Первая строфа. Сайт русской поэзии

Все авторыАнализы стихотворений

Владислав Ходасевич

2–го ноября

 

Семь дней и семь ночей Москва металась

В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро

Пускал ей кровь – и, обессилев, к утру

Восьмого дня она очнулась. Люди

Повыползли из каменных подвалов

На улицы. Так, переждав ненастье,

На задний двор, к широкой луже, крысы

Опасливой выходят вереницей

И прочь бегут, когда вблизи на камень

Последняя спадает с крыши капля...

К полудню стали собираться кучки.

Глазели на пробоины в домах,

На сбитые верхушки башен; молча

Толпились у дымящихся развалин

И на стенах следы скользнувших пуль

Считали. Длинные хвосты тянулись

У лавок. Проволок обрывки висли

Над улицами. Битое стекло

Хрустело под ногами. Желтым оком

Ноябрьское негреющее солнце

Смотрело вниз, на постаревших женщин

И на мужчин небритых. И не кровью,

Но горькой желчью пахло это утро.

А между тем уж из конца в конец,

От Пресненской заставы до Рогожской

И с Балчуга в Лефортово, брели,

Теснясь на тротуарах, люди. Шли проведать

Родных, знакомых, близких: живы ль, нет ли?

Иные узелки несли под мышкой

С убогой снедью: так в былые годы

На кладбище москвич благочестивый

Ходил на Пасхе – красное яичко

Съесть на могиле брата или кума...

 

К моим друзьям в тот день пошел и я.

Узнал, что живы, целы, дети дома, –

Чего ж еще хотеть? Побрел домой.

По переулкам ветер, гость залетный,

Гонял сухую пыль, окурки, стружки.

Домов за пять от дома моего,

Сквозь мутное окошко, по привычке

Я заглянул в подвал, где мой знакомый

Живет столяр. Необычайным делом

Он занят был. На верстаке, вверх дном,

Лежал продолговатый, узкий ящик

С покатыми боками. Толстой кистью

Водил столяр по ящику, и доски

Под кистью багровели. Мой приятель

Заканчивал работу: красный гроб.

Я постучал в окно. Он обернулся.

И, шляпу сняв, я поклонился низко

Петру Иванычу, его работе, гробу,

И всей земле, и небу, что в стекле

Лазурью отражалось. И столяр

Мне тоже покивал, пожал плечами

И указал на гроб. И я ушел.

 

А на дворе у нас, вокруг корзины

С плетеной дверцей, суетились дети,

Крича, толкаясь и тесня друг друга.

Сквозь редкие, поломанные прутья

Виднелись перья белые. Но вот –

Протяжно заскрипев, открылась дверца,

И пара голубей, плеща крылами,

Взвилась и закружилась: выше, выше,

Над тихою Плющихой, над рекой...

То падая, то подымаясь, птицы

Ныряли, точно белые ладьи

В дали морской. Вослед им дети

Свистали, хлопали в ладоши... Лишь один,

Лет четырех бутуз, в ушастой шапке,

Присел на камень, растопырил руки,

И вверх смотрел, и тихо улыбался.

Но, заглянув ему в глаза, я понял,

Что улыбается он самому себе,

Той непостижной мысли, что родится

Под выпуклым, еще безбровым лбом,

И слушает в себе биенье сердца,

Движенье соков, рост... Среди Москвы,

Страдающей, растерзанной и падшей, –

Как идол маленький, сидел он, равнодушный,

С бессмысленной, священною улыбкой.

И мальчику я поклонился тоже.

 

                         Дома

Я выпил чаю, разобрал бумаги,

Что на столе скопились за неделю,

И сел работать. Но, впервые в жизни,

Ни «Моцарт и Сальери», ни «Цыганы»

В тот день моей не утолили жажды.

 

20 мая – 1 июня 1918

An Mariechen

 

Зачем ты за пивною стойкой?

Пристала ли тебе она?

Здесь нужно быть девицей бойкой, –

Ты нездорова и бледна.

 

С какой–то розою огромной

У нецелованных грудей, –

А смертный венчик, самый скромный,

Украсил бы тебя милей.

 

Ведь так прекрасно, так нетленно

Скончаться рано, до греха.

Родители же непременно

Тебе отыщут жениха.

 

Так называемый хороший,

И вправду – честный человек

Перегрузит тяжелой ношей

Твой слабый, твой короткий век.

 

Уж лучше бы – я еле смею

Подумать про себя о том –

Попасться бы тебе злодею

В пустынной роще, вечерком.

 

Уж лучше в несколько мгновений

И стыд узнать, и смерть принять,

И двух истлений, двух растлений

Не разделять, не разлучать.

 

Лежать бы в платьице измятом

Одной, в березняке густом,

И нож под левым, лиловатым,

Еще девическим соском.

 

20–21 июля 1923, Берлин

Passivum

 

Листвой засыпаны ступени...

Луг потускнелый гладко скошен...

Бескрайним ветром в бездну вброшен,

День отлетел, как лист осенний.

 

Итак, лишь нитью, тонким стеблем,

Он к жизни был легко прицеплен!

В моей душе огонь затеплен,

Неугасим и неколеблем.

 

27 мая 1907, Лидино

Santa Lucia

 

Здравствуй, песенка с волн Адриатики!

Вот, сошлись послушать тебя

Из двух лазаретов солдатики,

Да татарин с мешком, да я.

 

Хорошо, что нет слов у песенки:

Всем поет она об одном.

В каждое сердце по тайной лесенке

Пробирается маленький гном.

 

Март – 13 ноября 1916

Авиатору

 

Над полями, лесами, болотами,

Над изгибами северных рек,

Ты проносишься плавными взлетами,

Небожитель – герой – человек.

 

Напрягаются крылья, как парусы,

На руле костенеет рука,

А кругом – взгроможденные ярусы,

Облака – облака – облака.

 

И, смотря на тебя недоверчиво,

Я качаю слегка головой:

Выше, выше спирали очерчивай,

Но припомни – подумай – постой.

 

Что тебе до надоблачной ясности?

На земной, материнской груди

Отдохни от высот и опасностей, –

Упади – упади – упади!

 

Ах, сорвись, и большими зигзагами

Упади, раздробивши хребет, –

Где трибуны расцвечены флагами,

Где народ – и оркестр – и буфет...

 

30 марта 1914

Автомобиль

 

Бредем в молчании суровом.

Сырая ночь, пустая мгла.

И вдруг — с каким певучим зовом

Автомобиль из-за угла.

 

Он черным лаком отливает,

Сияя гранями стекла,

Он в сумрак ночи простирает

Два белых ангельских крыла.

 

И стали здания похожи

На праздничные стены зал,

И близко возле нас прохожий

Сквозь эти крылья пробежал.

 

А свет мелькнул и замаячил,

Колебля дождевую пыль...

Но слушай: мне являться начал

Другой, другой автомобиль...

 

Он пробегает в ясном свете,

Он пробегает белым днем,

И два крыла на нем, как эти,

Но крылья черные на нем.

 

И всё, что только попадает

Под черный сноп его лучей,

Невозвратимо исчезает

Из утлой памяти моей.

 

Я забываю, я теряю

Психею светлую мою,

Слепые руки простираю

И ничего не узнаю.

 

1922

Акробат

 

Надпись к силуэту

 

От крыши до крыши протянут канат.

Легко и спокойно идет акробат.

 

В руках его – палка, он весь – как весы,

А зрители снизу задрали носы.

 

Толкаются, шепчут: «Сейчас упадет!» –

И каждый чего–то взволнованно ждет.

 

Направо – старушка глядит из окна,

Налево – гуляка с бокалом вина.

 

Но небо прозрачно, и прочен канат.

Легко и спокойно идет акробат.

 

А если, сорвавшись, фигляр упадет

И, охнув, закрестится лживый народ, –

 

Поэт, проходи с безучастным лицом:

Ты сам не таким ли живешь ремеслом?

 

1913, 1921

Баллада (Мне невозможно быть собой...)

 

Мне невозможно быть собой,

Мне хочется сойти с ума,

Когда с беременной женой

Идет безрукий в синема.

 

Мне лиру ангел подает,

Мне мир прозрачен, как стекло,

А он сейчас разинет рот

Пред идиотствами Шарло.

 

За что свой незаметный век

Влачит в неравенстве таком

Беззлобный, смирный человек

С опустошенным рукавом?

 

Мне хочется сойти с ума,

Когда с беременной женой

Безрукий прочь из синема

Идет по улице домой.

 

Ремянный бич я достаю

С протяжным окриком тогда

И ангелов наотмашь бью,

И ангелы сквозь провода

 

Взлетают в городскую высь.

Так с венетийских площадей

Пугливо голуби неслись

От ног возлюбленной моей.

 

Тогда, прилично шляпу сняв,

К безрукому я подхожу,

Тихонько трогаю рукав

И речь такую завожу:

 

«Pardon, monsieur*, когда в аду

За жизнь надменную мою

Я казнь достойную найду,

А вы с супругою в раю

 

Спокойно будете витать,

Юдоль земную созерцать,

Напевы дивные внимать,

Крылами белыми сиять, –

 

Тогда с прохладнейших высот

Мне сбросьте перышко одно:

Пускай снежинкой упадет

На грудь спаленную оно».

 

Стоит безрукий предо мной,

И улыбается слегка,

И удаляется с женой,

Не приподнявши котелка.

 

* Простите, сударь (фр.)

 

Июнь – 17 августа 1925, Meudon

Баллада (Сижу, освещаемый сверху...)

 

Сижу, освещаемый сверху,

Я в комнате круглой моей.

Смотрю в штукатурное небо

На солнце в шестнадцать свечей.

 

Кругом — освещенные тоже,

И стулья, и стол, и кровать.

Сижу — и в смущеньи не знаю,

Куда бы мне руки девать.

 

Морозные белые пальмы

На стеклах беззвучно цветут.

Часы с металлическим шумом

В жилетном кармане идут.

 

О, косная, нищая скудость

Безвыходной жизни моей!

Кому мне поведать, как жалко

Себя и всех этих вещей?

 

И я начинаю качаться,

Колени обнявши свои,

И вдруг начинаю стихами

С собой говорить в забытьи.

 

Бессвязные, страстные речи!

Нельзя в них понять ничего,

Но звуки правдивее смысла

И слово сильнее всего.

 

И музыка, музыка, музыка

Вплетается в пенье мое,

И узкое, узкое, узкое

Пронзает меня лезвиё.

 

Я сам над собой вырастаю,

Над мертвым встаю бытием,

Стопами в подземное пламя,

В текучие звезды челом.

 

И вижу большими глазами —

Глазами, быть может, змеи,—

Как пению дикому внемлют

Несчастные вещи мои.

 

И в плавный, вращательный танец

Вся комната мерно идет,

И кто–то тяжелую лиру

Мне в руки сквозь ветер дает.

 

И нет штукатурного неба

И солнца в шестнадцать свечей:

На гладкие черные скалы

Стопы опирает — Орфей.

 

9–22 декабря 1921

Бедные рифмы

 

Всю неделю над мелкой поживой

Задыхаться, тощать и дрожать,

По субботам с женой некрасивой,

Над бокалом обнявшись, дремать,

 

В воскресенье на чахлую траву

Ехать в поезде, плед разложить,

И опять задремать, и забаву

Каждый раз в этом всем находить,

 

И обратно тащить на квартиру

Этот плед, и жену, и пиджак,

И ни разу по пледу и миру

Кулаком не ударить вот так, –

 

О, в таком непреложном законе,

В заповедном смиренье таком

Пузырьки только могут в сифоне –

Вверх и вверх, пузырек с пузырьком.

 

1926

Белые башни

 

Грустный вечер и светлое небо,

В кольце тумана блестящий шар.

Темные воды – двойное небо...

И был я молод – и стал я стар.

 

Темные ели, обрывный берег

Упали в воды и вглубь вошли.

Столб серебристый поплыл на берег,

На дальний берег чужой земли.

 

Сердцу хочется белых башен

На черном фоне ночных дерев...

В выси воздушных, прозрачных башен

Я буду снова безмерно нов!

 

Светлые башни! Хочу вас видеть

В мерцанье прозрачно–белых стен.

В небо ушедшие башни видеть,

Где сердцу – воля и сладкий плен!

 

Белые башни! Вы – знаю – близко,

Но мне незримы, и я – один...

...Губы припали так близко, близко,

К росистым травам сырых ложбин...

 

3 мая 1905, Лидино

Бельское Устье

 

Здесь даль видна в просторной раме:

За речкой луг, за лугом лес.

Здесь ливни черными столпами

Проходят по краям небес.

 

Здесь радуга высоким сводом

Церковный покрывает крест

И каждый праздник по приходам

Справляют ярмарки невест.

 

Здесь аисты, болота, змеи,

Крутой песчаный косогор,

Простые сельские затеи,

Об урожае разговор.

 

А я росистые поляны

Топчу тяжелым башмаком,

Я петербургские туманы

Таю любовно под плащом,

 

И к девушкам, румяным розам,

Склоняясь томною главой,

Дышу на них туберкулезом,

И вдохновеньем, и Невой,

 

И мыслю: что ж, таков от века,

От самых роковых времен,

Для ангела и человека

Непререкаемый закон.

 

И тот, прекрасный неудачник

С печатью знанья на челе,

Был тоже — просто первый дачник

На расцветающей земле.

 

1918

Берлинское

 

Что ж? От озноба и простуды —

Горячий грог или коньяк.

Здесь музыка, и звон посуды,

И лиловатый полумрак.

 

А там, за толстым и огромным

Отполированным стеклом,

Как бы в аквариуме темном,

В аквариуме голубом —

 

Многоочитые трамваи

Плывут между подводных лип,

Как электрические стаи

Светящихся ленивых рыб.

 

И там, скользя в ночную гнилость,

На толще чуждого стекла

В вагонных окнах отразилась

Поверхность моего стола,—

 

И, проникая в жизнь чужую,

Вдруг с отвращеньем узнаю

Отрубленную, неживую,

Ночную голову мою.

 

14-24 сентября 1922, Берлин

Большие флаги над эстрадой...

 

Большие флаги над эстрадой,

Сидят пожарные, трубя.

Закрой глаза и падай, падай,

Как навзничь — в самого себя.

 

День, раздраженный трубным ревом,

Небес раздвинутую синь

Заворожи единым словом,

Одним движеньем отодвинь.

 

И, закатив глаза под веки,

Движенье крови затая,

Вдохни минувший сумрак некий,

Утробный сумрак бытия.

 

Как всадник на горбах верблюда,

Назад в истоме откачнись,

Замри — или умри отсюда,

В давно забытое родись.

 

И с обновленною отрадой,

Как бы мираж в пустыне сей,

Увидишь флаги над эстрадой,

Услышишь трубы трубачей.

