скорой смерти времени,

чтоб стали дети, должные подрасти,

мальчики — отцы,

девочки — забеременели.

И новым рожденным дай обрасти

пытливой сединой волхвов,

и придут они —

и будут детей крестить

именами моих стихов.

Я, воспевающий машину и Англию,

может быть, просто,

в самом обыкновенном Евангелии

тринадцатый апостол.

И когда мой голос

похабно ухает —

от часа к часу,

целые сутки,

может быть, Иисус Христос нюхает

моей души незабудки.

4

Мария! Мария! Мария!

Пусти, Мария!

Я не могу на улицах!

Не хочешь?

Ждешь,

как щеки провалятся ямкою

попробованный всеми,

пресный,

я приду

и беззубо прошамкаю,

что сегодня я

«удивительно честный».

Мария,

видишь —

я уже начал сутулиться.

В улицах

люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,

высунут глазки,

потертые в сорокгодовой таске,—

перехихикиваться,

что у меня в зубах

— опять!—

черствая булка вчерашней ласки.

Дождь обрыдал тротуары,

лужами сжатый жулик,

мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,

а на седых ресницах —

да!—

на ресницах морозных сосулек

слезы из глаз —

да!—

из опущенных глаз водосточных труб.

Всех пешеходов морда дождя обсосала,

а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;

лопались люди,

проевшись насквозь,

и сочилось сквозь трещины сало,

мутной рекой с экипажей стекала

вместе с иссосанной булкой

жевотина старых котлет.

Мария!

Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?

Птица

побирается песней,

поет,

голодна и звонка,

а я человек, Мария,

простой,

выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.

Мария, хочешь такого?

Пусти, Мария!

Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

Мария!

Звереют улиц выгоны.

На шее ссадиной пальцы давки.

Открой!

Больно!

Видишь — натыканы

в глаза из дамских шляп булавки!

Пустила.

Детка!

Не бойся,

что у меня на шее воловьей

потноживотые женщины мокрой горою сидят,—

это сквозь жизнь я тащу

миллионы огромных чистых любовей

и миллион миллионов маленьких грязных любят.

Не бойся,

что снова,

в измены ненастье,

прильну я к тысячам хорошеньких лиц,—

«любящие Маяковского!»—

да ведь это ж династия