Верлен и Сезан

Я стукаюсь

          о стол,

                о шкафа острия ‒

четыре метра ежедневно мерь.

Мне тесно здесь

               в отеле Istria ‒

на коротышке

            rue Campagne-Premiere.

Мне жмёт.

       Парижская жизнь не про нас ‒

в бульвары

          тоску рассыпай.

Направо от нас 

                Boulevard Montparnasse,

налево ‒

        Boulevard Raspail.

Хожу и хожу,

          не щадя каблука, ‒

хожу

    и ночь и день я, ‒

хожу трафаретным поэтом, пока

в глазах

        не встанут виденья.

Туман ‒ парикмахер,

                  он делает гениев ‒

загримировал

            одного

                  бородой ‒

Добрый вечер, m-r Тургенев.

Добрый вечер, m-me Виардо.

Пошёл:

     «За что боролись?

                      А Рудин?..

А вы,

    именье

          возьми подпальни...»

Мне

   их разговор эмигрантский

                           нуден,

и юркаю

       в кафе от скульни.

Да.

   Это он,

         вот эта сова ‒

не тронул

         великого

                 тлен.

Приподнял шляпу:

                «Comment ca va,

cher camarade Verlaine?»

Откуда вас знаю?

                Вас знают все.

И вот

     довелось состукаться.

Лет сорок

         вы тянете

                  свой абсент

из тысячи репродукций.

Я раньше

        вас

           почти не читал,

а нынче ‒

         вышло  из моды,‒

и рад бы прочесть ‒

                   не поймёшь ни черта:

по-русски дрянь, ‒

переводы.

Не злитесь, ‒

            со мной,

                   должно быть, и вы

знакомы

       лишь понаслышке.

Поговорим

         о пустяках путевых,

о нашинском ремеслишке.

Теперь

      плохие стихи ‒

                    труха.

Хороший ‒

          себе дороже.

С хорошим

         и я б

              свои потроха

сложил

      под забором

                 тоже.

Бумаги

      гладь

           облёвывая

пером,

      концом губы ‒

поэт,

     как блядь рублёвая,

живёт

     с словцом любым.

Я жизнь

       отдать

             за сегодня

                       рад.

Какая это громада!

Вы чуете

        слово ‒

               пролетариат? ‒

ему

   грандиозное надо.

Из кожи

       надо

           вылазить тут,

а нас ‒

       к журнальчикам

                     премией.

Когда ж поймут,

              что поэзия ‒

                          труд,

что место нужно

               и время ей.

«Лицом к деревне» ‒

                 заданье дано, ‒

за гусли,

        поэты-други!

Поймите ж ‒

           лицо у меня

                      одно ‒

оно лицо,

         а не флюгер.

А тут и ГУС

           отверзает уста:

вопрос не решён.

               «Который?

Поэт?

    Так ведь это ж ‒

                    просто кустарь,

простой кустарь,

                без мотора».

Перо

    такому

          в язык вонзи,

прибей

      к векам кунсткамер.

Ты врёшь.

        Ещё

           не найден бензин,

что движет

          сердец кусками.

Идею

    нельзя

          замешать на воде.

В воде

      отсыреет идейка.

Поэт

    никогда

           и не жил без идей.

Что я ‒

       попугай?

               индейка?

К рабочему

          надо

              идти серьезней ‒

недооценили их мы.

Поэты,

     покайтесь,

              пока не поздно,

во всех

       отглагольных рифмах.

У нас

     поэт

         событья берёт ‒

опишет

      вчерашний гул,

а надо

      рваться

             в завтра,

                     вперёд,

чтоб брюки

          трещали

                 в шагу.

В садах коммуны

               вспомнят о барде ‒

какие

     птицы

          зальются им?

Что

   будет

        с веток

               товарищ Вардин

рассвистывать

             свои резолюции?!

За глотку возьмём.

                  «Теперь поори,

несбитая быта морда!»

И  вижу,

       зависть

              зажглась и горит

в глазах

        моего натюрморта.

И каплет

        с Верлена

                 в стакан слеза.

Он весь ‒

         как зуб на сверле.

Тут

   к нам

        подходит

                Поль Сезан:

«Я

  так

     напишу вас, Верлен».

Он пишет.

        Смотрю,

               как краска свежа.

Monsieur,

         простите вы меня,

у нас

     старикам,

              как под хвост вожжа,

бывало

      от вашего имени.

Бывало ‒

        сезон

              наш бог ‒ Ван-Гог,

другой сезон ‒

              Сезан.

Теперь

      ушли  от искусства

вбок ‒

не краску любят,

               а сан.

Птенцы ‒

        у них

             молоко на губах, ‒

а с детства

           к смирению падки.

Большущее имя взяли

                   АХРР,

а чешут

       ответственным

                    пятки.

Небось

      не напишут

                мой портрет, ‒

не трут

       понапрасну

                 кисти.

Ведь то же

          лицо как будто, ‒

                          ан нет,

рисуют

      кто поцекистей.

Сезан

     остановился на линии,

и весь

      размерсился ‒ тронутый.

Париж,

      фиолетовый,

                 Париж в анилине,

вставал

       за окном «Ротонды».