 

26 июня — 17 июля 1922

Брента

 

Брента, рыжая речонка!

Сколько раз тебя воспели,

Сколько раз к тебе летели

Вдохновенные мечты -

Лишь за то, что имя звонко,

Брента, рыжая речонка,

Лживый образ красоты!

 

Я и сам спешил когда-то

Заглянуть в твои отливы,

Окрыленный и счастливый

Вдохновением любви.

Но горька была расплата.

Брента, я взглянул когда-то

В струи мутные твои.

 

С той поры люблю я, Брента,

Одинокие скитанья,

Частого дождя кропанье

Да на согнутых плечах

Плащ из мокрого брезента.

С той поры люблю я, Брента,

Прозу в жизни и в стихах.

 

Весна 1920

Буриме (Огни да блестки на снегу...)

 

Огни да блестки на снегу.

Исчерканный сверкает лед.

За ней, за резвою, бегу,

Ее коньков следя полет.

 

И даже маска не упала.

Исчезла, к[а]к воспоминанье,

Костюмированного бала

Неуловимое созданье.

 

Теперь давно уже весна,

Мой пыл угас, каток растаял,

Покрылась шишками сосна...

Но этот сон меня измаял.

 

Конец 1917

Буря

 

Буря! Ты армады гонишь

По разгневанным водам,

Тучи вьешь и мачты клонишь,

Прах подъемлешь к небесам.

 

Реки вспять ты обращаешь,

На скалы бросаешь понт,

У старушки вырываешь

Ветхий, вывернутый зонт.

 

Вековые рощи косишь,

Градом бьешь посев полей,—

Только мудрым не приносишь

Ни веселий, ни скорбей.

 

Мудрый подойдет к окошку,

Поглядит, как бьет гроза,—

И смыкает понемножку

Пресыщенные глаза.

 

13 июня 1921

* * *

 

Было на улице полутемно.

Стукнуло где–то под крышей окно.

 

Свет промелькнул, занавеска взвилась,

Быстрая тень со стены сорвалась –

 

Счастлив, кто падает вниз головой:

Мир для него хоть на миг – а иной.

 

23 декабря 1923, Saarow

* * *

 

В беседе хладной, повседневной

Сойтись нам нынче суждено.

Как было б горько и смешно

Теперь назвать тебя царевной!

 

Увы! Стареем, добрый друг,

И мир не тот, и мы другие,

И невозможно вспомнить вслух

Про ночи звездной Лигурии...

 

А между тем в каморке тесной,

Быть может, в этот час ночной

Читает юноша безвестный

Стихи, внушенные тобой.

 

13 июня 1920

* * *

 

В городе ночью

Тишина слагается

Из собачьего лая,

Запаха мокрых листьев

И далекого лязга товарных вагонов.

Поздно. Моя дочурка спит,

Положив головку на скатерть

Возле остывшего самовара.

Бедная девочка! У нее нет матери.

Пора бы взять ее на руки

И отнести в постель,

Но я не двигаюсь,

Даже не курю,

Чтобы не испортить тишину, –

А еще потому,

Что я стихотворец.

Это значит, что в сущности

У меня нет ни самовара, ни дочери,

Есть только большое недоумение,

Которое называется: «мир».

И мир отнимает у меня всё время.

 

7 сентября 1919

* * *

 

В заботах каждого дня

Живу, – а душа под спудом

Каким–то пламенным чудом

Живет помимо меня.

 

И часто, спеша к трамваю

Иль над книгой лицо склоня,

Вдруг слышу ропот огня –

И глаза закрываю.

 

14 декабря 1916 – 7 января 1917

В заседании

 

Грубой жизнью оглушенный,

Нестерпимо уязвленный,

Опускаю веки я —

И дремлю, чтоб легче минул,

Чтобы как отлив отхлынул

Шум земного бытия.

 

Лучше спать, чем слушать речи

Злобной жизни человечьей,

Малых правд пустую прю.

Всё я знаю, всё я вижу —

Лучше сном к себе приближу

Неизвестную зарю.

 

А уж если сны приснятся,

То пускай в них повторятся

Детства давние года:

Снег на дворике московском

Иль — в Петровском–Разумовском

Пар над зеркалом пруда.

 

12 октября 1921, Москва

* * *

 

В каком светящемся тумане

Восходит солнце, погляди!

О, сколько светлых волхвований

Насильно ширится в груди!

 

Я знаю, сердце осторожно, –

Была трудна его стезя.

Но не пророчить невозможно

И не приманивать – нельзя.

 

21 июня 1921, Петербург

В Петровском парке

 

Висел он, не качаясь,

На узком ремешке.

Свалившаяся шляпа

Чернела на песке.

В ладонь впивались ногти

На стиснутой руке.

 

А солнце восходило,

Стремя к полудню бег,

И, перед этим солнцем

Не опуская век,

Был высоко приподнят

На воздух человек.

 

И зорко, зорко, зорко

Смотрел он на восток.

Внизу столпились люди

В притихнувший кружок.

И был почти невидим

Тот узкий ремешок.

 

27 ноября 1916

В сумерках

 

Сумерки снежные. Дали туманные.

Крыши гребнями бегут.

Краски закатные, розово–странные,

Над куполами плывут.

 

Тихо, так тихо, и грустно, и сладостно.

Смотрят из окон огни...

Звон колокольный вливается благостно...

Плачу, что люди одни...

 

Вечно одни, с надоевшими муками,

Так же, как я, так и тот,

Кто утешается грустными звуками,

Там, за стеною, – поет.

 

5 ноября 1904

Закат

 

В час, когда пустая площадь

Желтой пылью повита,

В час, когда бледнеют скорбно

Истомленные уста, –

Это ты вдали проходишь

В круге красного зонта.

 

Это ты идешь, не помня

Ни о чем и ни о ком,

И уже тобой томятся

Кто знаком и незнаком, –

В час, когда зажегся купол

Тихим, теплым огоньком.

 

Это ты в невинный вечер

Слишком пышно завита,

На твоих щеках ложатся

Лиловатые цвета, –

Это ты качаешь нимбом

Нежно–красного зонта!

 

Знаю: ты вольна не помнить

Ни о чем и ни о ком,

Ты падешь на сердце легким,

Незаметным огоньком, –

Ты как смерть вдали проходишь

Алым, летним вечерком!

 

Ты одета слишком нежно,

Слишком пышно завита,

Ты вдали к земле склоняешь

Круг атласного зонта, –

Ты меня огнем целуешь

В истомленные уста!

 

21 мая 1908, Москва

* * *

 

В этих отрывках нас два героя,

Незнакомых между собой.

Но общее что–то такое

Есть между ним и мной.

 

И — простите, читатель, заранее:

Когда мы встречаемся в песий час,

Всё кажется — для компании

Третьего не хватает — вас.

 

10 декабря 1922, Saarow

Вакх

 

Как волшебник, прихожу я

Сквозь весеннюю грозу.

Благосклонно приношу я

Вам азийскую лозу.

 

Ветку чудную привейте,

А когда настанет срок,

В чаши чистые налейте

Мой животворящий сок.

 

Лейте женам, пейте сами,

Лейте девам молодым.

Сам я буду между вами

С золотым жезлом моим.

 

Подскажу я песни хору,

В светлом буйстве закружу,

Отуманенному взору

Дивно всё преображу.

 

И дана вам будет сила

Знать, что скрыто от очей,

И ни старость, ни могила

Не смутят моих детей.

 

Ни змея вас не ужалит,

Ни печаль — покуда хмель

Всех счастливцев не повалит

На зеленую постель.

 

Я же — прочь, походкой резвой,

В розовеющий туман,

Сколько бы ни выпил — трезвый,

Лишь самим собою пьян.

 

8 ноября 1921

Вариация

 

Вновь эти плечи, эти руки

Погреть я вышел на балкон.

Сижу, – но все земные звуки –

Как бы во сне или сквозь сон.

 

И вдруг, изнеможенья полный,

Плыву: куда – не знаю сам.

Но мир мой ширится, как волны

По разбежавшимся кругам.

 

Продлись, ласкательное чудо!

Я во второй вступаю круг

И слушаю, уже оттуда,

Моей качалки мерный стук.

 

Август 1919, Москва

* * *

 

Века, прошедшие над миром,

Протяжным голосом теней

Еще взывают к нашим лирам

Из–за стигийских камышей.

 

И мы, заслышав стон и скрежет,

Ступаем на Орфеев путь,

И наш напев, как солнце, нежит

Их остывающую грудь.

 

Былых волнений воскреситель,

Несет теням любой из нас

В их безутешную обитель

Свой упоительный рассказ.

 

В беззвездном сумраке Эреба,

Вокруг певца сплотясь тесней,

Родное вспоминает небо

Хор воздыхающих теней.

 

Но горе! мы порой дерзаем

Всё то в напевы лир влагать,

Чем собственный наш век терзаем,

На чем легла его печать.

 

И тени слушают недвижно,

Подняв углы высоких плеч,

И мертвым предкам непостижна

Потомков суетная речь.

 

Конец 1912

* * *

 

Великая вокруг меня пустыня,

И я — великий в той пустыне постник.

Взойдет ли день — я шторы опускаю,

Чтоб солнечные бесы на стенах

Кинематограф свой не учиняли.

Настанет ночь — поддельным, слабым светом

Я разгоняю мрак и в круге лампы

Сгибаю спину и скриплю пером,—

А звезды без меня своей дорогой

Пускай идут.

          Когда шумит мятеж,

Голодный объедается до рвоты,

А сытого (в подвале) рвет от страха

Вином и желчью,— я засов тяжелый

Кладу на дверь, чтоб ветер революций

Не разметал моих листов заветных.

И если (редко) женщина приходит

Шуршать одеждой и сиять очами —

Что ж? я порой готов полюбоваться

Прельстительным и нежным микрокосмом...

 

1924–1925

* * *

 

Весенний лепет не разнежит

Сурово стиснутых стихов.

Я полюбил железный скрежет

Какофонических миров.

 

В зиянии разверстых гласных

Дышу легко и вольно я.

Мне чудится в толпе согласных –

Льдин взгроможденных толчея.

 

Мне мил – из оловянной тучи

Удар изломанной стрелы,

Люблю певучий и визгучий

Лязг электрической пилы.

 

И в этой жизни мне дороже

Всех гармонических красот –

Дрожь, побежавшая по коже,

Иль ужаса холодный пот,

 

Иль сон, где некогда единый, –

Взрываясь, разлетаюсь я,

Как грязь, разбрызганная шиной

По чуждым сферам бытия.

 

24–27 марта 1923, Saarow

Весной

 

В грохоте улицы, в яростном вопле вагонов,

В скрежете конских, отточенных остро подков,

Сердце закружено, словно челнок Арионов,

Сердце недвижно, как месяц среди облаков.

Возле стены попрошайка лепечет неясно,

Гулкие льдины по трубам срываются с крыш...

Как шаровидная молния, сердце опасно –

И осторожно, и зорко, и тихо, как мышь.

 

1916

Вечер (Красный Марс...)

 

Красный Марс восходит над агавой,

Но прекрасней светят нам они –

Генуи, в былые дни лукавой,

Мирные, торговые огни.

 

Меркнут гор прибрежные отроги,

Пахнет пылью, морем и вином.

Запоздалый ослик на дороге

Торопливо плещет бубенцом...

 

Не в такой ли час, когда ночные

Небеса синели надо всем,

На таком же ослике Мария

Покидала тесный Вифлеем?

 

Топотали частые копыта,

Отставал Иосиф, весь в пыли...

Что еврейке бедной до Египта,

До чужих овец, чужой земли?

 

Плачет мать. Дитя под черной тальмой

Сонными губами ищет грудь,

А вдали, вдали звезда над пальмой

Беглецам указывает путь.

 

Весна 1913

Вечер (Под ногами скользь и хруст...)

 

Под ногами скользь и хруст.

Ветер дунул, снег пошел.

Боже мой, какая грусть!

Господи, какая боль!

 

Тяжек Твой подлунный мир,

Да и Ты немилосерд,

И к чему такая ширь,

Если есть на свете смерть?

 

И никто не объяснит,

Отчего на склоне лет

Хочется еще бродить,

Верить, коченеть и петь.

 

23 марта 1922

* * *

 

Вечер холодно–весенний

    Застыл в безнадежном покое.

Вспыхнули тоньше, мгновенней

    Колючки рассыпанной хвои.

 

Насыпи, рельсы и шпалы,

    Извивы железной дороги...

Я, просветленный, усталый,

    Не думаю больше о Боге.

 

На мост всхожу, улыбаясь,

    Мечтаю о милом, о старом...

Поезд, гремя и качаясь,

    Обдаст меня ветром и паром.

 

21–22 мая 1907, Лидино

Вечером в детской

 

Вале Х.

 

   О детках никто не заботится.

   Мама оставила с нянькой.

   Плачут, сердечки колотятся...

«Дети, не кушайте перед банькой».

 

   Плачут бедные дети.

   Утирают слезы кулачиком.

   Как больно живется на свете!..

«Дети, играйте мячиком».

 

   Скучно. Хочется чудной сказки,

   Надоела старая нянька.

   Просят утешения грустные глазки...

«Глядите: вот Ванька–встанька...»

 

16 мая 1905, Лидино

Вечером синим

 

Вечерних окон свет жемчужный

Застыл, недвижный, на полу,

Отбросил к лицам блеск ненужный

И в сердце заострил иглу.

 

Мы ограждались тяжким рядом

Людей и стен – и вновь, и вновь

Каким неотвратимым взглядом,

Язвящим жалом, тонким ядом

Впилась усталая любовь!

 

Слова, и клятвы, и объятья

Какой замкнули тесный круг,

И в ненавидящем пожатье

Как больно, больно – пальцам рук!

 

Но нет, молчанья не нарушим,

Чтоб клясть судьбу твою, мою,

Лишь молча, зубы стиснув, душим

Опять подкравшуюся к душам

Любовь – вечернюю змею.

 

Начало 1907

Вновь

 

Я плачу вновь. Осенний вечер.

И, может быть, – Печаль близка.

На сердце снова белый саван

Надела бледная рука.

 

Как тяжело, как больно, горько!

Опять пойдут навстречу дни...

Опять душа в бездонном мраке

Завидит красные огни.

 

И будет долго, долго слышен

Во мгле последний – скорбный плач.

Я жду, я жду. Ко мне во мраке

Идёт невидимый палач.

 

16 апреля 1905

* * *

 

Вокруг меня кольцо сжимается,

Неслышно подползает сон...

О, как печально улыбается,

Скрываясь в занавесях, он!

Как заунывно заливается

В трубе промерзлой – ветра вой!

Вокруг меня кольцо сжимается,

Вокруг меня Тоска сплетается

Моей короной роковой.

