Ich grolle nicht...

«Ich grolle nicht...» Глубокий вздох органа,

Стрельчатый строй раскатов и пилястр.

«Ich grolle nicht...» Пылающий, как рана,

Сквозистый диск и увяданье астр.

«Ich grolle nicht...» Ответный рокот хора

И бледный лоб, склоненный под фатой...

Как хорошо, что я в углу собора

Стою один, с колоннами слитой!

Былых обид проходит призрак мимо.

Я не хочу, чтоб ты была грустна.

Мне легче жить в пыли лучей и дыма,

Пока плывет органная волна.

Виновна ль ты, что все твое сиянье,

Лазурный камень сердца твоего,

Я создал сам, как в вихре мирозданья

В легенде создан мир из ничего?

Зовет меня простор зеленоглазый,

И, если нам с тобой не по пути,

Прощай, прощай! Малиновки и вязы

Еще живут – и есть, куда идти!

Живут жасмин и молодость на Рейне,

Цвети и ты обманом снов своих, –

А мне орган – брат Шумана и Гейне –

Широк, как мир, гремит: «Ich grolle nicht»..

* «Я не сержусь» (нем.) – слова Гейне, музыка Шумана.

Абай Кунанбаев

(1845–1904)

«Неволи сумрачный огонь,

Разлитый в диком поле,

Ложится на мою ладонь,

Как горсть земли и соли.

Растерта и раскалена

Колючими ветрами,

Она сейчас похожа на

Коричневое пламя.

В ней поколений перегной,

Холмов остывших россыпь,

Преданий степи кочевой

Рассыпанные косы.

И жжет мне ноздри злой простор,

Песков сыпучих груды.

Идут, идут по ребрам гор

Мои мечты–верблюды.

Пусть им шагать еще века.

Вдыхать всей грудью роздых,

В ночном песке студить бока

И пить в колодце звезды.

Они дойдут до тех времен,

Когда батыр великий,

Будя пустыни душный сон,

В пески пошлет арыки.

Когда народным кетменем,

Без хана и без бая,

Мы сами грудь скалы пробьем,

Путь к жизни открывая.

Я слышу, как шумит листва,

Как там, в равнинах мира,

Уже рождаются слова

Великого батыра.

Как, разорвав веков пласты,

Плечом раздвинув недра,

Народ встает из темноты,

Вдыхая солнце щедро...

Мои стих — от сухости земной,

Но есть в нем воздух синий

И зноем пахнущий настой

Из солнца и полыни.

Приблизь к губам, дыханьем тронь,

Развей в родном раздолье

Растертый каменный огонь.

Щепоть земли и соли,—

Он разлетится по сердцам

В предгорья и равнины,

И склонят слух к моим струнам

Грядущих дней акыны!»

1960

Апухтин в Царском селе

Поэт был и брюзга, и недотрога,

Но, может быть, любил бродить и он

У пышного Фелицына чертога

Вдоль тонких ионических колонн.

Толстяк и острослов, для моциона

Гуляя ежедневно вдоль пруда,

Он одобрял затеи Камерона,

"Переттой" любовался иногда.

Была меланхолической аллея,

Шуршащая последнею листвой,

Чуть задыхаясь, шел он вдоль Лицея,

Задумчив, с обнаженной головой.

И там, на даче, возле самовара,

В подушках пестрой холостой софы

Сплетала звон цыганская гитара

С ручьистым пеньем пушкинской строфы.

Морозное дыхание заката

Ложилось на балконное стекло,

И в сырости годов восьмидесятых

Роняло листья Царское Село.

Белая ночь

Средь облаков, над Ладогой просторной,

   Как дым болот,

Как давний сон, чугунный и узорный,

   Он вновь встает.

Рождается таинственно и ново,

   Пронзен зарей,

Из облаков, из дыма рокового

   Он, город мой.

Все те же в нем и улицы, и парки,

   И строй колонн,

Но между них рассеян свет неяркий –

   Ни явь, ни сон.

Его лицо обожжено блокады

   Сухим огнем,

И отблеск дней, когда рвались снаряды,

   Лежит на нем.

……………….

Все возвратится: Островов прохлада,

   Колонны, львы,

Знамена шествий, майский шелк парада

   И синь Невы.

И мы пройдем в такой же вечер кроткий

   Вдоль тех оград

Взглянуть на шпиль, на кружево решетки,

   На Летний сад.

И вновь заря уронит отблеск алый,

   Совсем вот так,

В седой гранит, в белесые каналы,

   В прозрачный мрак.

О город мой! Сквозь все тревоги боя,

   Сквозь жар мечты,

Отлитым в бронзе с профилем героя

   Мне снишься ты!

Я счастлив тем, что в грозовые годы

   Я был с тобой,

Что мог отдать заре твоей свободы

   Весь голос мой.

Я счастлив тем, что в пламени суровом,

   В дыму блокад,

Сам защищал – и пулею и словом –

   Мой Ленинград.

Волховский фронт

1942

Береза

Чуть солнце пригрело откосы

И стало в лесу потеплей,

Береза зеленые косы

Развесила с тонких ветвей.

Вся в белое платье одета,

В сережках, в листве кружевной,

Встречает горячее лето

Она на опушке лесной.

Гроза ли над ней пронесется,

Прильнет ли болотная мгла, –

Дождинки стряхнув, улыбнется

Береза – и вновь весела.

Наряд ее легкий чудесен,

Нет дерева сердцу милей,

И много задумчивых песен

Поется в народе о ней.

Он делит с ней радость и слезы,

И так ее дни хороши,

Что кажется – в шуме березы

Есть что–то от русской души.

