Самоубийца

Ну, застрелюсь. И это очень просто:

нажать курок, и выстрел прогремит.

И пуля виноградиной-наростом

застрянет там. Где позвонок торчит,

поддерживая плечи — для хламид.

А дальше — что?

Поволокут меня

в плетущемся над головами гробе

и, молотком отрывисто звеня,

придавят крышку, чтоб в сырой утробе

великого я дожидался дня.

И не заметят, что, быть может, гвозди

концами в сонную вопьются плоть:

ведь скоро, все равно, под череп грозди

червей забьются и — начнут полоть

то, чем я мыслил, что мне дал господь.

Но в светопреставленье, в Страшный Суд —

язычник! — я не верю: есть же радий.

Почию и услышу разве зуд

в лиловой, прогнивающей громаде,

чьи соки жесткие жуки сосут?

А если вдруг распорет чрево врач,

вскрывая кучу (цвета кофе) слизи, —

как вымокший заматерелый грач,

я (я — не я!), мечтая о сюрпризе,

разбухший вывалю кишок калач.

И, чуя приступ тошноты от вони,

свивающей дыхание в спираль,

мой эскулап едва-едва затронет

пинцетом, выскобленным, как хрусталь,

зубов необлупившихся эмаль.

И вновь, — теперь уже, как падаль, — вновь

распотрошенного и с липкой течкой

бруснично-бурой сукровицы, бровь

задравшего разорванной уздечкой,

швырнут меня…

Обиду стерла кровь.

И ты, ты думаешь, по нем вздыхая,

что я приставлю дуло (я!) к виску?

…О, безвозвратная! О, дорогая!

Часы спешат, диктуя жизнь: «ку-ку»,

а пальцы, корчась, тянутся к курку…

1924