 

18 ноября 1906, Москва

Воспоминание

 

Здесь, у этого колодца,

Поднесла ты мне две розы.

Я боялся страсти томной –

Алых роз твоих не принял.

 

Я сказал: «Прости, Алина,

Мне к лицу венок из лавров

Да серебряные розы

Размышлений и мечтаний».

 

Больше нет Алины милой,

Пересох давно колодец,

Я ж лелею одиноко

Голубую розу – старость.

 

Скоро в домик мой сойдутся

Все соседи и соседки

Посмотреть, как я забылся

С белой, томной розой смерти.

 

19 ноября 1914

* * *

 

«Вот в этом палаццо жила Дездемона...»

Все это неправда, но стыдно смеяться.

Смотри, как стоят за колонной колонна

Вот в этом палаццо.

 

Вдали затихает вечерняя Пьяцца,

Беззвучно вращается свод небосклона,

Расшитый звездами, как шапка паяца.

 

Минувшее – мальчик, упавший с балкона...

Того, что настанет, не нужно касаться...

Быть может, и правда – жила Дездемона

Вот в этом палаццо?..

 

5 мая 1914

* * *

 

Время легкий бисер нижет:

Час за часом, день ко дню...

 

Не с тобой ли сын мой прижит?

Не тебя ли хороню?

 

Время жалоб не услышит!

Руки вскину к синеве, –

 

А уже рисунок вышит

На исколотой канве.

 

12 декабря 1907, Москва

* * *

 

Встаю расслабленный с постели.

Не с Богом бился я в ночи, –

Но тайно сквозь меня летели

Колючих радио лучи.

 

И мнится: где–то в теле живы,

Бегут по жилам до сих пор

Москвы бунтарские призывы

И бирж всесветный разговор.

 

Незаглушимо и сумбурно

Пересеклись в моей тиши

Ночные голоса Мельбурна

С ночными знаньями души.

 

И чьи–то имена, и цифры

Вонзаются в разъятый мозг,

Врываются в глухие шифры

Разряды океанских гроз.

 

Хожу – и в ужасе внимаю

Шум, не внимаемый никем.

Руками уши зажимаю –

Все тот же звук! А между тем ...

 

О, если бы вы знали сами,

Европы темные сыны,

Какими вы еще лучами

Неощутимо пронзены!

 

5–10 февраля 1923, Saarow

Встреча

 

В час утренний у Santa Margherita

Я повстречал ее. Она стояла

На мостике, спиной к перилам. Пальцы

На сером камне, точно лепестки,

Легко лежали. Сжатые колени

Под белым платьем проступали слабо...

Она ждала. Кого? В шестнадцать лет

Кто грезится прекрасной англичанке

В Венеции? Не знаю – и не должно

Мне знать того. Не для пустых догадок

Ту девушку припомнил я сегодня.

Она стояла, залитая солнцем,

Но мягкие поля панамской шляпы

Касались плеч приподнятых – и тенью

Прохладною лицо покрыли. Синий

И чистый взор лился оттуда, словно

Те воды свежие, что пробегают

По каменному ложу горной речки,

Певучие и быстрые... Тогда–то

Увидел я тот взор невыразимый,

Который нам, поэтам, суждено

Увидеть раз и после помнить вечно.

На миг один является пред нами

Он на земле, божественно вселяясь

В случайные лазурные глаза.

Но плещут в нем те пламенные бури,

Но вьются в нем те голубые вихри,

Которые потом звучали мне

В сиянье солнца, в плеске черных гондол,

В летучей тени голубя и в красной

Струе вина.

И поздним вечером, когда я шел

К себе домой, о том же мне шептали

Певучие шаги венецианок,

И собственный мой шаг казался звонче,

Стремительней и легче. Ах, куда,

Куда в тот миг мое вспорхнуло сердце,

Когда тяжелый ключ с пружинным звоном

Я повернул в замке? И отчего,

Переступив порог сеней холодных,

Я в темноте у каменной цистерны

Стоял так долго? Ощупью взбираясь

По лестнице, влюбленностью назвал я

Свое волненье. Но теперь я знаю,

Что крепкого вина в тот день вкусил я –

И чувствовал еще в своих устах

Его минутный вкус. А вечный хмель

Пришел потом.

 

13 мая 1918

* * *

 

Высокий, молодой, сильный,

Он сидел в моем кабинете,

В котором я каждое утро

Сам вытираю пыль,

И громким голосом,

Хотя я слышу отлично,

Говорил о новой культуре,

Которую он с друзьями

Несет взамен старой.

Он мне очень понравился,

Особенно потому, что попросил взаймы

Четвертый том Гете,

Чтобы ознакомиться с «Фаустом»..

Во время нашей беседы

Я укололся перочинным ножом

И, провожая гостя в переднюю,

Высосал голубую капельку крови,

Проступившую на пальце.

 

7 сентября 1919

Голубок

 

Дверцу клетки ты раскрыла.

   Белый голубок

Улетел, в лицо мне бросив

   Быстрый ветерок...

 

Полно! Разве только этот

   Скудный дан мне срок?

Разве, друг мой, ты не вспомнишь

   Эти восемь строк?

 

16–17 апреля 1918

* * *

 

Горит звезда, дрожит эфир,

Таится ночь в пролеты арок.

Как не любить весь этот мир,

Невероятный Твой подарок?

 

Ты дал мне пять неверных чувств,

Ты дал мне время и пространство,

Играет в мареве искусств

Моей души непостоянство.

 

И я творю из ничего

Твои моря, пустыни, горы,

Всю славу солнца Твоего,

Так ослепляющего взоры.

 

И разрушаю вдруг шутя

Всю эту пышную нелепость,

Как рушит малое дитя

Из карт построенную крепость.

 

4 декабря 1921

Гостю

 

Входя ко мне, неси мечту,

Иль дьявольскую красоту,

Иль Бога, если сам ты Божий.

А маленькую доброту,

Как шляпу, оставляй в прихожей.

 

Здесь, на горошине земли,

Будь или ангел, или демон.

А человек – иль не затем он,

Чтобы забыть его могли?

 

7 июля 1921

Дачное

 

Уродики, уродища, уроды

Весь день озерные мутили воды.

 

Теперь над озером ненастье, мрак,

В траве — лягушечий зеленый квак.

 

Огни на дачах гаснут понемногу,

Клубки червей полезли на дорогу,

 

А вдалеке, где всё затерла мгла,

Тупая граммофонная игла

 

Шатается по рытвинам царапин

И из трубы еще рычит Шаляпин.

 

На мокрый мир нисходит угомон...

Лишь кое–где, топча сырой газон,

 

Блудливые невесты с женихами

Слипаются, накрытые зонтами,

 

А к ним под юбки лазит с фонарем

Полуслепой, широкоротый гном.

 

10 июня 1923, Saarow, 31 августа 1924, Causway

День

 

Горячий ветер, злой и лживый.

Дыханье пыльной духоты.

К чему, душа, твои порывы?

Куда еще стремишься ты?

 

Здесь хорошо. Вкушает лира

Свой усыпительный покой

Во влажном сладострастьи мира,

В ленивой прелести земной.

 

Здесь хорошо. Грозы раскаты

Над ясной улицей ворчат,

Идут под музыку солдаты,

И бесы юркие кишат:

 

Там разноцветные афиши

Спешат расклеить по стенам,

Там скатываются по крыше

И падают к людским ногам.

 

Тот ловит мух, другой танцует,

А этот, с мордочкой тупой,

Бесстыжим всадником гарцует

На бедрах ведьмы молодой...

 

И верно, долго не прервется

Блистательная кутерьма,

И с грохотом не распадется

Темно-лазурная тюрьма,

 

И солнце не устанет парить,

И поп, деньку такому рад,

Не догадается ударить

Над этим городом в набат.

 

Весна 1920

Дождь

 

Я рад всему: что город вымок,

Что крыши, пыльные вчера,

Сегодня, ясным шелком лоснясь,

Свергают струи серебра.

 

Я рад, что страсть моя иссякла.

Смотрю с улыбкой из окна,

Как быстро ты проходишь мимо

По скользкой улице, одна.

 

Я рад, что дождь пошел сильнее

И что, в чужой подъезд зайдя,

Ты опрокинешь зонтик мокрый

И отряхнешься от дождя.

 

Я рад, что ты меня забыла,

Что, выйдя из того крыльца,

Ты на окно мое не взглянешь,

Не вскинешь на меня лица.

 

Я рад, что ты проходишь мимо,

Что ты мне все–таки видна,

Что так прекрасно и невинно

Проходит страстная весна.

 

7 апреля 1908, Москва

Друзья, друзья! Быть может, скоро ...

 

Друзья, друзья! Быть может, скоро —

И не во сне, а наяву —

Я нить пустого разговора

Для всех нежданно оборву

 

И, повинуясь только звуку

Души, запевшей, как смычок,

Вдруг подниму на воздух руку,

И затрепещет в ней цветок,

 

И я увижу и открою

Цветочный мир, цветочный путь,—

О, если бы и вы со мною

Могли туда перешагнуть!

 

25 декабря 1921

Душа (Душа моя – как полная луна...)

 

Душа моя – как полная луна:

Холодная и ясная она.

 

На высоте горит себе, горит –

И слез моих она не осушит;

 

И от беды моей не больно ей,

И ей невнятен стон моих страстей;

 

А сколько здесь мне довелось страдать –

Душе сияющей не стоит знать.

 

4 января 1921

Душа (О, жизнь моя!..)

 

О, жизнь моя! За ночью – ночь. И ты, душа, не

                                внемлешь миру.

Усталая! к чему влачить усталую свою порфиру?

 

Что жизнь? Театр, игра страстей, бряцанье шпаг

                               на перекрестках,

Миганье ламп, игра теней, игра огней на тусклых

                                      блестках.

 

К чему рукоплескать шутам? Живи на берегу

                                       угрюмом.

Там, раковины приложив к ушам, внемли

                             плененным шумам –

 

Проникни в отдаленный мир: глухой старик ворчит

                                        сердито,

Ладья скрипит, шуршит весло, да вопли –

                               с берегов Коцита.

 

Ноябрь 1908, Гиреево

* * *

 

Душа поет, поет, поет,

   В душе такой расцвет,

Какому, верно, в этот год

   И оправданья нет.

 

В церквах – гроба, по всей стране

   И мор, и меч, и глад, –

Но словно солнце есть во мне:

   Так я чему–то рад.

 

Должно быть, это мой позор,

   Но что же, если вот –

Душа, всему наперекор,

   Поет, поет, поет?

 

5 декабря 1919

* * *

 

Жеманницы былых годов,

Читательницы Ричардсона!

Я посетил ваш ветхий кров,

Взглянув с высокого балкона

 

На дальние луга, на лес,

И сладко было мне сознанье,

Что мир ваш навсегда исчез

И с ним его очарованье.

 

Что больше нет в саду цветов,

В гостиной – нот на клавесине,

И вечных вздохов стариков

О матушке–Екатерине.

 

Рукой не прикоснулся я

К томам библиотеки пыльной,

Но радостен был для меня

Их запах, затхлый и могильный.

 

Я думал: в грустном сем краю

Уже полвека всё пустует.

О, пусть отныне жизнь мою

Одно грядущее волнует!

 

Влажен, кто средь разбитых урн,

На невозделанной куртине,

Прославит твой полет, Сатурн,

Сквозь многозвездные пустыни!

 

Конец 1912

Жизель

 

Да, да! В слепой и нежной страсти

Переболей, перегори,

Рви сердце, как письмо, на части,

Сойди с ума, потом умри.

 

И что ж? Могильный камень двигать

Опять придется над собой,

Опять любить и ножкой дрыгать

На сцене лунно–голубой.

 

1 мая 1922

Завет

 

Благодари богов, царевна,

За ясность неба, зелень вод,

За то, что солнце ежедневно

Свой совершает оборот;

 

За то, что тонким изумрудом

Звезда скатилась в камыши,

За то, что нет конца причудам

Твоей изменчивой души;

 

За то, что ты, царевна, в мире

Как роза дикая цветешь

И лишь в моей, быть может, лире

Свой краткий срок переживешь.

 

Осень 1912

* * *

 

Зазвени, затруби, карусель,

Закружись по широкому кругу.

Хорошо в колеснице вдвоем

Пролетать, улыбаясь друг другу.

Обвевает сквозным холодком

Полосатая ткань балдахина.

Барабанная слышится трель,

Всё быстрее бежит карусель.

«Поцелуйте меня, синьорина».

 

И с улыбкой царевна в ответ:

«Не хочу, не люблю, не надейся...»

– «Не полюбишь меня?» – «Никогда».

Ну – кружись в карусели и смейся.

В колеснице на спинке звезда

Намалевана красным и синим.

Мне не страшен, царевна, о нет,

Твой жестокий, веселый ответ:

Всё равно мы друг друга не минем.

 

И звенит, и трубит карусель,

Закрутясь по заветному кругу.

Ну, не надо об этом. Забудь –

И опять улыбнемся друг другу.

Неизменен вертящийся путь,

Колыхается ткань балдахина.

 

1911

Звезда (Выходи, вставай, звезда...)

 

Выходи, вставай, звезда,

Выгибай дугу над прудом!

Вмиг рассечена вода

Неуклонным изумрудом.

 

Ты, взнесенная свеча,

Тонким жалом небо лижешь,

Вкруг зеленого меча

Водяные кольца движешь.

 

Ты вольна! Ведь только страсть

Неизменно цепи множит!

Если вздумаешь упасть,

Удержать тебя кто может?

 

Лишь мгновенная струя

Вспыхнет болью расставанья.

В этот миг успею ль я

Прошептать мои желанья?

 

29 мая 1907, Лидино

Звезде (Пусть стены круты...)

 

Пусть стены круты, башни стройны

И ослепительны огни;

Пусть льют потоки крови войны;

Пусть переменны наши дни;

 

Пускай кипят, звенят, трепещут,

Грохочут гулко города;

Пусть время неумолчно плещет, –

Ты надо всем горишь, звезда!

 

Прости мне, свет иной основы,

Неизменяемых начал, –

Что я тебя в борьбе суровой

Так безрассудно забывал.

 

15 декабря 1904, Петербург

Здесь мир стоял, простой и целый...

 

Здесь мир стоял, простой и целый,

Но с той поры, как ездит тот,

В душе и в мире есть пробелы,

Как бы от пролитых кислот.

 

2-5 декабря 1921

Зима (Как перья страуса...)

 

Как перья страуса на черном катафалке,

Колышутся фабричные дымы.

Из черных бездн, из предрассветной тьмы

В иную тьму несутся с криком галки.

Скрипит обоз, дыша морозным паром,

И с лесенкой на согнутой спине

Фонарщик, юркий бес, бежит по тротуарам...