1920–1930

* * *

Н. С. Тихонову

Был полон воздух вспышек искровых,

Бежали дни – товарные вагоны,

Летели дни. В неистовстве боев,

В изодранной шинели и обмотках

Мужала Родина – и песней–вьюгой

Кружила по истоптанным полям.

Бежали дни... Январская заря,

Как теплый дым, бродила по избушке,

И, валенками уходя в сугроб,

Мы умывались придорожным снегом,

Пока огонь завертывал бересту

На вылизанном гарью очаге.

Стучат часы. Шуршит газетой мышь.

«Ну что ж! Пора!» – мне говорит товарищ,

Хороший, беспокойный человек

С веселым ртом, с квадратным подбородком,

С ладонями шершавее каната,

С висками, обожженными войной.

Опять с бумагой шепчется перо,

Бегут неостывающие строки

Волнений, дум. А та, с которой жизнь

Как звездный ветер, умными руками,

Склонясь к огню, перебирает пряжу –

Прекрасный шелк обыкновенных дней.

1921

В зимнем парке

         1

Через Красные ворота я пройду

Чуть протоптанной тропинкою к пруду.

Спят богини, охраняющие сад,

В мерзлых досках заколоченные, спят.

Сумрак плавает в деревьях. Снег идет.

На пруду, за «Эрмитажем», поворот.

Чутко слушая поскрипыванье лыж,

Пахнет елкою и снегом эта тишь

И плывет над отраженною звездой

В темной проруби с качнувшейся водой.

1921

           2

Бросая к небу колкий иней

И стряхивая белый хмель,

Шатаясь, в сумрак мутно–синий

Брела усталая метель.

В полукольце колонн забыта,

Куда тропа еще тиха,

Покорно стыла Афродита,

Раскинув снежные меха.

И мраморная грудь богини

Приподнималась горячо,

Но пчелы северной пустыни

Кололи девичье плечо.

А песни пьяного Борея,

Взмывая, падали опять,

Ни пощадить ее не смея,

Ни сразу сердце разорвать.

1916

            3

Если колкой вьюгой, ветром встречным

Дрогнувшую память обожгло,

Хоть во сне, хоть мальчиком беспечным

Возврати мне Царское Село!

Бронзовый мечтатель за Лицеем

Посмотрел сквозь падающий снег,

Ветер заклубился по аллеям,

Звонких лыж опередив разбег.

И бегу я в лунный дым по следу

Под горбатым мостиком, туда,

Где над черным лебедем и Ледой

Дрогнула зеленая звезда.

Не вздохнуть косматым, мутным светом,

Это звезды по снегу текут,

Это за турецким минаретом

В снежной шубе разметался пруд.

Вот твой теплый, твой пушистый голос

Издали зовет – вперегонки!

Вот и варежка у лыжных полос

Бережет всю теплоту руки.

Дальше, дальше!.. Только б не проснуться,

Только бы успеть – скорей! скорей!–

Губ ее снежинками коснуться,

Песнею растаять вместе с ней!

Разве ты не можешь, Вдохновенье,

Легкокрылой бабочки крыло,

Хоть во сне, хоть на одно мгновенье

Возвратить мне Царское Село!

1922

                4

Сквозь падающий снег над будкой с инвалидом

Согнул бессмертный лук чугунный Кифаред.

О, Царское Село, великолепный бред,

Который некогда был ведом аонидам!

Рожденный в сих садах, я древних тайн не выдам.

(Умолкнул голос муз, и Анненского нет...)

Я только и могу, как строгий тот поэт,

На звезды посмотреть и «всё простить обидам».

Воспоминаньями и рифмами томим,

Над круглым озером метется лунный дым,

В лиловых сумерках уже сквозит аллея,

И вьюга шепчет мне сквозь легкий лыжный свист,

О чем задумался, отбросив Апулея,

На бронзовой скамье кудрявый лицеист.

Декабрь 1921

В прохладной полумгле соборного притвора...

В прохладной полумгле соборного притвора

Два стража древних тайн - архангелы с мечом, -

Два строгих вестника возвышенного хора,

Оберегают вход в молчанье вековом.

Кисть живописца им, быть может, и нежданно,

Канонам вопреки, когда-то придала

И нежность лилией изогнутого стана,

И тонкие черты высокого чела.

На фоне многими годами стертой фрески

Уже не различить разверстых грозно вежд,

Сверкавших прежде лат и в приглушенном блеске,

Подобно облаку, клубящихся одежд.

Но почему же здесь, где пять столетий длится

Под пеплом времени оканемевший сон,

Не лики ангелов мне видятся, а лица

Рожденных на земле прекрасных дев и жен?

Должно быть, уходя к заветным рощам рая

В струистом сумраке бесплотной высоты,

Мечта могла создать, бессмертье воплощая,

Виденья лишь земной и тленной красоты.

1945

В путь!

Ничего нет на свете прекрасней дороги!

Не жалей ни о чем, что легло позади.

Разве жизнь хороша без ветров и тревоги?

Разве песенной воле не тесно в груди?

За лиловый клочок паровозного дыма,

За гудок парохода на хвойной реке,

За разливы лугов, проносящихся мимо,

Все отдать я готов беспокойной тоске.

От качанья, от визга, от пляски вагона

Поднимается песенный грохот – и вот

Жизнь летит с озаренного месяцем склона

На косматый, развернутый ветром восход.

За разломом степей открываются горы,

В золотую пшеницу врезается путь,

Отлетают платформы, и с грохотом скорый

Рвет тугое пространство о дымную грудь.

Вьются горы и реки в привычном узоре,

Но по–новому дышат под небом густым

И кубанские степи, и Черное море,

И суровый Кавказ, и обрывистый Крым.

О, дорога, дорога! Я знаю заране,

Что, как только потянет теплом по весне,

Все отдам я за солнце, за ветер скитаний,

За высокую дружбу к родной стороне!

