Большевик

1

Мне хочется о Вас, о Вас, о Вас

бессонными стихами говорить...

Над нами ворожит луна-сова,

и наше имя и в разлуке: три.

Как розовата каждая слеза

из Ваших глаз, прорезанных впродоль!

О теплый жемчуг!

Серые глаза,

и за ресницами живая боль.

Озерная печаль живет в душе.

Шуми, воспоминаний очерет,

и в свежести весенней хорошей,

святых святое, отрочества бред.

Мне чудится:

как мед, тягучий зной,

дрожа, пшеницы поле заволок.

С пригорка вниз, ступая крутизной,

бредут два странника.

Их путь далек...

В сандальях оба.

Высмуглил загар

овалы лиц и кисти тонких рук.

«Мария, - женщине мужчина, - жар

долит, и в торбе сохнет хлеб и лук».

И женщина устало:

«Отдохнем».

Так сладко сердцу речь ее звучит!..

А полдень льет и льет, дыша огнем,

в мимозу узловатую лучи...

Мария!

Обернись, перед тобой

Иуда, красногубый, как упырь.

К нему в плаще сбегала ты тропой,

чуть в звезды проносился нетопырь.

Лилейная Магдала,

Кари от,

оранжевый от апельсинных рощ...

И у источника кувшин...

Поет

девичий поцелуй сквозь пыль и дождь.

Но девятнадцать сотен тяжких лет

на память навалили жернова.

Ах, Мариам!

Нетленный очерет

шумит про нас и про тебя, сова...

Вы - в Скифии, Вы - в варварских степях.

Но те же узкие глаза и речь,

похожая на музыку, о Бах,

и тот же плащ, едва бегущий с плеч.

И, опершись на посох, как привык,

пред Вами тот же, тот же, - он один! -

Иуда, красногубый большевик,

грозовых дум девичьих господин.

Над озером не плачь, моя свирель.

Как пахнет милой долгая ладонь!..

...Благословение тебе, апрель.

Тебе, небес козленок молодой!

2

И в небе облако, и в сердце

грозою смотанный клубок.

Весь мир в тебе, в единоверце,

коммунистический пророк!

Глазами детскими добрея

день ото дня, ты видишь в нем

сапожника и брадобрея

и кочегара пред огнем.

С прозрачным запахом акаций

смесился холодок дождя.

И не тебе собак бояться,

с клюкой дорожной проходя!

В холсте суровом ты - суровей,

грозит земле твоя клюка,

и умные тугие брови

удивлены грозой слегка.

3

Закачусь в родные межи,

чтоб поплакать над собой,

над своей глухой, медвежьей,

черноземною судьбой.

Разгадаю вещий ребус -

сонных тучек паруса:

зноем (яри на потребу)

в небе копится роса.

Под курганом заночую,

в чебреце зарей очнусь.

Клонишь голову хмельную,

надо мной калиной, Русь!

Пропиваем душу оба,

оба плачем в кабаке.

Неуемная утроба,

нам дорога по руке!

Рожь, тяни к земле колосья!

Не дотянешься никак?

Будяком в ярах разросся

заколдованный кабак.

И над ним лазурной рясой

вздулось небо, как щека.

В сердце самое впилася

пьявка, шалая тоска...

4

Сандальи деревянные, доколе

чеканить стуком камень мостовой?

Уже не сушатся на частоколе

холсты, натканные в ночи вдовой.

Уже темно, и оскудела лепта,

и кружка за оконницей пуста.

И желчию, горчичная Сарепта,

разлука мажет жесткие уста.

Обритый наголо хунхуз безусый,

хромая, по пятам твоим плетусь,

о Иоганн, предтеча Иисуса,

чрез воющую волкодавом Русь.

И под мохнатой мордой великана

пугаю высунутым языком,

как будто зубы крепкого капкана

зажали сердца обгоревший ком.

1920

Киев