О, скука, тощий пес, взывающий к луне!

Ты – ветер времени, свистящий в уши мне!

 

Декабрь 1913

Зимой (День морозно–золотистый...)

 

День морозно–золотистый

Сети тонкие расставил,

А в дали, пурпурно–мглистой,

Кто–то медь ковал и плавил.

 

Кто–то золотом сусальным

Облепил кресты и крыши.

Тихий ветер дымам дальним

Приказал завиться выше...

 

К сизым кольцам взоры вскинем!

Мир печалью светлой болен...

Стынет в небе, ярко–синем,

Строй прозрачных колоколен.

 

4–7 декабря 1906, Москва

* * *

 

И снова голос нежный,

И снова тишина,

И гладь равнины снежной

За стеклами окна.

 

Часы стучат так мерно,

Так ровен плеск стихов.

И счастье снова верно,

И больше нет грехов.

 

Я бросил их: я дома, –

Не манит путь назад.

Здесь все душе знакомо...

Я нежно, грустно рад.

 

Мои неясны грезы,

Я только тихо нов...

Закат рассыпал розы

По савану снегов.

 

8 февраля 1905

* * *

 

Играю в карты, пью вино,

С людьми живу — и лба не хмурю.

Ведь знаю: сердце всё равно

Летит в излюбленную бурю.

 

Лети, кораблик мой, лети,

Кренясь и не ища спасенья.

Его и нет на том пути,

Куда уносит вдохновенье.

 

Уж не вернуться нам назад,

Хотя в ненастье нашей ночи,

Быть может, с берега глядят

Одни нам ведомые очи.

 

А нет — беды не много в том!

Забыты мы — и то не плохо.

Ведь мы и гибнем и поем

Не для девического вздоха.

 

4–6 февраля 1922, Москва

* * *

 

Иду, вдыхая глубоко

Болот Петровых испаренья,

И мне от голода легко

И весело от вдохновенья.

 

[Иду, как ходит ветерок

По облетающему саду.]

Прекрасно — утопать и петь.

 

1921

Из дневника (Должно быть, жизнь и хороша...)

 

Должно быть, жизнь и хороша,

Да что поймешь ты в ней, спеша

Между купелию и моргом,

Когда мытарится душа

То отвращеньем, то восторгом?

 

Непостижимостей свинец

Всё толще над мечтой понурой,—

Вот и дуреешь наконец,

Как любознательный кузнец

Над просветительной брошюрой.

 

Пора не быть, а пребывать,

Пора не бодрствовать, а спать,

Как спит зародыш крутолобый,

И мягкой вечностью опять

Обволокнуться, как утробой.

 

1–2 сентября 1925, Meudon

Из дневника (Мне каждый звук...)

 

Мне каждый звук терзает слух,

И каждый луч глазам несносен.

Прорезываться начал дух,

Как зуб из–под припухших десен.

 

Прорежется – и сбросит прочь

Изношенную оболочку.

Тысячеокий – канет в ночь,

Не в эту серенькую ночку.

 

А я останусь тут лежать –

Банкир, заколотый апашем, –

Руками рану зажимать,

Кричать и биться в мире вашем.

 

18 июня 1921

Из окна

 

1

 

Нынче день такой забавный:

От возниц, что было сил,

Конь умчался своенравный;

Мальчик змей свой упустил;

Вор цыпленка утащил

У безносой Николавны.

 

Но – настигнут вор нахальный,

Змей упал в соседний сад,

Мальчик ладит хвост мочальный,

И коня ведут назад:

Восстает мой тихий ад

В стройности первоначальной.

 

23 июля 1921

 

2

 

Всё жду: кого–нибудь задавит

Взбесившийся автомобиль,

Зевака бледный окровавит

Торцовую сухую пыль.

 

И с этого пойдет, начнется:

 

Раскачка, выворот, беда,

Звезда на землю оборвется,

И станет горькою вода.

 

Прервутся сны, что душу душат.

Начнется всё, чего хочу,

И солнце ангелы потушат,

Как утром – лишнюю свечу.

 

11 августа 1921, Бельское Устье

Искушение

 

«Довольно! Красоты не надо.

Не стоит песен подлый мир.

Померкни, Тассова лампада, –

Забудься, друг веков, Омир!

 

И Революции не надо!

Её рассеянная рать

Одной венчается наградой,

Одной свободой – торговать.

 

Вотще на площади пророчит

Гармонии голодный сын:

Благих вестей его не хочет

Благополучный гражданин.

 

Самодовольный и счастливый,

Под грудой выцветших знамён,

Коросту хамства и наживы

Себе начёсывает он:

 

«Прочь, не мешай мне, я торгую.

Но не буржуй, но не кулак,

Я прячу выручку дневную

Свободы в огненный колпак».

 

Душа! Тебе до боли тесно

Здесь, в опозоренной груди.

Ищи отрады поднебесной,

А вниз, на землю, не гляди».

 

Так искушает сердце злое

Психеи чистые мечты.

Психея же в ответ: «Земное,

Что о небесном знаешь ты?»

 

4 июня — 9 июля 1921

Ищи меня

 

Ищи меня в сквозном весеннем свете.

Я весь – как взмах неощутимых крыл,

Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,

Я легче зайчика: он – вот, он есть, я был.

 

Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!

Услышь, я здесь. Касаются меня

Твои живые,  трепетные руки,

Простёртые  в текучий пламень дня.

 

Помедли так. Закрой, как бы случайно,

Глаза. Ещё одно усилье для меня –

И на концах дрожащих пальцев, тайно,

Быть может, вспыхну кисточкой огня.

 

20 декабря 1917 – 3 января 1918

К Психее

 

Душа! Любовь моя! Ты дышишь

Такою чистой высотой,

Ты крылья тонкие колышешь

В такой лазури, что порой,

 

Вдруг, не стерпя счастливой муки,

Лелея наш святой союз,

Я сам себе целую руки,

Сам на себя не нагляжусь.

 

И как мне не любить себя,

Сосуд непрочный, некрасивый,

Но драгоценный и счастливый

Тем, что вмещает он — тебя?

 

13 мая — 18 июня 1920

Как выскажу моим косноязычьем...

 

Как выскажу моим косноязычьем

   Всю боль, весь яд?

Язык мой стал звериным или птичьим,

   Уста молчат.

 

И ничего не нужно мне н свете,

   И стыдно мне,

Что суждены мне вечно пытки эти

   В его огне;

 

Что даже смертью, гордой, своевольной,

   Не вырвусь я;

Что и она - такой же, хоть окольный,

   Путь бытия.

 

31 марта 1921, Петербург

* * *

 

Как совладать с судьбою–дурой?

Заладила свое – хоть плачь.

Сосредоточенный и хмурый,

Смычком орудует скрипач.

 

А скрипочка поет и свищет

Своим приятным голоском.

И сам Господь с нее не взыщет –

Ей все на свете нипочем.

 

4 апреля 1924, Рим

Когда б я долго жил на свете...

 

Когда б я долго жил на свете.

Должно быть, на исходе дней

Упали бы соблазнов сети

С несчастной совести моей.

 

Какая может быть досада,

И счастья разве хочешь сам,

Когда нездешняя прохлада

Уже бежит по волосам?

 

Глаз отдыхает, слух не слышит,

Жизнь потаенно хороша,

И небом невозбранно дышит

Почти свободная душа.

 

8-29 июня 1921

* * *

 

Когда истерпится земля...

Проси у него творчества и любви.

Гоголь

 

Когда истерпится земля

Влачить их мертвенные гимны,

Господь надвинет на меня

С пустого неба – облак дымный.

 

И мертвый Ангел снизойдет,

Об их тела свой меч иступит.

И на последний хоровод

Пятой громовою наступит.

 

Когда утихнет ураган

И пламя Господа потухнет,

Он сам, как древний истукан,

На их поля лавиной рухнет.

 

Июль 1907, Лидино

* * *

 

Косоглазый и желтолицый,

С холщовым тюком на спине,

Я по улицам вашей столицы

День–деньской брожу в полусне.

 

Насмехайтесь и сквернословьте,

Не узнаете вы о том,

Как дракон на шелковой кофте

Лижет сердце мое огнем.

 

1921

Ласточки

 

Имей глаза — сквозь день увидишь ночь,

Не озаренную тем воспаленным диском.

Две ласточки напрасно рвутся прочь,

Перед окном шныряя с тонким писком.

 

Вон ту прозрачную, но прочную плеву

Не прободать крылом остроугольным,

Не выпорхнуть туда, за синеву,

Ни птичьим крылышком, ни сердцем подневольным.

 

Пока вся кровь не выступит из пор,

Пока не выплачешь земные очи —

Не станешь духом. Жди, смотря в упор,

Как брызжет свет, не застилая ночи.

 

18-24 июня 1921

Леди долго руки мыла...

 

Леди долго руки мыла,

Леди крепко руки терла.

Эта леди не забыла

Окровавленного горла.

 

Леди, леди! Вы как птица

Бьетесь на бессонном ложе.

Триста лет уж вам не спится -

Мне лет шесть не спится тоже.

 

9 января 1922

Лида

 

Высоких слов она не знает,

Но грудь бела и высока

И сладострастно воздыхает

Из-под кисейного платка.

Ее стопы порою босы,

Ее глаза слегка раскосы,

Но сердце тем верней летит

На их двусмысленный магнит.

Когда поют ее подруги

У полунощного костра,

Она молчит, скрестивши руки,

Но хочет песен до утра.

Гитарный голос ей понятен

Отзывом роковых страстей,

И, говорят, немало пятен —

Разгулу отданных ночей —

На женской совести у ней.

Лишь я ее не вызываю

Условным стуком на крыльцо,

Ее ночей не покупаю

Ни за любовь, ни за кольцо.

Но мило мне ее явленье,

Когда на спящее селенье

Ложится утренняя мгла:

Она проходит в отдаленьи,

Едва слышна, почти светла,

Как будто Ангелу Паденья

Свободно руку отдала.

 

30 октября 1921, Петербург

Листик

 

Прохожий мальчик положил

Мне листик на окно.

Как много прожилок и жил,

Как сложно сплетено!

 

Как семя мучится в земле,

   Пока не даст росток,

Как трудно движется в стебле

   Тягучий, клейкий сок.

 

Не так ли должен я поднять

   Весь груз страстей, тревог,

И слез, и счастья – чтоб узнать

   Простое слово – Бог?

 

6 июля 1919

* * *

 

Люблю говорить слова,

Не совсем подходящие.

Оплети меня, синева,

Нитями, тонко звенящими!

 

Из всех цепей и неволь

Вырывают строки неверные,

Где каждое слово – пароль

Проникнуть в тайны вечерние.

 

Мучительны ваши слова,

Словно к кресту пригвожденные.

Мне вечером шепчет трава

Речи ласково–сонные.

 

Очищают от всех неволь

Рифмы однообразные.

Утихает ветхая боль

Под напевы грустно–бесстрастные.

 

Вольно поет синева

Песни, неясно звенящие.

Рождают тайну слова –

Не совсем подходящие.

 

30 апреля – 22 мая 1907, Лидино

* * *

 

Люблю людей, люблю природу,

Но не люблю ходить гулять,

И твердо знаю, что народу

Моих творений не понять.

 

Довольный малым, созерцаю

То, что дает нещедрый рок:

Вяз, прислонившийся к сараю,

Покрытый лесом бугорок...

 

Ни грубой славы, ни гонений

От современников не жду,

Но сам стригу кусты сирени

Вокруг террасы и в саду.

 

15–16 июня 1921

Март

 

Размякло, и раскисло, и размокло.

От сырости так тяжело вздохнуть.

Мы в тротуары смотримся, как в стекла,

Мы смотрим в небо — в небе дождь и муть...

 

Не чудно ли? В затоптанном и низком

Свой горний лик мы нынче обрели,

А там, на небе, близком, слишком близком,

Всё только то, что есть и у земли.

 

30 марта 1922

* * *

 

Мечта моя! Из Вифлеемской дали

Мне донеси дыханье тех минут,

Когда еще и пастухи не знали,

Какую весть им ангелы несут.

 

Всё было там убого, скудно, просто:

Ночь; душный хлев; тяжелый храп быка,

В углу осел, замученный коростой,

Чесал о ясли впалые бока,

 

А в яслях... Нет, мечта моя, довольно:

Не искушай кощунственный язык!

Подумаю — и стыдно мне, и больно:

О чем, о чем он говорить привык!

 

Не мне сказать...

 

Январь 1920, ноябрь 1922

Милому другу

 

Ну, поскрипи, сверчок! Ну, спой, дружок запечный!

Дружок сердечный, спой! Послушаю тебя –

И, может быть, с улыбкою беспечной

Припомню всё: и то, как жил любя,

 

И то, как жил потом, счастливые волненья

В душе измученной похоронив навек, –

А там, глядишь, усну под это пенье.

Ну, поскрипи! Сверчок да человек –

 

Друзья заветные: у печки, где потепле,

Живем себе, живем, скрипим себе, скрипим,

И стынет сердце (уголь в сизом пепле),

И всё былое – призрак, отзвук, дым!

 

Для жизни медленной, безропотной, запечной

Судьба заботливо соединила нас.

Так пой, скрипи, шурши, дружок сердечный

Пока огонь последний не погас!

 

8 августа 1912

Музыка

 

Всю ночь мела метель, но утро ясно.

Еще воскресная по телу бродит лень.

У Благовещенья, на Бережках, обедня

еще не отошла.  Я выхожу во двор.

Как мало все: и домик, и дымок,

завившийся над крышей.  Сребро-розов

морозный пар.  Столпы его восходят

над головой, под самый купол неба,

как будто крылья ангелов гигантских.

И маленьким таким вдруг оказался

дородный мой сосед, Сергей Иваныч.

Он в полушубке, в валенках, дрова

Вокруг него разбросаны по снегу.

Обеими руками, напрягаясь,

тяжелый свой колун над головою

заносит он.  Но тук, тук, тук,- негромко

звучат удары.  Небо, снег и холод

звук поглощают. «С праздником, сосед.»

«А, здравствуйте.»  Я тоже расставляю

свои дрова.  Он тук - я тук.  Но вскоре

надоедает мне колоть, я выпрямляюсь

и говорю: «Постойте-ка минутку,

как будто музыка...»  Сергей Иваныч

перестает работать, голову слегка приподымает,

ничего не слышит, но слушает старательно.

«Должно быть, вам показалось, « говорит он.

«Что Вы, да Вы прислушайтесь, так ясно слышно.»

«Ну, может быть, военного хоронят,

только что-то мне не слыхать.»  Но я не унимаюсь:

«Помилуйте, теперь совсем уж ясно...

И музыка идет как будто сверху...

Виолончель, и арфы, может быть.