1928

* * *

В родной поэзии совсем не старовер,

Я издавна люблю старинные иконы,

Их красок радостных возвышенный пример

И русской красоты полет запечатленный.

Мне ведома веков заветная псалтырь,

Я жажду утолять привык родною речью,

Где ямбов пушкинских1 стремительная ширь

Вмещает бег коня и мудрость человечью.

В соседстве дальних слов я нахожу родство,

Мне нравится сближать их смысл и расстоянья,

Всего пленительней для нёба моего

Раскаты твердых «р» и гласных придыханья.

Звени, греми и пой, волшебная струя!

Такого языка на свете не бывало,

В нем тихий шелест ржи, и рокот соловья,

И налетевших гроз блескучее начало.

Язык Державина2 и лермонтовских струн,

Ты — половодье рек, разлившихся широко,

Просторный гул лесов и птицы Гамаюн

Глухое пение в виолончели Блока3.

Дай бог нам прадедов наследие сберечь,

Не притупить свой слух там, где ему все ново,

И, выплавив строку, дождаться светлых встреч

С прозреньем Пушкина и красками Рублева.

В неповторимые, большие времена

Народной доблести, труда и вдохновенья

Дай бог нам русский стих поднять на рамена,

Чтоб длилась жизнь его, и сила, и движенье!

В сумраке сосен, венчающих дюны...

В сумраке сосен, венчающих дюны,

Давние думы мои бередя,

Ветер мелодии, давней и юной,

Перебирает летящие струны —

Чуткую арфу косого дождя.

Капли стучат по навесу беседки,

Дымную даль затянув полосой,

Тяжкие капли срываются с ветки,

И я стою, как в мелькающей сетке,

В переплетенье штриховки живой.

Дождик уходит все дальше. Раскрыло

Небо протянутый в соснах закат.

Глухо вершины шумят, как ветрила,

Море вздыхает... Когда это было?

Может быть, сотни столетий назад?

Так же в снастях все гудело и пело,

Веслами резали греки волну,

Вел их Язон на отважное дело

В утлой ладье от родного предела,

Вел в неизвестную предкам страну.

Память забывчива, люди мгновенны...

Но почему же порой нам дано

Парус направить в туманы и пены

И, как назад ни манили б сирены,

Верить, что есть Золотое руно!

1976

Ванька–встанька

Ванька–встанька — игрушка простая,

Ты в умелой и точной руке,

Грудой стружек легко обрастая,

На токарном кружилась станке.

Обточили тебя, обкатали,

Прямо в пятки налили свинец —

И стоит без тревог и печали,

Подбоченясь, лихой молодец!

Кустари в подмосковном посаде,

Над заветной работой склонясь,

Клали кисточкой, радости ради,

По кафтану затейную вязь.

Приукрасили розаном щеки,

Хитрой точкой наметили взгляд,

Чтобы жил ты немалые сроки,

Забавляя не только ребят.

Чтоб в рубахе цветастых узоров —

Любо–дорого, кровь с молоком!—

Свой казал неуступчивый норов,

Ни пред кем не склонялся челом

Чья бы сила тебя ни сгибала,

Ни давила к земле тяжело,—

Ты встаешь, как ни в чем не бывало,

Всем напастям и горю назло

И пронес ты чрез столькие годы —

Нет, столетия!— стойкость свою.

Я закал нашей русской породы,

Ванька–встанька, в тебе узнаю!

1963

Веранда

Просторная веранда. Луг покатый.

Гамак в саду. Шиповник. Бузина.

Расчерченный на ромбы и квадраты,

Мир разноцветный виден из окна.

Вот посмотри — неповторимо новы

Обычные явленья естества:

Синеет сад, деревья все лиловы,

Лазурная шевелится трава.

Смени квадрат — все станет ярко–красным:

Жасмин, калитка, лужи от дождя...

Как этим превращениям всевластным

Не верить, гамму красок проходя?

Позеленели и пруда затоны

И выцветшие ставни чердака.

Над кленами все так же неуклонно

Зеленые проходят облака.

Красиво? Да. Но на одно мгновенье.

Здесь постоянству места не дано.

Да и к чему все эти превращенья?

Мир прост и честен. Распахни окно!

Пусть хлынут к нам и свет и щебет птичий,

Пусть мир порвет иллюзий невода

В своем непререкаемом обличьи

Такой, как есть, каким он был всегда!

1965

Возвращение

Мерным грохотом, и звоном,

И качаньем невпопад

За последним перегоном

Ты встаешь в окне вагонном,

Просыпаясь, Ленинград!

Друг, я ждал тебя немало...

В нетерпенье, видишь сам,

Перед аркою вокзала

Сразу сердце застучало

По сцепленьям и мостам.

Брат мой гулкий, брат туманный,

Полный мужества всегда,

Город воли неустанной,

По гудкам встающий рано

Для великих дел труда.

Как Нева, что плещет пену

Вдоль гранитов вековых,

Как заря – заре на смену –

Я отныне знаю цену

Слов неспешных и скупых.

Друг твоим садам и водам,

Я живу, тебя храня,

Шаг за шагом, год за годом

Сквозь раздумья к строгим одам

Вел ты бережно меня.

Возвращаясь издалека,

Я опять увидеть рад,

Что в судьбе твоей высокой,

Вслед ампиру и барокко,

Вырос новый Ленинград.

Что вливает в гром завода

И Нева свой бурный стих,

Что людей твоих порода

И суровая погода –

Счастье лучших дней моих?

1929

Вологодские кружева

Городок занесен порошею,

Солнце словно костром зажгли,

Под пушистой, сыпучей ношею

Гнутся сосенки до земли.

Воробьи на антеннах весело

Расшумелись, усевшись в ряд,

И к крылечку береза свесила

Снежный девичий свой наряд.

