Во весь голос

Первое вступление в поэму

Уважаемые

       товарищи потомки!

Роясь

    в сегодняшнем

        окаменевшем дерьме,

наших дней изучая потёмки,

вы,

  возможно,

        спросите и обо мне.

И, возможно, скажет

              ваш ученый,

кроя эрудицией

         вопросов рой,

что жил–де такой

        певец кипяченой

и ярый враг воды сырой.

Профессор,

       снимите очки–велосипед!

Я сам расскажу

         о времени

              и о себе.

Я, ассенизатор

          и водовоз,

революцией

       мобилизованный и призванный,

ушел на фронт

       из барских садоводств

поэзии —

       бабы капризной.

Засадила садик мило,

дочка,

   дачка,

       водь

          и гладь —

сама садик я садила,

сама буду поливать.

Кто стихами льет из лейки,

кто кропит,

       набравши в рот —

кудреватые Митрейки,

         мудреватые Кудрейки —

кто их к черту разберет!

Нет на прорву карантина —

мандолинят из–под стен:

«Тара–тина, тара–тина,

т–эн–н...»

Неважная честь,

         чтоб из этаких роз

мои изваяния высились

                по скверам,

где харкает туберкулез,

где б... с хулиганом

              да сифилис.

И мне

    агитпроп

          в зубах навяз,

и мне бы

     строчить

         романсы на вас,—

доходней оно

        и прелестней.

Но я

  себя

    смирял,

        становясь

на горло

       собственной песне.

Слушайте,

      товарищи потомки,

агитатора,

       горлана–главаря.

Заглуша

      поэзии потоки,

я шагну

    через лирические томики,

как живой

       с живыми говоря.

Я к вам приду

        в коммунистическое далеко

не так,

    как песенно–есененный провитязь.

Мой стих дойдет

       через хребты веков

и через головы

         поэтов и правительств.

Мой стих дойдет,

           но он дойдет не так,—

не как стрела

         в амурно–лировой охоте,

не как доходит

         к нумизмату стершийся пятак

и не как свет умерших звезд доходит.

Мой стих

      трудом

           громаду лет прорвет

и явится

       весомо,

            грубо,

               зримо,

как в наши дни

         вошел водопровод,

сработанный

       еще рабами Рима.

В курганах книг,

             похоронивших стих,

железки строк случайно обнаруживая,

вы

  с уважением

          ощупывайте их,

как старое,

       но грозное оружие.

Я

ухо

   словом

       не привык ласкать;

ушку девическому

          в завиточках волоска

с полупохабщины

       не разалеться тронуту.

Парадом развернув

            моих страниц войска,

я прохожу

       по строчечному фронту.

Стихи стоят

        свинцово–тяжело,

готовые и к смерти

              и к бессмертной славе.

Поэмы замерли,

          к жерлу прижав жерло

нацеленных

       зияющих заглавий.

Оружия

    любимейшего

              род,

готовая

     рвануться в гике,

застыла

     кавалерия острот,

поднявши рифм

          отточенные пики.

И все

    поверх зубов вооруженные войска,

что двадцать лет в победах

                     пролетали,

до самого

       последнего листка

я отдаю тебе,

         планеты пролетарий.

Рабочего

       громады класса враг —

он враг и мой,

          отъявленный и давний.

Велели нам

         идти

            под красный флаг

года труда

       и дни недоеданий.

Мы открывали

          Маркса

              каждый том,

как в доме

       собственном

             мы открываем ставни,

но и без чтения

           мы разбирались в том,

в каком идти,

         в каком сражаться стане.

Мы

  диалектику

        учили не по Гегелю.

Бряцанием боев

          она врывалась в стих,

когда

   под пулями

         от нас буржуи бегали,

как мы

   когда–то

       бегали от них.

Пускай

    за гениями

           безутешною вдовой

плетется слава

          в похоронном марше —

умри, мой стих,

          умри, как рядовой,

как безымянные

       на штурмах мерли наши!

Мне наплевать

         на бронзы многопудье,

мне наплевать

       на мраморную слизь.

Сочтемся славою —

       ведь мы свои же люди,—

пускай нам

       общим памятником будет

построенный

        в боях

            социализм.

Потомки,

     словарей проверьте поплавки:

из Леты

    выплывут

        остатки слов таких,

как «проституция»,

             «туберкулез»,

                     «блокада».

Для вас,

    которые

        здоровы и ловки,

поэт

  вылизывал

        чахоткины плевки

шершавым языком плаката.

С хвостом годов

       я становлюсь подобием

чудовищ

     ископаемо–хвостатых.

Товарищ жизнь,

           давай

              быстрей протопаем,

протопаем

       по пятилетке

              дней остаток.

Мне

  и рубля

       не накопили строчки,

краснодеревщики

       не слали мебель на дом.

И кроме

     свежевымытой сорочки,

скажу по совести,

           мне ничего но надо.

Явившись

    в Це Ка Ка

            идущих

              светлых лет,

над бандой

       поэтических

              рвачей и выжиг

я подыму,

    как большевистский партбилет,

все сто томов

           моих

              партийных книжек.

1929–1930