Вот хорошо играют, не стучите.»

И бедный мой Сергей Иваныч снова

перестает колоть.  Он ничего не слышит

Но мне мешать не хочет, и досады

старается не выказать.  Забавно:

стоит он посреди двора, боясь нарушить

неслышную симфонию.  И жалко

мне наконец становится его.

Я объявляю: «Кончилось».  Мы снова

за топоры беремся: тук, тук, тук.  А небо

такое же высокое. И также

в нем ангелы пернатые сияют.

 

1914

* * *

 

Мы вышли к морю. Ветер к суше

Летит, гремучий и тугой,

Дыхание перехватил – и в уши

Ворвался шумною струей.

 

Ты смущена. Тебя пугает

Валов и звезд органный хор,

И сердце верить не дерзает

В сей потрясающий простор.

 

И в страхе, под пустым предлогом,

Меня ты увлекаешь прочь...

Увы, я в каждый миг пред Богом –

Как ты пред морем в эту ночь.

 

Апрель 1916 – 22 июня 1919

Мышь

 

Маленькая, тихонькая мышь.

Серенький, веселенький зверок!

Глазками давно уже следишь,

В сердце не готов ли уголок.

 

Здравствуй, терпеливая моя,

Здравствуй, неизменная любовь!

Зубок изостренные края

Радостному сердцу приготовь.

 

В сердце поселяйся наконец,

Тихонький, послушливый зверок!

Сердцу истомленному венец –

Бархатный, горяченький комок.

 

8–10 февраля 1908, Москва

На грибном рынке

 

Бьется ветер в моей пелеринке...

Нет, не скрыть нам, что мы влюблены:

Долго, долго стоим, склонены

Над мимозами в тесной корзинке.

 

Нет, не скрыть нам, что мы влюблены!

Это ясно из нашей заминки

Над мимозами в тесной корзинке –

Под фисташковым небом весны.

 

Это ясно из нашей заминки,

Из того, что надежды и сны

Под фисташковым небом весны

Расцвели, как сводные картинки...

 

Из того, что надежды и сны

На таком прозаическом рынке

Расцвели, как сводные картинки, –

Всем понятно, что мы влюблены!

 

18–19 февраля 1917

* * *

 

На мостках полусгнившей купальни

Мы стояли. Плясал поплавок.

В предрассветной прохладе ты крепче

На груди запахнула платок.

 

Говорить – это значило б только

Распугать непоймавшихся рыб.

Неподвижен был удочек наших

Камышовый, японский изгиб.

 

Но когда на поддернутой леске

Серебрясь трепетала плотва, –

И тогда, и тогда не годились

Никакие былые слова.

 

В заозерной березовой роще

Равномерно стучал дровосек...

Но ведь это же было прощанье?

Это мы расходились – навек?

 

16 мая 1914, Томилино

На прогулке

 

Злые слова навернулись, как слезы.

   Лицо мне хлестнула упругая ветка.

Ты улыбнулась обидно и едко,

   Оскорбила спокойно, и тонко, и метко.

Злые слова навернулись, как слезы.

   Я молча раздвинул густые кусты,

Молча прошла несклоненная ты.

   Уронила мои полевые цветы...

Злые слова навернулись, как слезы.

 

8–9 июля 1907, Лидино

* * *

 

На тускнеющие шпили,

На верхи автомобилей,

На железо старых стрех

Налипает первый снег.

 

Много раз я это видел,

А потом возненавидел,

Но сегодня тот же вид

Новым чем–то веселит.

 

Это сам я в год минувший,

В Божьи бездны соскользнувший,

Пересоздал навсегда

Мир, державшийся года.

 

И вот в этом мире новом,

Напряженном и суровом,

Нынче выпал первый снег...

Не такой он, как у всех.

 

24 октября 1921

На ходу

 

Метель, метель... В перчатке – как чужая

Застывшая рука.

Не странно ль жить, почти что осязая,

Как ты близка?

 

И всё–таки бреду домой с покупкой,

И всё–таки живу.

Как прочно всё! Нет, он совсем не хрупкий,

Сон наяву!

 

Еще томят земные расстоянья,

Еще болит рука,

Но всё ясней, уверенней сознанье,

Что ты близка.

 

7 февраля 1916

* * *

 

Надо мной в лазури ясной

Светит звездочка одна –

Справа запад темно–красный,

Слева бледная луна.

 

Той звезде – удел поэтов:

Слишком рано заблистать –

И меж двух враждебных светов

Замирать, сиять, мерцать!

 

25 апреля 1920

Не верю в красоту земную...

 

Не верю в красоту земную

И здешней правды не хочу.

И ту, которую целую,

Простому счастью не учу.

 

По нежной плоти человечьей

Мой нож проводит алый жгут:

Пусть мной целованные плечи

Опять крылами прорастут!

 

27 марта 1922

* * *

 

Не люблю стихов, которые

На мои стихи похожи.

Все молитвы, все укоры я

Сам на суд представлю Божий.

 

Сам и казнь приму.

               Вы ельника

На пути мне не стелите,

Но присевшего бездельника

С черных дрог моих гоните!

 

13 декабря 1921

* * *

 

Не матерью, но тульскою крестьянкой

Еленой Кузиной я выкормлен. Она

Свивальники мне грела над лежанкой,

Крестила на ночь от дурного сна.

 

Она не знала сказок и не пела,

Зато всегда хранила для меня

В заветном сундуке, обитом жестью белой,

То пряник вяземский, то мятного коня.

 

Она меня молитвам не учила,

Но отдала мне безраздельно все:

И материнство горькое свое,

И просто все, что дорого ей было.

 

Лишь раз, когда упал я из окна,

И встал живой (как помню этот день я!),

Грошовую свечу за чудное спасенье

У Иверской поставила она.

 

И вот, Россия, «громкая держава»,

Ее сосцы губами теребя,

Я высосал мучительное право

Тебя любить и проклинать тебя.

 

В том честном подвиге, в том счастье песнопений,

Которому служу я каждый миг,

Учитель мой – твой чудотворный гений,

И поприще – волшебный твой язык.

 

И пред твоими слабыми сынами

Еще порой гордиться я могу,

Что сей язык, завещанный веками,

Любовней и ревнивей берегу...

 

Года бегут. Грядущего не надо,

Минувшее в душе пережжено,

Но тайная жива еще отрада,

Что есть и мне прибежище одно:

 

Там, где на сердце, съеденном червями,

Любовь ко мне нетленно затая,

Спит рядом с царскими, ходынскими гостями

Елена Кузина, кормилица моя.

 

12 февраля 1917, 2 марта 1922

* * *

 

Не ямбом ли четырехстопным,

Заветным ямбом, допотопным?

О чем, как не о нем самом –

О благодатном ямбе том?

 

С высот надзвездной Музикии

К нам ангелами занесен,

Он крепче всех твердынь России,

Славнее всех ее знамен.

 

Из памяти изгрызли годы,

За что и кто в Хотине пал,

Но первый звук Хотинской оды

Нам первым криком жизни стал.

 

В тот день на холмы снеговые

Камена русская взошла

И дивный голос свой впервые

Далеким сестрам подала.

 

С тех пор в разнообразье строгом,

Как оный славный «Водопад»,

По четырем его порогам

Стихи российские кипят.

 

И чем сильней спадают с кручи,

Тем пенистей водоворот,

Тем сокровенный лад певучий

И выше светлых брызгов взлет –

 

Тех брызгов, где, как сон, повисла,

Сияя счастьем высоты,

Играя переливом смысла, –

Живая радуга мечты.

………. . .

 

Таинственна его природа,

В нем спит спондей, поет пэон,

Ему один закон – свобода,

В его свободе есть закон.

 

1938

* * *

 

Нет ничего прекрасней и привольней,

Чем навсегда с возлюбленной расстаться

И выйти из вокзала одному.

По–новому тогда перед тобою

Дворцы венецианские предстанут.

Помедли на ступенях, а потом

Сядь в гондолу. К Риальто подплывая,

Вдохни свободно запах рыбы, масла

Прогорклого и овощей лежалых

И вспомни без раскаянья, что поезд

Уж Мэстре, вероятно, миновал.

Потом зайди в лавчонку banco lotto,

Поставь на семь, четырнадцать и сорок,

Пройдись по Мерчерии, пообедай

С бутылкою «Вальполичелла». В девять

Переоденься, и явись на Пьяцце,

И под финал волшебной увертюры

«Тангейзера» – подумай: «Уж теперь

Она проехала Понтеббу». Как привольно!

На сердце и свежо и горьковато.

 

1925–1926

* * *

 

Нет, молодость, ты мне была верна,

Ты не лгала, притворствуя, не льстила,

Ты тайной ночью в склеп меня водила

И ставила у темного окна.

Нас возносила грузная волна,

Качались мы у темного провала,

И я молчал, а ты была бледна,

Ты на полу простертая стонала.

Мой ранний страх вздымался у окна,

Грозил всю жизнь безумием измерить...

Я видел лица, слышал имена –

И убегал, не смея знать и верить.

 

19 июня 1907, Лидино

* * *

 

Ни жить, ни петь почти не стоит:

В непрочной грубости живем.

Портной тачает, плотник строит:

Швы расползутся, рухнет дом.

 

И лишь порой сквозь это тленье

Вдруг умиленно слышу я

В нем заключенное биенье

Совсем иного бытия.

 

Так, провождая жизни скуку,

Любовно женщина кладет

Свою взволнованную руку

На грузно пухнущий живот.

 

21–23 июля 1922, Берлин

Ни розового сада...

 

Ни розового сада,

Ни песенного лада

Воистину не надо —

Я падаю в себя.

 

На всё, что людям ясно,

На всё, что им прекрасно,

Вдруг стала несогласна

Взыгравшая душа.

 

Мне всё невыносимо!

Скорей же, легче дыма,

Летите мимо, мимо,

Дурные сны земли!

 

19 октября 1921

Ночи

 

Сергею Кречетову

 

Чуть воют псы сторожевые.

Сегодня там же, где вчера,

Кочевий скудных дети злые,

Мы руки греем у костра.

 

И дико смотрит исподлобья

Пустых ночей глухая сонь.

В дыму рубиновые хлопья,

Свистя, гремя, кружит огонь.

 

Молчит пустыня. Вдаль без звука

Колючий ветер гонит прах, –

И наших песен злая скука

Язвя кривится на губах...

 

Чуть воют псы сторожевые.

 

7 мая 1907, Лидино

* * *

 

О будущем своем ребенке

Всю зиму промечтала ты

И молча шила распашонки

С утра до ранней темноты.

 

Как было радостно и чисто,

Две жизни в сердце затая,

Наперстком сглаживать батиста

Слегка неровные края...

 

И так же скромно и безвестно

Одна по Пресне ты прошла,

Когда весною гробик тесный

Сама на кладбище снесла.

 

18 октября 1917

* * *

 

О старый дом, тебя построил предок,

Что годы долгие сколачивал деньгу.

Ты окружен кольцом пристроек и беседок,

Сенных амбаров крыши на лугу...

Почтенный дед. Он гнул людей в дугу,

По–царски принимал угодливых соседок,

Любил почет и не прощал врагу...

Он крепко жил, но умер напоследок.

………………

Из уст своих исторгни и меня!

Обезьяна

 

Была жара. Леса горели. Нудно

Тянулось время. На соседней даче

Кричал петух. Я вышел за калитку.

Там, прислонясь к забору, на скамейке

Дремал бродячий серб, худой и черный.

Серебряный тяжелый крест висел

На груди полуголой. Капли пота

По ней катились. Выше, на заборе,

Сидела обезьяна в красной юбке

И пыльные листы сирени

Жевала жадно. Кожаный ошейник,

Оттянутый назад тяжелой цепью,

Давил ей горло. Серб, меня заслышав,

Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я

Воды ему. Но, чуть ее пригубив, –

Не холодна ли, – блюдце на скамейку

Поставил он, и тотчас обезьяна,

Макая пальцы в воду, ухватила

Двумя руками блюдце.

Она пила, на четвереньках стоя,

Локтями опираясь на скамью.

Досок почти касался подбородок,

Над теменем лысеющим спина

Высоко выгибалась. Так, должно быть,

Стоял когда–то Дарий, припадая

К дорожной луже, в день, когда бежал он

Пред мощною фалангой Александра.

Всю воду выпив, обезьяна блюдце

Долой смахнула со скамьи, привстала

И – этот миг забуду ли когда? –

Мне черную, мозолистую руку,

Еще прохладную от влаги, протянула...

Я руки жал красавицам, поэтам,

Вождям народа – ни одна рука

Такого благородства очертаний

Не заключала! Ни одна рука

Моей руки так братски не коснулась!

И, видит Бог, никто в мои глаза

Не заглянул так мудро и глубоко,

Воистину – до дна души моей.

Глубокой древности сладчайшие преданья

Тот нищий зверь мне в сердце оживил,

И в этот миг мне жизнь явилась полной,

И мнилось – хор светил и волн морских,

Ветров и сфер мне музыкой органной

Ворвался в уши, загремел, как прежде,

В иные, незапамятные дни.

 

И серб ушел, постукивая в бубен.

Присев ему на левое плечо,

Покачивалась мерно обезьяна,

Как на слоне индийский магараджа.

Огромное малиновое солнце,

Лишенное лучей,

В опаловом дыму висело. Изливался

Безгромный зной на чахлую пшеницу.

В тот день была объявлена война.

 

7 июня 1918, 20 февраля 1919

* * *

 

Обо всем в одних стихах не скажешь,

Жизнь идет волшебным, тайным чередом,

Точно длинный шарф кому–то вяжешь,

Точно ждешь кого–то, не грустя о нем.

 

Нижутся задумчивые петли,

На кручок посмотришь – всё желтеет кость,

И не знаешь, он придет ли, нет ли,

И какой он будет, долгожданный гость.

 

Утром ли он постучит в окошко

Иль стопой неслышной подойдет из тьмы

И с улыбкой, страшною немножко,

Всё распустит разом, что связали мы.

 

14 декабря 1915

* * *

 

Один, среди речных излучин,

При кликах поздних журавлей,

Сегодня снова я научен

Безмолвной мудрости полей.

 

И стали мысли тайней, строже,

И робче шелест тростника.

Опавший лист в песчаном ложе

Хоронит хмурая река.

 

16 ноября 1906, Лидино

Окна во двор

 

Несчастный дурак в колодце двора

Причитает сегодня с утра,

И лишнего нет у меня башмака,

Чтоб бросить его в дурака.

…………….

Кастрюли, тарелки, пьянино гремят,

Баюкают няньки крикливых ребят.

С улыбкой сидит у окошка глухой,

Зачарован своей тишиной.

…………….