Мастерица над станом клонится

И, коклюшками шевеля,

Где за ниткою нитка гонится,

Песню ткет про тебя, земля.

Пальцы, легкие и проворные,

Заплетают, вспорхнув едва,

Как мороз по стеклу, узорные

Вологодские кружева.

И чего–то в них не рассказано,

Не подмечено в добрый час!

Здесь судьба узелком завязана

Для приметливых карих глаз.

Там дорожки, что с милым хожены,

Все в ромашках весенних рощ,

И следы, что лисой проложены,

И косой серебристый дождь.

А стежки то прямы, то скошены,

Разрослись, как в озерах цвель,—

То ли ягоды, то ль горошины,

То ль обвивший крылечко хмель.

Слово к слову, как в песне ставится:

С петлей петелька — вширь и вкось,

Чтобы шла полоса–красавица,

Как задумано, как сбылось.

Расцветайте светло и молодо,

Несказанной мечты слова...

Вот какие умеет Вологда

Плесть затейные кружева!

Все бело под пеленою сна...

Все бело под пеленою сна,

Снег идет... Какая тишина!

В сад схожу ступеньками крыльца.

Кружатся снежинки без конца.

Словно радости земной сродни,

В тихом вальсе кружатся они.

Жаль, не слышен музыки полет.

   Целый день сегодня снег идет...

В музыке немой они скользят,

Падают, взмывают, вновь летят.

Варежкою пойманный пушок -

Это звездочка или цветок.

Сколько же - там наверху - мороз

Заготовил бабочек и звезд

И пустил их в плавный хоровод!

   Целый день сегодня снег идет...

Если бы лучшие мои мечты,

Как снежинки рея с высоты,

Не спешили таять без следа,

Как вот эта хрупкая звезда!

Но, кружась, как их скользящий рой,

Шли года, все унося с собой,

И ничто мне их уж не вернет.

   Целый день сегодня снег идет...

1960

Гербарий

Распластанными пленниками клея

Лежат в листах, в обличье наготы,

Под крышею альбома-мавзолея,

Как мумии, засохшие цветы.

Сохранены им хрупкие суставы,

Латинские даны им имена,

Разглажен плотно стебель пышноглавый,

Где жилок сеть отчетливо видна.

Гляжу на эти призраки растений,

Забывшие, что есть и жизнь, и свет,

Безрадостные, сумрачные тени,

Лишенный плоти выцветший скелет...

И грустно мне встречать порою души,

Увядшие под зноем бытия,

Когда их жизнь безжалостно иссушит,

Обуглив свежих лепестков края.

Над ними больше бабочкам не виться,

Не задержаться на весу пчеле.

Весенний луг им может только сниться,

Но даже сны их сохнут в полумгле.

А жизнь идет. Она всегда в разгаре,

Лишь у нее на свет и мрак права,

И не она придумала гербарий -

Бездушное подобье естества.

1969

Голос Родины

В суровый год мы сами стали строже,

Как темный лес, притихший от дождя,

И, как ни странно, кажется, моложе,

Все потеряв и сызнова найдя.

Средь сероглазых, крепкоплечих, ловких,

С душой как Волга в половодный час,

Мы подружились с говором винтовки,

Запомнив милой Родины наказ.

Нас девушки не песней провожали,

А долгим взглядом, от тоски сухим,

Нас жены крепко к сердцу прижимали,

И мы им обещали: отстоим!

Да, отстоим родимые березы,

Сады и песни дедовской страны,

Чтоб этот снег, впитавший кровь и слезы,

Сгорел в лучах невиданной весны.

Как отдыха душа бы ни хотела,

Как жаждой ни томились бы сердца,

Суровое, мужское наше дело

Мы доведем – и с честью – до конца!

1941

Гончары

По ладожским сонным каналам,

Из тихвинских чащ и болот

Они приплывали, бывало,

В наш город, лишь лето придет.

Пройдется заря спозаранку

По стеклам громад городских,—

Они уже входят в Фонтанку

На веслах тяжелых своих.

Их день трудовой некороток

В плавучем и зыбком гнезде

У ржавых чугунных решеток,

У каменных спусков к воде.

Торгуясь еще по старинке,

Хозяйки берут не спеша

Какие–то плошки и крынки

Из бережных рук торгаша.

И, щелкнув по боку крутому,

Звенящему гулко в ответ,

Им кутает плотно в солому

Покупку старательный дед.

К чему бы такая посуда,

Давно уж отжившая век,

Из глины рожденное чудо,

Приплывшее с северных рек?

Давно уж расстались мы с нею,

Но радость ребяческих дней

Мне эллинских амфор стройнее

И тонких фарфоров милей.

Здесь, в каменном знойном июле,

Забытой прохладой лесной

Мне веет от этих свистулек,

От чашек с нехитрой каймой.

Мешали ту замесь упруго,

В избушке трудясь до утра,

Умельцы гончарного круга

И глиняных дел мастера.

Не зная расчетов науки,

Храня вековую мечту,

Из глины мужицкие руки

Умели лепить красоту!

1961

Город Пушкина

Нет, не мог он остаться в былом!

Неподвластный обычным законам,

Бывший некогда Царским Селом,

Стал он царственных муз пантеоном.

Видел город сквозь грохот и тьму

Над собой раскаленное небо,

Вражьей злобой прошло по нему

Беспощадное пламя Эреба.

Но над пеплом есть праведный суд,

И ничто не уходит в забвенье.

Музы, в свой возвращаясь приют,

За собою ведут поколенья.

Сколько струн, незабвенных имен

Слышно осенью в воздухе мглистом,

Где склоняются липы сквозь сон

Над бессмертным своим лицеистом!

