Сеанс

Для меня мир всегда был прозрачней воды.

Шарлатаны — я думал — ломают комедию.

Но вчера допотопного страха следы,

словно язвы, в душе моей вскрыл этот медиум.

С пустяков началось, а потом как пошло,

и пошло — и туда, и сюда — раскомаривать:

стол дубовый, как гроб к потолку волокло,

колыхалось над окнами желтое марево,

и звонил да звонил, что был заперт в шкапу,

колокольчик литой, ненечаянно тронутый.

На омытую холодом ровным тропу

двое юношей выплыли, в снег опеленуты.

Обезглавлен, скользя, каждый голову нес

пред собой на руках, и глаза были зелены,

будто горсть изумрудов — драконовых слез —

переливами млела, застрявши в расщелинах.

Провалились и — вдруг потемнело.

Но дух

нехороший, тяжелый-тяжелый присунулся.

Даже красный фонарь над столом — не потух!

почернел, как яйцо, где цыпленок наклюнулся.

— Ай, ай, ай, — кто-то гладит меня по спине, —

дама, взвизгнув, забилась, как птица в истерике.

Померещилось лапы касанье и мне…

— Боже, как хорошо! — мой товарищ вздохнул,

проводя по лицу трепетавшими пальцами.

А за окнами плавился медленный гул:

может, полночь боролась с ее постояльцами.

И в гостиной — дерзнувший чрез душу и плоть

Пропустить, как чрез кабель, стремление косное —

все не мог, изможденный, еще побороть

сотворенной бурей волнение грозное.

И, конечно, еще проносили они —

двое юношей, кем-то в веках обезглавленных,

перед меркнущим взором его простыни

в сферах, на землю брошенных, тленом отравленных.

1925