Курносый актер перед пыльным трюмо

Целует портреты и пишет письмо, –

И, честно гонясь за правдивой игрой,

В шестнадцатый раз умирает герой.

…………….

Отец уж надел котелок и пальто,

Но вернулся, бледный как труп:

«Сейчас же отшлепать мальчишку за то,

Что не любит луковый суп!»

…………….

Небритый старик, отодвинув кровать,

Забивает старательно гвоздь,

Но сегодня успеет ему помешать

Идущий по лестнице гость.

…………….

Рабочий лежит на постели в цветах.

Очки на столе, медяки на глазах

Подвязана челюсть, к ладони ладонь.

Сегодня в лед, а завтра в огонь.

…………….

Что верно, то верно! Нельзя же силком

Девчонку тащить на кровать!

Ей нужно сначала стихи почитать,

Потом угостить вином...

…………….

Вода запищала в стене глубоко:

Должно быть, по трубам бежать нелегко,

Всегда в тесноте и всегда в темноте,

В такой темноте и такой тесноте!

 

16–21 мая 1924, Париж

* * *

 

Он не спит, он только забывает:

Вот какой несчастный человек.

Даже и усталость не смыкает

   Этих воспаленных век.

 

Никогда ничто ему не снится:

На глаза всё тот же лезет мир,

Нестерпимо скучный, как больница,

   Как пиджак, заношенный до дыр.

 

26 декабря 1922, Saarow

Осенние сумерки

 

На город упали туманы

Холодною белой фатой...

Возникли немые обманы

Далекой, чужой чередой...

 

Как улиц ущелья глубоки!

Как сдвинулись стены тесней!

Во мгле – потускневшие строки

Бегущих за дымкой огней.

 

Огни наливаются кровью,

Мигают, как чьи–то глаза!..

...Я замкнут здесь... С злобой, с любовью.

Ушли навсегда небеса.

 

2 декабря 1904

Осень

 

Свет золотой в алтаре,

В окнах – цветистые стекла.

Я прихожу в этот храм на заре,

Осенью сердце поблекло...

Вещее сердце – поблекло...

 

Грустно. Осень пирует,

Осень развесила красные ткани,

Ликует...

Ветер – как стон запоздалых рыданий.

Листья шуршат и, взлетая, танцуют.

 

Светлое утро. Я в церкви. Так рано.

Зыблется золото в медленных звуках органа,

Сердце вздыхает покорней, размерней,

Изъявленное иглами терний,

Иглами терний осенних...

Терний – осенних.

 

1 сентября 1905, Москва

Памятник

 

Во мне конец, во мне начало.

Мной совершённое так мало!

Но всё ж я прочное звено:

Мне это счастие дано.

 

В России новой, но великой,

Поставят идол мой двуликий

На перекрестке двух дорог,

Где время, ветер и песок...

 

28 января 1928, Париж

* * *

 

Пейте горе полным стаканчиком!

Под кладбище (всю) землю размерьте!..

Надо быть китайским болванчиком,

Чтоб теперь говорить – не о смерти.

 

Там, на севере, дозрела смородина,

Там июльские блещут грозы...

Ах, от глупого слова «родина»

На глаза навернулись слезы.

 

1917–1918

Перед зеркалом

 

Nel mezzo del cammin di nostra vita*

 

Я, я, я! Что за дикое слово!

Неужели вон тот – это я?

Разве мама любила такого,

Желто–серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

 

Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах, –

Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу и страх?

 

Разве тот, кто в полночные споры

Всю мальчишечью вкладывал прыть, –

Это я, тот же самый, который

На трагические разговоры

Научился молчать и шутить?

 

Впрочем – так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины – к причине,

А глядишь – заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.

 

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Виргилия нет за плечами, –

Только есть одиночество – в раме

Говорящего правду стекла.

--

* На середине пути нашей жизни (итал.)

 

18–23 июля 1924, Париж

* * *

 

Перешагни, перескочи,

Перелети, пере– что хочешь –

Но вырвись: камнем из пращи,

Звездой, сорвавшейся в ночи...

Сам затерял – теперь ищи...

 

Бог знает, что себе бормочешь,

Ища пенсне или ключи.

 

Весна 1921, 11 января 1922

Петербург

 

Напастям жалким и однообразным

Там предавались до потери сил.

Один лишь я полуживым соблазном

Средь озабоченных ходил.

 

Смотрели на меня — и забывали

Клокочущие чайники свои;

На печках валенки сгорали;

Все слушали стихи мои.

 

А мне тогда в тьме гробовой, российской,

Являлась вестница в цветах,

И лад открылся музикийский

Мне в сногсшибательных ветрах.

 

И я безумел от видений,

Когда чрез ледяной канал,

Скользя с обломанных ступеней,

Треску зловонную таскал,

 

И каждый стих гоня сквозь прозу,

Вывихивая каждую строку,

Привил–таки классическую розу

К советскому дичку.

 

12 декабря 1925, Chaville

* * *

 

Плащ золотой одуванчиков

На лугу, на лугу изумрудном!

Ты напомнил старому рыцарю

О подвиге тайном и трудном.

 

Плащ голубой, незабудковый,

Обрученный предутренним зорям!

Нашептал ты принцессе покинутой

О милом, живущем за морем!

…………….

 

28 мая 1907, Лидино

По бульварам

 

В темноте, задыхаясь под шубой, иду,

Как больная рыба по дну морскому.

Трамвай зашипел и бросил звезду

В черное зеркало оттепели.

 

Раскрываю запекшийся рот,

Жадно ловлю отсыревший воздух, –

А за мной от самых Никитских ворот

Увязался маленький призрак девочки.

 

25 марта – 17 апреля 1918

* * *

 

Пока душа в порыве юном,

Ее безгрешно обнажи,

Бесстрашно вверь болтливым струнам

Ее святые мятежи.

 

Будь нетерпим и ненавистен,

Провозглашая и трубя

Завоеванья новых истин,—

Они ведь новы для тебя.

 

Потом, когда в своем наитьи

Разочаруешься слегка,

Воспой простое чаепитье,

Пыльцу на крыльях мотылька.

 

Твори уверенно и стройно,

Слова послушливые гни,

И мир, обдуманный спокойно,

Благослови иль прокляни.

 

А под конец узнай, как чудно

Всё вдруг по–новому понять,

Как упоительно и трудно,

Привыкши к слову,— замолчать.

 

22 августа 1924, Holywood

* * *

 

Покрова Майи потаенной

Не приподнять моей руке,

Но чуден мир, отображенный

В твоем расширенном зрачке.

 

Там в непостижном сочетанье

Любовь и улица даны:

Огня эфирного пыланье

И просто — таянье весны.

 

Там светлый космос возникает

Под зыбким пологом ресниц.

Он кружится и расцветает

Звездой велосипедных спиц.

 

23–24 апреля 1922

Полдень

 

Как на бульваре тихо, ясно, сонно!

Подхвачен ветром, побежал песок

И на траву плеснул сыпучим гребнем...

Теперь мне любо приходить сюда

И долго так сидеть, полузабывшись.

Мне нравится, почти не глядя, слушать

То смех, то плач детей, то по дорожке

За обручем их бег отчетливый. Прекрасно!

Вот шум, такой же вечный и правдивый.

Как шум дождя, прибоя или ветра.

 

Никто меня не знает. Здесь я просто

Прохожий, обыватель, «господин»

В коричневом пальто и круглой шляпе,

Ничем не замечательный. Вот рядом

Присела барышня с раскрытой книгой. Мальчик

С ведерком и совочком примостился

У самых ног моих. Насупив брови,

Он возится в песке, и я таким огромным

Себе кажусь от этого соседства,

Что вспоминаю,

Как сам я сиживал у львиного столпа

В Венеции. Над этой жизнью малой,

Над головой в картузике зеленом,

Я возвышаюсь, как тяжелый камень,

Многовековый, переживший много

Людей и царств, предательств и геройств.

А мальчик деловито наполняет

Ведерышко песком и, опрокинув, сыплет

Мне на ноги, на башмаки... Прекрасно!

 

И с легким сердцем я припоминаю,

Как жарок был венецианский полдень,

Как надо мною реял недвижимо

Крылатый лев с раскрытой книгой в лапах,

А надо львом, круглясь и розовея,

Бежало облачко. А выше, выше –

Темно–густая синь, и в ней катились

Незримые, но пламенные звезды,

Сейчас они пылают над бульваром,

Над мальчиком и надо мной. Безумно

Лучи их борются с лучами солнца...

 

                             Ветер

Всё шелестит песчаными волнами,

Листает книгу барышни. И всё, что слышу,

Преображенное каким–то чудом,

Так полновесно западает в сердце,

Что уж ни слов, ни мыслей мне не надо,

И я смотрю как бы обратным взором

В себя.

И так пленительна души живая влага,

Что, как Нарцисс, я с берега земного

Срываюсь и лечу туда, где я один,

В моем родном, первоначальном мире,

Лицом к лицу с собой, потерянным когда–то –

И обретенным вновь... И еле внятно

Мне слышен голос барышни: «Простите,

Который час?»

 

19 апреля – 1 мая 1918

Полузабытая отрада...

 

Полузабытая отрада,

Ночной попойки благодать:

Хлебнешь - и ничего не надо,

Хлебнешь - и хочется опять.

 

И жизнь перед нетрезвым взглядом

Глубоко так обнажена,

Как эта гибкая спина

У женщины, сидящей рядом.

 

Я вижу тонкого хребта

Перебегающие звенья,

К ним припадаю на мгновенье -

И пудра мне пылит уста.

 

Смеется легкое созданье,

А мне отрадно сочетать

Неутешительное знанье

С блаженством ничего не знать.

 

1921

Порок и смерть

 

Порок и смерть! Какой соблазн горит

И сколько нег вздыхает в слове малом!

Порок и смерть язвят единым жалом,

И только тот их язвы убежит,

Кто тайное хранит на сердце слово —

Утешный ключ от бытия иного.

 

2 ноября 1921

Портрет

 

Царевна ходит в красном кумаче,

Румянит губы ярко и задорно,

И от виска на поднятом плече

Ложится бант из ленты черной.

 

Царевна душится изнеженно и пряно

И любит смех и шумный балаган, –

Но что же делать, если сердце пьяно

От поцелуев и румян?

 

Начало 1911

Похороны

 

(Сонет)

 

Лоб -

Мел.

Бел

Гроб.

 

Спел

Поп.

Сноп

Стрел -

 

День

Свят!

Склеп

Слеп.

 

Тень -

В ад!

Похороны

 

Когда меня пред Божий суд

На черных дрогах повезут,

Смутятся нищие сердца

При виде моего лица.

Оно их тайно восхитит

И страх завистливый родит.

Тогда пред стеклами витрин

Из вас, быть может, не один,

Отстав от шествия, тайком,

Воображаясь мертвецом,

Украдкой так же сложит рот

И нос тихонько задерет,

И глаз полуприщурит свой,

Чтоб видеть, как закрыт другой.

Но свет (иль сумрак?) тайный тот

На чудака не снизойдет.

Не отразит румяный лик,

Чем я ужасен и велик:

Ни почивающих теней

На вещей бледности моей,

Ни беспощадного огня,

Который уж лизнул меня.

Последнюю мою примету

Чужому не отдам лицу...

Не подражайте мертвецу,

Как подражаете поэту.

 

1922

Поэту

 

Ты губы сжал и горько брови сдвинул,

А мне смешна печаль твоих красивых глаз.

     Счастлив поэт, которого не минул

     Банальный миг, воспетый столько раз!

 

     Ты кличешь смерть - а мне смешно и нежно:

Как мил изменницей покинутый поэт!

     Предчувствую написанный прилежно,

     Мятежных слов исполненный сонет.

 

     Пройдут года. Как сон, тебе приснится

Минувших горестей невозвратимый хмель.

     Придет пора вздохнуть и умилиться:

     Над чем рыдала детская свирель!

 

     Люби стрелу блистательного лука.

Жестокой шалости, поэт, не прекословь!

     Нам всем дается первая разлука,

     Как первый лавр, как первая любовь.

 

Весна 1908, Гиреево

Призраки

 

Слышу и вижу вас

В вагонах трамвая, в театрах, конторах

И дома, в мой вдохновенный час,

При сдвинутых шторах.

Вы замешались в толпу, вы снуете у фонарей,

Там, где газетчик вопит о новых бедах России.

 

22 марта 1918

Про себя

 

1

 

Нет, есть во мне прекрасное, но стыдно

Его назвать перед самим собой,

Перед людьми ж – подавно: с их обидной

Душа не примирится похвалой.

 

И вот – живу, чудесный образ мой

Скрыв под личиной низкой и ехидной...

Взгляни, мой друг: по травке золотой

Ползет паук с отметкой крестовидной.

 

Пред ним ребенок спрячется за мать,

И ты сама спешишь его согнать

Рукой брезгливой с шейки розоватой.

 

И он бежит от гнева твоего,

Стыдясь себя, не ведая того,

Что значит знак его спины мохнатой.

 

30 ноября 1918

 

            2

 

Нет, ты не прав, я не собой пленен.

Что доброго в наемнике усталом?

Своим чудесным, божеским началом,

Смотря в себя, я сладко потрясен.

 

Когда в стихах, в отображенье малом,

Мне подлинный мой образ обнажен, –

Всё кажется, что я стою, склонен,

В вечерний час над водяным зерцалом,

 

И, чтоб мою к себе приблизить высь,

Гляжу я вглубь, где звезды занялись.

Упав туда, спокойно угасает

 

Нечистый взор моих земных очей,

Но пламенно оттуда проступает

Венок из звезд над головой моей.

 

17 января 1919

Пробочка

 

Пробочка над крепким иодом!

Как ты скоро перетлела!

Так вот и душа незримо

Жжет и разъедает тело.

 

17 сентября 1921, Бельское Устье

Прогулка

 

Хорошо, что в этом мире

Есть магические ночи,

Мерный скрип высоких сосен,

Запах тмина и ромашки

     И луна.

 

Хорошо, что в этом мире

Есть еще причуды сердца,

Что царевна, хоть не любит,

Позволяет прямо в губы

     Целовать.

 

Хорошо, что, словно крылья

На серебряной дорожке,

Распластался тонкой тенью,

И колышется, и никнет

     Черный бант.

 

Хорошо с улыбкой думать,

Что царевна (хоть не любит!)

Не забудет ночи лунной,

Ни меня, ни поцелуев –

     Никогда!

 

Весна 1910

Пролог неоконченной пьесы

 

Андрею Белому

 

Самая хмельная боль – Безнадежность,

Самая строгая повесть – Любовь.

В сердце Поэта за горькую нежность

    С каждым стихом проливалась кровь.

 

Жребий поэтов – бичи и распятья.

Каждый венчался терновым венцом.