К белым статуям, в сумрак аллей,

Как в Элизиум древних видений,

Вновь на берег эпохи своей

Возвращаются легкие тени.

На любимой скамье у пруда

Смотрит Анненский в сад опушенный,

Где дрожит одиноко звезда

Над дворцом и Кагульской колонной.

А старинных элегий печаль

Лечит статуй осенние раны,

И бросает Ахматова шаль

На продрогшие плечи Дианы.

Юность Пушкина, юность твоя

Повторяет свирели напевы,

И кастальская льется струя

Из кувшина у бронзовой девы.

1970

Город у моря

На закате мы вышли к стене карантина,

Где оранжевый холм обнажен и высок,

Где звенит под ногой благородная глина

И горячей полынью горчит ветерок.

Легкой тростью слегка отогнув подорожник,

Отшвырнув черепицу и ржавую кость,

В тонких пальцах сломал светлоглазый художник

Скорлупу из Милета, сухую насквозь,

И, седого наследства хозяин счастливый,

Показал мне, кремнистый овраг обходя,

Золотую эмаль оттоманской поливы,

Генуэзский кирпич и обломок гвоздя.

Но не только разбойников древних монеты

Сохранила веков огненосная сушь, –

Есть музей небольшой, южным солнцем согретый

И осыпанный листьями розовых груш.

Здесь, покуда у двери привратник сердитый

Разбирал принесенные дочкой ключи,

Я смотрел, как ломались о дряхлые плиты

В виноградном навесе косые лучи.

Старый вяз простирал над стеною объятья,

Розовеющий запад был свеж и высок,

И у девочки в желтом разодранном платье

Тихо полз по плечу золотистый жучок...

Здесь, над этой холмистою русской землею,

Побывавшей у многих владычеств в плену,

Все незыблемо мирной полно тишиною,

И волна, набегая, торопит волну.

Где далекие греки, османы и Сфорца,

Где боспорские царства и свастики крест?

Дышит юной отвагой лицо черноморца –

Скромный памятник этих прославленных мест.

На холме, средь полыни и дикой ромашки,

Вылит в бронзе, стоит он, зажав автомат,

И на грудь в обожженной боями тельняшке

Вечным отсветом славы ложится закат.

1928–1948

Денис Давыдов

Герой Двенадцатого года,

Непобедимый партизан,

В горячих схватках в честь народа

Крутил он вихрем доломан.

Гусарской саблею сверкая,

Строфу свою рубя сплеча,

Он знал, что муза, «дева рая»,

Куда как сердцем горяча!

За словом он в карман не лазил,

Вельмож Олимпа звал на ты,

Кутил, не вовремя проказил,

Служил заветам красоты.

И обойденным генералом,

В Москве, в отставке, свой халат

Предпочитал придворным балам

И пестрой радуге наград.

К неуспокоенным сединам

Внушив насмешливый почет,

Остался он Беллоны сыном

И среди старческих невзгод.

Лихой гусар, любил он струнность

Строфы с горчинкой табака,

И, волей муз, такая юность

Eму досталась на века.

Дерево

Шуршащее широкошумной чащей,

Трепещущее думой шелестящей,

Таинственное, как и лес вокруг,

Оно своею лиственною речью,

Так непохожею на человечью,

Беседует с тобой, как верный друг.

Ветров ширококрылые порывы

И шорохов низинных переливы

В себя вбирает добрая листва,

И кажется, что в песне вечно юной

Она легко перебирает струны -

Зеленые шуршащие слова.

Умнейшее создание природы,

Всегда растущее из рода в роды -

В земле корнями, в небе - головой,

В дожде, и солнце, и в лесу, и в поле, -

Встает как воплощенье доброй воли

И бесконечной щедрости земной.

Его животворящее дыханье,

И тишина, и листьев трепетанье

Давно сродни всем помыслам твоим.

Недвижное, оно полно движения

И кольца сердцевины - поколенья -

Одно нанизывает за другим.

Когда б и нам, покуда дни продлятся.

Как дерево цвести и осыпаться,

Всегда стремиться только к свету, только ввысь,

Дыша всей грудью, дожидаться лета

И дружеского слушаться совета:

Корнями - в почву, а листвою - в Жизнь!

1956

Деревянный медведь

С приподнятой мордой сторожкой

Медведь у меня на окне

С растянутой в лапах гармошкой

Уселся на низеньком пне.

Родная в нем есть неуклюжесть,

И ловкость движений притом,

Когда, хлопотливо натужась,

Он жмет на басовый излом.

А узкая умная морда,

Сверкая брусничками глаз,

Глядит добродушно и гордо

В мохнатой улыбке на нас.

Кто, липовый плотный обрубок

Зажав в самодельных тисках,

Дубленый строгал полушубок

И лапы в смазных сапогах?

Кто этот неведомый резчик,

Умелец мечты и ножа,

Вложивший в безмолвные вещи

Ту радость, что вечно свежа?

Отменная это работа —

Художество тех деревень,

Где с долгого солнцеворота

Не меркнет и за полночь день.

Старательно, неторопливо

Рождался медведь под ножом,

И есть в нем та русская сила,

Что в Севере дышит моем.

Умелец, никем не воспетый,

Прими безответный привет!

Я знаю, за Вологдой где–то

Есть братски мне близкий поэт.

1963

Дон–Кихот

«Добрый Санчо, нет тебя на свете,

Да и я давно уж только тень,

Только книга с полки в кабинете,

Вымысел ламанчских деревень.

В кирпичах лежат мои палаты,

Заросли кустами бузины,

На чердак заброшен шлем помятый,

Сломан меч и книги сожжены.

Виноградников засохли корни,

Герб мой — посмеяние вельмож,

Россинант — добыча живодерни:

Косточек — и тех не соберешь.

