Некрасов

Зеленая лампа чадит до рассвета,

Шуршит корректура, а дым от сигар

Над редкой бородкой, над плешью поэта

Струит сладковатый неспешный угар.

Что жизнь — не глоток ли остывшего чая,

Простуженный день петербургской весны,

Сигары, и карты, и ласка простая

Над той же страницей склоненной жены?

Без сна и без отдыха, сумрачный пленник

Цензуры, редакций, медвежьих охот,

Он видит сейчас, разогнув «Современник»,

Что двинулся где–то в полях ледоход.

Перо задержалось на рифме к «свободе»,

И слышит он, руки на стол уронив,

Что вот оно, близко, растет половодье

На вольном просторе разбуженных нив...

Иссохшим в подушках под бременем муки

Ты, муза, России его передашь.

Крамской нарисует прозрачные руки

И плотно прижатый к губам карандаш.

А слава пошлет похоронные ленты,

Венки катафалка, нежданный покой

Да песню, которую хором студенты

Подхватят над Волгой в глуши костромской.

И с этою песней пойдут поколенья

По мерзлым этапам, под звон кандалов

В якутскую вьюгу, в снега поселений,

В остроги российских глухих городов.

И вырастет гневная песня в проклятье

Надменному трону, родной нищете,

И песню услышат далекие братья

В великой и страстной ее простоте.

1928