Тот, кто слагал вам стихи про объятья,

Их разомкнул и упал – мертвецом!

 

Будьте покойны!– всё тихо свершится.

Не уходите!– не будет стрельбы.

Должен, быть может, слегка уклониться

    Слишком уверенный шаг Судьбы.

 

В сердце Поэта за горькую нежность

Темным вином изливается кровь...

Самая хмельная боль – Безнадежность,

Самая строгая повесть – Любовь!

 

12 декабря 1907, Москва

Прощание

 

Итак, прощай. Холодный лег туман.

Горит луна. Ты, как всегда, прекрасна.

В осенний вечер кто не Дон–Жуан?–

Шучу с тобой небрежно и опасно.

 

Итак, прощай. Ты хмуришься напрасно:

Волен шутить, в чьем сердце столько ран.

И в бурю весел храбрый капитан.

И только трупы шутят неопасно.

 

Страстей и чувств нестрогий господин,

Я всё забыл. Прости: всё шуткой стало,

Мне только мил в кольце твоем рубин...

 

Горит туман отливами опала,

Стоит луна, как желтый георгин.

Прощай, прощай!.. Ты что–то мне сказала?

 

4–7 августа 1908, Гиреево

Психея! Бедная моя!...

 

Психея! Бедная моя!

Дыханье робко затая,

Внимать не смеет и не хочет:

Заслушаться так жутко ей

Тем, что безмолвие пророчит

В часы мучительных ночей.

 

Увы! за что, когда всё спит,

Ей вдохновение твердит

Свои пифийские глаголы?

Простой душе невыносим

Дар тайнослышанья тяжелый.

Психея падает под ним.

 

4 апреля 1921

* * *

 

Пускай минувшего не жаль,

Пускай грядущего не надо –

Смотрю с язвительной отрадой

Времен в приближенную даль.

Всем равный жребий, вровень хлеба

Отмерит справедливый век.

А всё–таки порой на небо

Посмотрит смирный человек, –

И одиночество взыграет,

И душу гордость окрылит:

Он неравенство оценит

И дерзновенья пожелает...

Так нынче травка прорастает

Сквозь трещины гранитных плит.

 

Лето 1920, 22 апреля 1921

Путем зерна

 

Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.

 

Сверкает золотом в его руке зерно,

Но в землю черную оно упасть должно.

 

И там, где червь слепой прокладывает ход,

Оно в заветный срок умрет и прорастет.

 

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет – и оживет она.

 

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и  оживешь, пройдя сквозь этот год, –

 

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна.

 

23 декабря 1917

* * *

 

Редея, леса червленеют

В осеннем текучем огне.

Тенета паук расставляет

На слабо пригретой стене.

Вот – яблока две половинки:

Тебе, Персефона, и мне.

 

Прощай же. До встречи весенней

Блаженно запомнит она

Твою застигийскую поступь,

Дыханье воздушнее сна,

И сока пахучую сладость,

И легкую горечь зерна.

 

1918–1919

Ручей

 

Взгляни, как солнце обольщает

Пересыхающий ручей

Полдневной прелестью своей, –

А он рокочет и вздыхает

И на бегу оскудевает

Средь обнажившихся камней.

 

Под вечер путник молодой

Приходит, песню напевая;

Свой посох на песок слагая,

Он воду черпает рукой

И пьет – в струе, уже ночной,

Своей судьбы не узнавая.

 

Лето 1908, Гиреево, 30 января 1916

Рыбак

 

Я наживляю мой крючок

Трепещущей звездой

Луна - мой белый поплавок

Над чёрною водой.

Сижу, старик, у тихих вод

И тихо так пою,

И солнце каждый день клюёт

На удочку мою.

 

А я веду его, веду

Весь день по небу, но

Под вечер, заглотав звезду,

Срывается оно.

И скоро звёзд моих запас

Истрачу я, рыбак.

Эй, берегитесь! В этот час

Охватит землю мрак.

 

1921

Ряженые

 

Мы по улицам темным

Разбежимся в молчании.

Мы к заборам укромным

Припадем в ожидании.

 

...»Эй, прохожий! прохожий!

Видел черта рогатого,

С размалеванной рожей,

Матерого, мохнатого?»

 

Ветер крепок и гулок,

Снег скрипит, разметается...

Забегу в переулок –

Там другие шатаются.

 

В лунном отсвете синем

Страшно встретиться с ряженым!

Мы друг друга окинем

Взором чуждым, неслаженным.

 

Самого себя жутко.

Я – не я? Вдруг да станется?

Вдруг полночная шутка

Да навеки протянется?

 

1 января 1906, Лидино

С берлинской улицы...

 

С берлинской улицы

Вверху луна видна.

В берлинских улицах

Людская тень длинна.

 

Дома - как демоны,

Между домами - мрак;

Шеренги демонов,

И между них - сквозняк.

 

Дневные помыслы,

Дневные души - прочь:

Дневные помыслы

Перешагнули в ночь.

 

Опустошенные,

На перекрестки тьмы,

Как ведьмы, по трое

Тогда выходим мы.

 

Нечеловечий дух,

Нечеловечья речь -

И песьи головы

Поверх сутулых плеч.

 

Зеленой точкою

Глядит луна из глаз,

Сухим неистовством

Обуревая нас.

 

В асфальтном зеркале

Сухой и мутный блеск -

И электрический

Над волосами треск.

 

1921

* * *

 

С грохотом летели мимо тихих станций

Поезда, наполненные толпами людей,

И мелькали смутно лица, ружья, ранцы,

Жестяные чайники, попоны лошадей.

 

1915

Сближение

 

О, в душе у тебя есть безмерно–родное,

До боли знакомое мне.

Лишь на миг засветилось, и снова – иное,

Улетело, скользя, в тишине.

 

Лишь на миг, лишь на миг только правды хочу я!

Задержать переменность твою...

Словно что–то возможное чуя,

Я ловлю световую струю!

 

Здесь! И нет! Но я знаю, я знаю –

Сердце было мгновенно светло...

Я был близок к расцветшему Раю...

И мое! И твое! – И ушло!

 

4 апреля 1905

Сердце

 

Забвенье – сознанье – забвенье..

А сердце, кровавый скупец,

Всё копит земные мгновенья

В огромный свинцовый ларец.

 

В ночи ли проснусь я, усталый,

На жарком одре бредовом –

Оно, надрываясь, в подвалы

Ссыпает мешок за мешком.

 

А если глухое биенье

Замедлит порою слегка –

Отчетливей слышно паденье

Червонца на дно сундука.

 

И много тяжелых цехинов,

И много поддельных гиней

Толпа теневых исполинов

Разграбит в час смерти моей.

 

1916

* * *

 

Сквозь дикий грохот катастроф

Твой чистый голос, милый зов

Душа услышала когда–то...

 

Нет, не понять, не разгадать:

Проклятье или благодать, –

Но петь и гибнуть нам дано,

И песня с гибелью – одно.

Когда и лучшие мгновенья

Мы в жертву звукам отдаем –

Что ж? Погибаем мы от пенья

Или от гибели поем?

 

А нам простого счастья нет.

Тому, что с песней рождено,

Погибнуть в песне суждено...

 

1926–1927

* * *

 

Сквозь ненастный зимний денек

У него сундук, у нее мешок —

 

По паркету парижских луж

Ковыляют жена и муж.

 

Я за ними долго шагал,

И пришли они на вокзал.

Жена молчала, и муж молчал.

 

И о чем говорить, мой друг?

У нее мешок, у него сундук...

С каблуком топотал каблук.

 

Январь 1927

* * *

 

Сквозь облака фабричной гари

Грозя костлявым кулаком,

Дрожит и злится пролетарий

Пред изворотливым врагом.

 

Толпою стражи ненадежной

Великолепье окружа,

Упрямый, но неосторожный,

Дрожит и злится буржуа.

 

Должно быть, не борьбою партий

В парламентах решится спор:

На европейской ветхой карте

Все вновь перечертит раздор.

 

Но на растущую всечасно

Лавину небывалых бед

Невозмутимо и бесстрастно

Глядят: историк и поэт.

 

Людские войны и союзы,

Бывало, славили они;

Разочарованные музы

Припомнили им эти дни –

 

И ныне, гордые, составить

Два правила велели впредь:

Раз: победителей не славить.

Два: побежденных не жалеть.

 

4 октября 1922, Берлин, 11 февраля 1923, Saarow

* * *

 

Сладко после дождя теплая пахнет ночь.

Быстро месяц бежит в прорезях белых туч.

   Где–то в сырой траве часто кричит дергач.

 

Вот, к лукавым губам губы впервые льнут,

Вот, коснувшись тебя, руки мои дрожат...

   Минуло с той поры только шестнадцать лет.

 

8 января 1918

Смоленский рынок

 

Смоленский рынок

Перехожу.

Полет снежинок

Слежу, слежу.

При свете дня

Желтеют свечи;

Всё те же встречи

Гнетут меня.

Всё к той же чаше

Припал – и пью...

Соседки наши

Несут кутью.

У церкви – синий

Раскрытый гроб,

Ложится иней

На мертвый лоб...

О, лёт снежинок,

Остановись!

Преобразись,

Смоленский рынок!

 

12–13 декабря 1916

Смотрю в окно — и презираю...

 

Смотрю в окно — и презираю.

Смотрю в себя — презрен я сам.

На землю громы призываю,

Не доверяя небесам.

 

Дневным сиянием объятый,

Один беззвездный вижу мрак...

Так вьется на гряде червяк,

Рассечен тяжкою лопатой.

 

21-25 мая 1921

Сны

 

Так! наконец–то мы в своих владеньях!

Одежду – на пол, тело – на кровать.

Ступай, душа, в безбрежных сновиденьях

    Томиться и страдать!

 

Дорогой снов, мучительных и смутных,

Бреди, бреди, несовершенный дух.

О, как еще ты в проблесках минутных

    И слеп, и глух!

 

Еще томясь в моем бессильном теле,

Сквозь грубый слой земного бытия

Учись дышать и жить в ином пределе,

    Где ты – не я;

 

Где, отрешен от помысла земного,

Свободен ты... Когда ж в тоске проснусь,

Соединимся мы с тобою снова

    В нерадостный союз.

 

День изо дня, в миг пробужденья трудный,

Припоминаю я твой вещий сон,

Смотрю в окно и вижу серый, скудный

    Мой небосклон,

 

Всё тот же двор, и мглистый, и суровый,

И голубей, танцующих на нем...

Лишь явно мне, что некий отсвет новый

    Лежит на всем.

 

17 декабря 1917

* * *

 

Со слабых век сгоняя смутный сон,

Живу весь день, тревожим и волнуем,

И каждый вечер падаю, сражен

Усталости последним поцелуем.

 

Но и во сне душе покоя нет:

Ей снится явь, тревожная, земная,

И собственный сквозь сон я слышу бред,

Дневную жизнь с трудом припоминая.

 

30 августа 1914

Сойдя с возвышенного Града...

 

Сойдя с возвышенного Града

В долину мирных райских роз,

И он дыхание распада

На крыльях дымчатых принес.

 

31 декабря 1921, Петербург

Стансы (Бывало, думал: ради мига...)

 

Бывало, думал: ради мига

И год, и два, и жизнь отдам...

Цены не знает прощелыга

Своим приблудным пятакам.

 

Теперь иные дни настали.

Лежат морщины возле губ,

Мои минуты вздорожали,

Я стал умен, суров и скуп.

 

Я много вижу, много знаю,

Моя седеет голова,

И звездный ход я примечаю,

И слышу, как растет трава.

 

И каждый вам неслышный шепот,

И каждый вам незримый свет

Обогощают смутный опыт

Психеи, падающей в бред.

 

Теперь себя я не обижу:

Старею, горблюсь, – но коплю

Все, что так нежно ненавижу

И так язвительно люблю.

 

17–18 Á×ÇÕÓÔÁ 1922, Misdroy

Стансы (Во дни громадных потрясений...)

 

Во дни громадных потрясений

Душе ясней, сквозь кровь и боль,

Неоцененная дотоль

Вся мудрость малых поучений.

 

«Доволен малым будь!» Аминь!

Быть может, правды нет мудрее,

Чем та, что вот сижу в тепле я

И дым над трубкой тих и синь.

 

Глупец глумленьем и плевком

Ответит на мое признанье,

Но высший суд и оправданье –

На дне души, во мне самом.

 

Да! малое, что здесь, во мне,

И взрывчатей, и драгоценней,

Чем всё величье потрясений

В моей пылающей стране.

 

И шепчет гордо и невинно

Мне про стихи мои мечта,

Что полновесна и чиста

Их «золотая середина»!

 

23 ноября – 4 декабря 1919

Стансы (Святыня меркнущего дня...)

 

Святыня меркнущего дня,

Уединенное презренье,

Ты стало посещать меня,

как посещало вдохновенье.

 

Живу один, зову игрой

Слова романсов, письма, встречи,

Но горько вспоминать порой

Свои лирические речи!

 

Но жаль невозвратимых дней,

Сожженных дерзко и упрямо, –

Душистых зерен фимиама

На пламени души моей.

 

О, радости любви простой,

Утехи нежных обольщений!

Вы величавей, вы священней

Величия души пустой...

 

И хочется упасть во прах,

И хочется молиться снова,

И новый мир создать в слезах,

Во всем – подобие былого.

Стансы (Уж волосы седые на висках...)

 

Уж волосы седые на висках

   Я прядью черной прикрываю,

И замирает сердце, как в тисках,

   От лишнего стакана чаю.

 

Уж тяжелы мне долгие труды,

   И не таят очарованья

Ни знаний слишком пряные плоды,

   Ни женщин душные лобзанья.

 

С холодностью взираю я теперь

   На скуку славы предстоящей...

Зато слова: цветок, ребенок, зверь –

   Приходят на уста всё чаще.

 

Рассеянно я слушаю порой

   Поэтов праздные бряцанья,

Но душу полнит сладкой полнотой

   Зерна немое прорастанье.

 

24–25 октября 1918

* * *

 

Старик и девочка–горбунья

Под липами, в осенний дождь.

Поет убогая певунья

Про тишину германских рощ.

 

Валы шарманки завывают;

Кругом прохожие снуют...

Неправда! Рощи не бывают,

И соловьи в них не поют!

 

Молчи, берлинский призрак горький,

Дитя язвительной мечты!

Под этою дождливой зорькой

Обречена исчезнуть ты.

 

Шарманочка! Погромче взвизгни!

С грядущим веком говорю,

Провозглашая волчьей жизни

Золотожелчную зарю.

 

Еще бездельники и дети

Былую славят красоту,—

Я приучаю спину к плети

И каждый день полы мету.

 

Но есть высокое веселье,

Идя по улице сырой,

Как бы новоселье

Суровой праздновать душой.