Все же, Санчо, наши беды, муки

Не прошли, не сгинули во тьме,—

Ведь о нас мечтатель однорукий

День и ночь писал в своей тюрьме.

Знал он, что мы станем достояньем

Всех, в ком живы честные сердца,

Обошедшим целый мир преданьем,

Сказкой, не имеющей конца.

Нас уж нет. Но есть еще на свете

Мельницы, разбойники и львы,

Деспоты, расставившие сети,

Бредни сарацинской головы.

Есть леса насилья и обмана,

Чащи ядовитого репья...

Жаль, что я сражен был слишком рано

И в бою не доломал копья!

Все ж мы, Санчо, жили не напрасно,

Совершали подвиги не зря.

Над землей, сто тысяч лет несчастной,

Свежая прорежется заря.

Пусть гиены воют, злятся кобры,—

Сгинет нечисть, новый день придет!

Это говорит Алонзо Добрый,

Спутник твой, безумец Дон–Кихот».

1965

* * *

Друг, Вы слышите, друг, как тяжелое сердце мое,

Словно загнанный пес, мокрой шерстью порывисто дышит.

Мы молчим, а мороз всё крепчает, а руки как лед.

И в бездонном окне только звезды да синие крыши.

Там медведицей белой встает, колыхаясь, луна.

Далеко за становьем бегут прошуршавшие лыжи,

И, должно быть, вот так же у синего в звездах окна

Кто–нибудь о России подумал в прозрачном Париже.

Больше нет у них дома, и долго бродить им в снегу,

Умирать у костров да в бреду говорить про разлуку.

Я смотрю Вам в глаза, я сказать ничего не могу,

И горячее сердце кладу в Вашу бедную руку.

1919

* * *

Если не пил ты в детстве студеной воды

Из разбитого девой кувшина.

Если ты не искал золотистой звезды

Над орлами в дыму Наварина,

Ты не знаешь, как эти прекрасны сады

С полумесяцем в чаще жасмина.

Здесь смущенная Леда раскинутых крыл

Не отводит от жадного лона,

Здесь Катюшу Бакунину Пушкин1 любил

Повстречать на прогулке у клена

И над озером первые строфы сложил

Про шумящие славой знамена.

Лебедей он когда–то кормил здесь с руки,

Дней лицейских беспечная пряжа

Здесь рвалась от порывов орлиной тоски

В мертвом царстве команд и плюмажа,

А лукавый барокко бежал в завитки

На округлых плечах Эрмитажа.

О, святилище муз! По аллеям к пруду

Погруженному в сумрак столетий,

Вновь я пушкинским парком, как в детстве, иду

Над прудом с отраженьем Мечети,

И гостят, как бывало, в лицейском саду

Светлогрудые птички и дети.

Зарастает ромашкою мой городок,

Прогоняют по улице стадо,

На бегущий в сирень паровозный свисток

У прудов отвечает дриада.

Но по–прежнему парк золотист и широк,

И живая в нем дышит прохлада.

Здесь сандалии муз оставляют следы

Для перстов недостойного сына,

Здесь навеки меня отразили пруды,

И горчит на морозе рябина —

Оттого, что я выпил когда–то воды

Из разбитого девой кувшина.

1930

* * *

Есть стихи лебединой породы,

Несгорающим зорям сродни.

Пусть над ними проносятся годы,—

Снежной свежестью дышат они.

Чьи приносят их крылья, откуда?

Это тень иль виденье во сне?

Сколько раз белокрылое чудо

На рассвете мерещилось мне!

Но, как луч векового поверья,

Уходило оно от стрелы,

И, кружась, одинокие перья

Опускались на темя скалы.

Неуимчивый горе–охотник,

Что ж ты смотришь с тоскою им вслед?

Ты ведь знал — ничего нет бесплотней

В этом мире скользящих примет.

Что тут значат сноровка, терпенье

И привычно приметливый глаз:

Возникает нежданно виденье,

Да и то лишь единственный раз.

Но тоска недоступности птичьей

В неустанной тревоге охот

Все же лучше обычной добычи,

Бездыханно упавшей с высот.

Жаль, мечты не сбываются скоро...

Жаль, мечты не сбываются скоро.

Мне бы лесом пройти не спеша,

Отыскать в нем такие озера,

Где б могла отразиться душа!

Надышаться бы запахом прели

И прохладой оврагов грибных,

Чтобы сойки и пеночки пели

И учился я песням у них!

Чтоб от мала до велика

Каждый листик мне на душу лег,

А на низеньких кочках брусника

Поразвесила грозди серег.

И не так уж просил бы я много

У того, что зовется судьбой:

Задержаться на миг у порога,

Подивиться хвоинке любой.

И, уже опуская завесу,

Ту, которою мир отделен,

Лесу, нашему русскому лесу,

Низко, низко кладу я поклон.

1956

За круглым столом

Когда мы сойдемся за круглым столом,

Который для дружества тесен,

И светлую пену полнее нальем

Под гул восклицаний и песен,

Когда мы над пиршеством сдвинем хрусталь

И тонкому звону бокала

Рокочущим вздохом ответит рояль,

Что время разлук миновало, –

В сиянии елки, сверканье огней

И блестках вина золотого

Я встану и вновь попрошу у друзей

Простого заздравного слова.

Когда так победно сверкает струя

И празднует жизнь новоселье,

Я так им скажу: «Дорогие друзья!

Тревожу я ваше веселье.

Двенадцать ударов. Рождается год.

Беспечны и смех наш и пенье,

А в памяти гостем нежданным встает

Жестокое это виденье.

Я вижу, как катится каменный дым

К глазницам разбитого дзота,

Я слышу – сливается с сердцем моим

Холодная дробь пулемета.

«Вперед!» – я кричу и с бойцами бегу,

И вдруг – нестерпимо и резко –

Я вижу его на измятом снегу

В разрыве внезапного блеска.

Царапая пальцами скошенный рот

И снег раздирая локтями,

Он хочет подняться, он с нами ползет

Туда, в этот грохот и пламя,

И вот уже сзади, на склоне крутом,

Он стынет в снегу рыжеватом –

Оставшийся парень с обычным лицом,

С зажатым в руке автоматом...

Как много их было – рязанских, псковских,

Суровых в последнем покое!

Помянем их молча и выпьем за них,

За русское сердце простое!

Бесславный конец уготован врагу, –

И с нами на празднестве чести

Все те, перед кем мы в безмерном долгу,

Садятся по дружеству вместе.

За них до краев и вино налито,

Чтоб жизнь, продолжаясь, сияла.

Так чокнемся молча и выпьем за то,

Чтоб время разлук миновало!».

1943

Звезда

...Да, расточая сердца пыл,

   В скитаньях жизнь свою губя,

Из всех я звезд одну любил...

   Одну тебя, одну тебя.

И в час, когда не стало сил,

   О всем утраченном скорбя,

Сесть к изголовью попросил

   Одну тебя, одну тебя!

Я тенью стал, я все забыл,

   Земное небо разлюбя,

Но я зову среди светил

   Одну тебя, одну тебя.

1956

Зима

Воскресенье пахло снегом

И оттаявшею елкой.

Строго встал на косогоре

Желтый Павловский дворец.

Хорошо скрипели лыжи,

Круто падал холм пушистый.

Сразу дрогнувшее сердце

Захлестнуло холодком.

Синей пылью режет щеки.

Справа мостик, слева прорубь.

Снежный камень Камерона

Выскользнул из синевы.

Поворот - и встречный берег.

Я перевожу дыханье.

Сольвейг! Тает это имя

Льдинкою на языке.

Сольвейг! Сольвейг! В карий омут

Опрокинуты созвездья.

По сосне скользнула белка.

Где-то ухнул паровоз...

Воскресенье пахло снегом,

Низкой комнатой и печью.

Не оно ль по половицам

В мягких валенках прошло?

Я люблю в углу прихожей

Просыхающие лыжи,

Шорох всыпанного чая,

Пар, летящий в потолок.

Я люблю на спинке кресла

Мягко вскинутые руки,

Уголек в зрачке янтарном,

Отсвет скользкого чулка.

Бьют часы. Синеют стекла.

Кот вытягивает спину.

Из руки скользнула книга,

В печке гаснет уголек.

Наклоняясь низко, Сольвейг

Говорит: «Спокойной ночи!»

На дворе мороз. В окошко

Смотрит русская луна.

1972

Знакомый дом

Я помню этот светлый дом...

Его бетонная громада

Глядела верхним этажом

В простор Таврического сада,

А третье от угла окно,

Поймав заката отблеск алый

(Как это было все давно!),

Крылами голубя сверкало.

И, улицу переходя

В ветрах весеннего ненастья,

Я говорил под шум дождя:

«Вон там мне тоже светит счастье!».

Я помню затемненный дом,

Когда с товарищами вместе

Взывал он каждым кирпичом

О непреклонности и мести.

По грудь в сугробы погружен,

Окованный бронею стужи

И строго молчаливый, он,

Казалось, стал темней и уже,

Пятой в родную землю врос,

Не по–обычному спокоен,—

Бетонный вздыбленный утес,

Насторожившийся, как воин.

Я помню этот черный дом

Под грозным небом Ленинграда,

Расколотый, как топором,

Ударом тяжкого снаряда.

В нагроможденье кирпичей

И свитого в жгуты металла

Лежал он, черный и ничей,

Дымясь лохмотьями провала,

И только старое окно

Каким–то чудом уцелело.

В нем было все тогда темно

И одиноко до предела.

И вновь я видел этот дом,

Одетый свежими лесами.

Его наполнил новый гром,

Он пел пилой и молотками.

В пыли, в известке этажи

Росли всё выше без опаски,

И были празднично свежи

Их голубеющие краски.

А тонкий луч, скользнув к окну

Весенним утром, в свежем блеске

По стеклам лил голубизну

И тихо трогал занавески...

Кто там, под крышею, живет

В моем окошке — третьем с краю?

Майор запаса? Счетовод?

Актриса? Табельщик?— Не знаю.

Но я хочу, чтобы ему

Легко работалось и пелось,

Чтоб в возродившемся дому

Окрепла творческая зрелость,

Чтоб дом глядел, как прежде, вдаль,

На клены солнечного сада,

Где встало солнце, как медаль

«За оборону Ленинграда».

1945

Зодчество

Я не хочу крошить по мелочам

Священный хлеб отеческих преданий.

Еще в пути он пригодится нам,

Достоин он сыновней нашей дани.

Отцы ведь были не глупее нас,

И то, что в тьме неволи им мечталось,

Наследством нашим стало в добрый час,

Чтоб их заря все дальше разгоралась.

Когда я с изумлением смотрю

На эти древнерусские соборы,

Я вижу с них, подобно звонарю,

Родных лесов и пажитей просторы.

Не чад кадил, не слепоту сердец,

Взалкавших недоступного им рая,

А творчества слепительный венец,

Вознесшегося, время попирая.

Великий Новгород и древний Псков —

Нас от врага спасавшие твердыни —

Вот что в искусстве старых мастеров

Пленяет нас и радует поныне.

Был точен глаз их, воля их крепка,

Был красоты полет в дерзаньях отчих.

Они умели строить на века.

Благословим же труд безвестных зодчих!

В родном искусстве и на их дрожжах

Восходит нас питающее тесто,

И попирать былое, словно прах,

Родства не помня, было бы нечестно.