 

1922

Старуха

 

Запоздалая старуха,

Задыхаясь, тащит санки.

Ветер, снег.

А бывало-то! В Таганке!

Эх!

Расстегаи — легче пуха,

Что ни праздник — пироги,

С рисом, с яйцами, с вязигой..

Ну, тянись, плохая, двигай!

А кругом ни зги.

— Эй, сыночек, помоги!

 

Но спешит вперед прохожий,

Весь блестя скрипучей кожей.

И вослед ему старуха

Что-то шепчет, шепчет глухо,

И слаба-то, и пьяна

Без вина.

 

Это вечер. Завтра глянет

Мутный день, метель устанет,

Чуть закружится снежок...

Выйдем мы — а у ворот

Протянулась из сугроба

Пара ног.

 

Легкий труп, окоченелый.

Простыней покрывши белой,

В тех же саночках, без гроба,

Милицейский увезет,

Растолкав плечом народ.

Неречист и хладнокровен

Будет он,—— а пару бревен,

Что везла она в свой дом,

Мы в печи своей сожжем.

 

7 декабря 1919, Тяжелая Лира

Старым снам затерян сонник...

 

Старым снам затерян сонник.

Всё равно — сбылись иль нет.

Ночью сядь на подоконник —

Посмотри на тусклый свет.

 

Ничего, что так туманны

Небеса и времена:

Угадай-ка постоянный

Вид из нашего окна.

 

Вспомни всё, что так недавно

Веселило сердце нам;

Невский вдаль уходит плавно,

Небо клонится к домам;

 

Смотрит серый, вековечный

Купол храма в купол звезд,

И на нем — шестиконечный,

Нам сейчас незримый крест.

 

11 апреля 1922

Странник прошел, опираясь на посох...

 

Странник прошел, опираясь на посох,

Мне почему-то припомнилась ты.

Едет пролетка на красных колесах —

Мне почему-то припомнилась ты.

Вечером лампу зажгут в коридоре —

Мне непременно припомнишься ты.

Что б ни случилось, на суше, на море,

Или на небе,— мне вспомнишься ты.

 

11 (или 13) апреля 1922

Сумерки

 

Снег навалил. Всё затихает, глохнет.

Пустынный тянется вдоль переулка дом.

Вот человек идет. Пырнуть его ножом –

К забору прислонится и не охнет.

Потом опустится и ляжет вниз лицом.

И ветерка дыханье снеговое,

И вечера чуть уловимый дым –

Предвестники прекрасного покоя –

Свободно так закружатся над ним.

А люди черными сбегутся муравьями

Из улиц, со дворов, и станут между нами.

И будут спрашивать, за что и как убил, –

И не поймет никто, как я его любил.

 

5 ноября 1921

Так бывает почему-то...

 

Так бывает почему-то:

Ночью, чуть забрезжат сны —

Сердце словно вдруг откуда-то

Упадает с вышины.

 

Ах! — и я в постели. Только

Сердце бьётся невпопад.

В полутьме с ночного столика

Смутно смотрит циферблат.

 

Только ощущеньем кручи

Ты ещё трепещешь вся —

Лёгкая моя, падучая,

Милая душа моя!

 

25 сентября 1920

Уединение

 

Заветные часы уединенья!

Ваш каждый миг лелею, как зерно;

Во тьме души да прорастет оно

Таинственным побегом вдохновенья.

В былые дни страданье и вино

Воспламеняли сердце. Ты одно

Живишь меня теперь – уединенье.

 

С мечтою – жизнь, с молчаньем – песнопенье

Связало ты, как прочное звено.

Незыблемо с тобой сопряжено

Судьбы моей грядущее решенье.

И если мне погибнуть суждено –

Про моряка, упавшего на дно,

Ты песенку мне спой – уединенье!

 

6–7 июня 1915

Улика

 

Была туманной и безвестной,

Мерцала в лунной вышине,

Но воплощенной и телесной

Теперь являться стала мне.

 

И вот — среди беседы чинной

Я вдруг с растерянным лицом

Снимаю волос, тонкий, длинный,

Забытый на плече моем.

 

Тут гость из–за стакана чаю

Хитро косится на меня.

А я смотрю и понимаю,

Тихонько ложечкой звеня:

 

Блажен, кто завлечен мечтою

В безвыходный, дремучий сон

И там внезапно сам собою

В нездешнем счастье уличен.

 

7–10 марта 1922

Утро

 

Нет, больше не могу смотреть я

    Туда, в окно!

О, это горькое предсмертье, –

    К чему оно?

 

Во всём одно звучит: «Разлуке

    Ты обречен!»

Как нежно в нашем переулке

    Желтеет клен!

 

Ни голоса вокруг, ни стука,

    Всё та же даль...

А всё–таки порою жутко,

    Порою жаль.

 

16 ноября 1916

Ухожу. На сердце - холод млеющий...

 

Ухожу. На сердце - холод млеющий,

Высохла последняя слеза.

Дверь закрылась. Злобен ветер веющий,

Смотрит ночь беззвёздная в глаза.

 

Ухожу. Пойду немыми странами.

Знаю: на пути не обернусь.

Жизнь зовёт последними обманами...

Больше нет соблазнов: не вернусь.

 

23 мая 1905, Лидино

Ущерб

 

Какое тонкое терзанье –

Прозрачный воздух и весна,

Ее цветочная волна,

Ее тлетворное дыханье!

 

Как замирает голос дальний,

Как узок этот лунный серп,

Как внятно говорит ущерб,

Что нет поры многострадальней!

 

И даже не блеснет гроза

Над этим напряженным раем, –

И, обессилев, мы смежаем

Вдруг потускневшие глаза.

 

И всё бледнее губы наши,

И смерть переполняет мир,

Как расплеснувшийся эфир

Из голубой небесной чаши.

 

3 (или 10) апреля 1911, Москва

Февраль

 

Этот вечер, еще не весенний,

Но какой–то уже и не зимний...

Что ж ты медлишь, весна? Вдохновенней

Ты влюбленных сердец Полигимния!

 

Не воскреснуть минувшим волненьям

Голубых предвечерних свиданий, –

Но над каждым сожженным мгновеньем

Возникает, как Феникс, – предание.

 

Февраль 1913

* * *

 

Хорошие стихи меня томят,

Плохие же так милы почему–то:

Они души не жалят, не язвят,

В них теплота домашнего уюта.

Вот – истинно приятный лимонад.

[Они легки, как шелковый халат.]

Для гениев всего одна минута

Есть у меня. Зато бездарность...– о,

Я вечер целый трачу на нее.

 

1916–1917

Хранилище

 

По залам прохожу лениво.

Претит от истин и красот.

Еще невиданные дива,

Признаться, знаю наперед.

 

И как-то тяжко, больно даже

Душою жить - который раз? -

В кому-то снившемся пейзаже,

В когда-то промелькнувший час.

 

Все бьется человечий гений:

То вверх, то вниз. И то сказать:

От восхождений и падений

Уж позволительно устать.

 

Нет! Полно! Тяжелеют веки

Пред вереницею Мадонн,-

И так отрадно, что в аптеке

Есть кисленький пирамидон.

 

23 июля 1923

* * *

 

Черные тучи проносятся мимо

   Сел, нив, рощ.

Вот потемнело, и пыль закрутилась,—

   Гром, блеск, дождь.

 

Соснам и совам — потеха ночная:

   Визг, вой, свист.

Ты же, светляк, свой зеленый фонарик

   Спрячь, друг, в лист.

 

1920, Москва; 18 ноября 1922, Saarow

* * *

 

Мы какие–то четыре звездочки, и,

как их ни сложи, все выходит хорошо.

Нат[алья] Алексеевна Огарева – Герцену

 

Четыре звездочки взошли на небосвод.

Мечтателей пленяет их мерцанье.

Но тайный Рок в спокойный звездный ход

Ужасное вложил знаменованье.

 

Четыре звездочки! Безмолвный приговор!

С какою неразрывностью суровой

Сплетаются в свой узел, в свой узор

Созвездье Герцена – с созвездьем Огарева!

 

Четыре звездочки! Как под рукой Творца

Небесных звезд незыблемо движенье –

Так их вело единое служенье

От юности до смертного конца.

 

Четыре звездочки! В слепую ночь страстей,

В соблазны ревности судьба их заводила, –

Но никогда, до наших страшных дней,

Ни жизнь, ни смерть – ничто не разделило.

 

1920

Элегия (Деревья Кронверкского ...)

 

Деревья Кронверкского сада

Под ветром буйно шелестят.

Душа взыграла. Ей не надо

Ни утешений, ни услад.

 

Глядит бесстрашными очами

В тысячелетия свои,

Летит широкими крылами

В огнекрылатые рои.

 

Там всё огромно и певуче,

И арфа в каждой есть руке,

И с духом дух, как туча с тучей,

Гремят на чудном языке.

 

Моя изгнанница вступает

В родное, древнее жилье

И страшным братьям заявляет

Равенство гордое свое.

 

И навсегда уж ей не надо

Того, кто под косым дождем

В аллеях Кронверкского сада

Бредет в ничтожестве своем.

 

И не понять мне бедным слухом

И косным не постичь умом,

Каким она там будет духом,

В каком раю, в аду каком.

 

20-22 ноября 1921

Эпизод

 

...Это было

В одно из утр, унылых, зимних, вьюжных, –

В одно из утр пятнадцатого года.

Изнемогая в той истоме тусклой,

Которая тогда меня томила,

Я в комнате своей сидел один. Во мне,

От плеч и головы, к рукам, к ногам,

Какое–то неясное струенье

Бежало трепетно и непрерывно –

И, выбежав из пальцев, длилось дальше,

Уж вне меня. Я сознавал, что нужно

Остановить его, сдержать в себе, – но воля

Меня покинула... Бессмысленно смотрел я

На полку книг, на желтые обои,

На маску Пушкина, закрывшую глаза.

Всё цепенело в рыжем свете утра.

За окнами кричали дети. Громыхали

Салазки на горе, но эти звуки

Неслись во мне как будто бы скозь толщу

Глубоких вод...

В пучину погружаясь, водолаз

Так слышит беготню на палубе и крики

Матросов.

И вдруг – как бы толчок, – но мягкий,

                             осторожный,

И всё опять мне прояснилось, только

В перемещенном виде. Так бывает,

Когда веслом мы сталкиваем лодку

С песка прибрежного; еще нога

Под крепким днищем ясно слышит землю,

И близким кажется зеленый берег

И кучи дров на нем; но вот качнуло нас –

И берег отступает; стала меньше

Та рощица, где мы сейчас бродили;

За рощей встал дымок; а вот – поверх деревьев

Уже видна поляна, и на ней

Краснеет баня.

 

              Самого себя

Увидел я в тот миг, как этот берег;

Увидел вдруг со стороны, как если б

Смотреть немного сверху, слева. Я сидел,

Закинув ногу на ногу, глубоко

Уйдя в диван, с потухшей папиросой

Меж пальцами, совсем худой и бледный.

Глаза открыты были, но какое

В них было выраженье – я не видел.

Того меня, который предо мною

Сидел, – не ощущал я вовсе. Но другому,

Смотревшему как бы бесплотным взором,

Так было хорошо, легко, спокойно.

И человек, сидящий на диване,

Казался мне простым, давнишним другом,

Измученным годами путешествий.

Как будто бы ко мне зашел он в гости,

И, замолчав среди беседы мирной,

Вдруг откачнулся, и вздохнул, и умер.

Лицо разгладилось, и горькая улыбка

С него сошла.

Так видел я себя недолго: вероятно,

И четверти положенного круга

Секундная не обежала стрелка.

И как пред тем не по своей я воле

Покинул эту оболочку – так же

В нее и возвратился вновь. Но только

Свершилось это тягостно, с усильем,

Которое мне вспомнить неприятно.

Мне было трудно, тесно, как змее,

Которую заставили бы снова

Вместиться в сброшенную кожу...

 

           Снова

Увидел я перед собою книги,

Услышал голоса. Мне было трудно

Вновь ощущать всё тело, руки, ноги...

Так, весла бросив и сойдя на берег,

Мы чувствуем себя вдруг тяжелее.

Струилось вновь во мне изнеможенье,

Как бы от долгой гребли, – а в ушах

Гудел неясный шум, как пленный отзвук

Озерного или морского ветра.

 

25–28 января 1918

* * *

 

Я гостей не зову и не жду –

Но высокие свечи зажег

И в окошко смотрю на восток,

Поджидая большую звезду.

 

Я высокие свечи зажег,

На солому поставил еду,

И кутью, и питье на меду, –

И хмелею, и пью, одинок.

 

На солому поставив еду,

Коротаю я свой вечерок,

Отбывая положенный срок

В этом ясном и тихом аду.

 

6 января 1918

* * *

 

Я знаю: рук не покладает

В работе мастер гробовой,

А небо все–таки сияет

Над вечною моей Москвой.

 

И там, где смерть клюкою черной

Стучалась в нищие дворы,

Сегодня шумно и задорно

Салазки катятся с горы.

 

Бегут с корзиной ребятишки,

Вот стали. Бурый снег [летит] скрипит –

И белый голубь [из–под] крышки

В лазурь прозрачную летит.

 

Вот – закружился над Плющихой –

Над снежным полотном реки,

А вслед ему к[а]к звонко, лихо

Несутся клики и свистки.

 

Мальчишки шапками махают,

Алеют лица, к[а]к морковь.

Так божества не замечают

За них пролившуюся кровь.

 

1917–1918

* * *

 

Я не знаю худшего мучения –

Как не знать мученья никогда.

Только в злейших муках – обновленье,

Лишь за мглой губительной – звезда.

 

Если бы всегда – одни приятности,

Если б каждый день нам нес цветы, –

Мы б не знали вовсе о превратности,

Мы б не знали сладости мечты.

 

Мы не поняли бы радости хотения,

Если бы всегда нам отвечали: «Да».

Я не знаю худшего мученья –

Как не знать мученья никогда.

 

14 января 1905

* * *

 

Я помню в детстве душный летний вечер.

Тугой и теплый ветер колыхал

Гирлянды зелени увядшей. Пламя плошек,

Струя горячий, едкий запах сала,

Взви[ва]лось языками. Тени флагов,

Гигантские, шныряли по стенам.

На дне двора, покрытого асфальтом,

Гармоника урчала. Ребятишки

Играли в коронацию. В воротах

Аксинья, вечно пьяная старуха,

С кухарками ругалась. Петька–слесарь

Подзуживал, и наконец она

Вскочила, юбки вскинула и голый

Всем показала зад.

А между тем вдали

Вдруг пронеслось и замерло протяжно:

Ура! ура! Ва! ва–ва–а! Должно быть,

Там, по Тверской, промчался царь с царицей

На паре вороных коней.

 

1919