А эти крепости–монастыри,

Служившие защитою народу,

Со дна веков горят, как янтари,

На радость человеческому роду.

1965

Индийский океан

Две недели их море трепало...

Океана зеленая ртуть

То тугою стеною стояла,

То скользила в наклонную муть,

И скрипучее солнце штурвала

Вчетвером не могли повернуть.

На пятнадцатый день, урагана

Ледяную прорвав крутоверть,

Им раскрылся, как мякоть банана,

Ржавый месяц, прорезавший твердь.

И зарделись зрачки капитана,

В сотый раз обманувшего смерть.

В крутобокой каюте от жара

Он четырнадцать суток подряд

Со стрелою в груди, как гагара,

Бился об пол, стонал невпопад,

И мутней смоляного отвара

Растекался по мускулам яд.

«День мой выпили жадные пчелы.

Черный вымпел, приходишь ты в срок!

Бросим якорь за пеной атолла,

Закопаем бочонок в песок

Для нее, для девчонки веселой,

Чьи насмешки пьянее, чем грог!»

Он бы мог замечтаться о чуде,

Заглядеться на пламя волос –

Но они... эти черные люди...

Рви, хватай их, родительский пес!

Унеси его в дюны, в безлюдье,

Где он худеньким мальчиком рос...

Он проснется на родине. Или

Пусть кладут ему руки крестом,

Пусть зашьют, как уж многих зашили,

В грубый холст с корабельным ядром

И к зеленой прозрачной могиле

Спустят за борт под пушечный гром!

Вот лежит он: камзол, треуголка,

В медальоне под левой рукой

Черный ангел Миссури, креолка

(Ткань натянута грудью тугой)

В кринолине вишневого шелка,

Золотиста, как отмель и зной.

Не под тем ли коричневым взглядом –

Светляками тропических стран –

Жизнь была и блаженством и адом

Для твоей седины, капитан?

Мы на грудь твою с кортиком рядом

Незабвенный кладем талисман.

Завтра, завтра... Как скупо, как мало

В этой колбе песочных минут!

Завтра сам на приказ адмирала

Встанешь ты на прощальный салют.

И тугие закатные скалы

Морю родины гром отдадут...

…………. . .

В этой раковине так странно,

Так настойчиво повторены

Гул Индийского океана,

Ребра отмелей, выгиб волны,

Что выходят на остров песчаный,

Словно пальмы, старинные сны.

Четко взвешен мой мир на ладони.

Океания! Солнце чудес!

Я плыву черепахой в затоне,

Где разросся коралловый лес,

И стоит мое сердце на склоне

Изумрудных, как в детстве, небес.

1920–1930

Капитан

Памяти А. С. Грина

Пристанем здесь, в катящемся прибое,

Средь водорослей бурых и густых.

Дымится степь в сухом шафранном зное,

В песке следы горячих ног босых.

Вдоль черепичных домиков селенья,

В холмах, по виноградникам сухим,

Закатные пересекая тени,

Пойдем крутой тропинкой в Старый Крым!

Нам будет петь сухих ветров веселье.

Утесы, наклоняясь на весу,

Раскроют нам прохладное ущелье

В смеющемся каштановом лесу.

Пахнёт прохладной мятой с плоскогорья,

И по тропе, бегущей из–под ног,

Вздохнув к нам долетевшей солью моря,

Мы спустимся в курчавый городок.

Его сады в своих объятьях душат,

Ручьи в нем несмолкаемо звенят,

Когда проходишь, яблони и груши

Протягивают руки из оград.

Здесь домик есть с крыльцом в тени бурьянной,

Где над двором широколистый тут.

В таких домах обычно капитаны

Остаток дней на пенсии живут.

Я одного из них запомнил с детства.

В беседах, в книгах он оставил мне

Большое беспокойное наследство –

Тревогу о приснившейся стране,

Где без раздумья скрещивают шпаги,

Любовь в груди скрывают, словно клад,

Не знают лжи и парусом отваги

Вскипающее море бороздят.

Все эти старомодные рассказы,

Как запах детства, в сердце я сберег.

Под широко раскинутые вязы

Хозяин сам выходит на порог.

Он худ и прям. В его усах дымится

Морской табак. С его плеча в упор

Глядит в глаза взъерошенная птица –

Подбитый гриф, скиталец крымских гор.

Гудит пчела. Густой шатер каштана

Пятнистый по земле качает свет.

Я говорю: «Привет из Зурбагана!»,

И он мне усмехается в ответ.

«Что Зурбаган! Смотри, какие сливы,

Какие груши у моей земли!

Какие песни! Стаей горделивой

Идут на горизонте корабли.

И если бы не сердце, что стесненно

Колотится, пошел бы я пешком

Взглянуть на лица моряков Эпрона,

На флот мой в Севастополе родном.

А чтоб душа в морском жила раздолье,

Из дерева бы вырезал фрегат

И над окном повесил в шумной школе

На радость всех сбежавшихся ребят».

Мы входим в дом, где на салфетке синей

Мед и печенье – скромный дар сельпо.

Какая тишь! Пучок сухой полыни,

И на стене портрет Эдгара По.

Рубином трубки теплится беседа,

Высокая звезда отражена

В придвинутом ко мне рукой соседа

Стакане розоватого вина.

……………….

Как мне поверить, вправду ль это было

Иль только снится? Я сейчас стою

Над узкою заросшею могилой

В сверкающем, щебечущем краю.

И этот край назвал бы Зурбаганом,

Когда б то не был крымский садик наш,

Где старый клен шумит над капитаном,

Окончившим последний каботаж.

1937

Карельская береза

Стоит она здесь на излуке,

Над рябью забытых озёр,

И тянет корявые руки

В колеблемый зноем простор.

В скрипучей старушечьей доле,

Надвинув зелёный платок,

Вздыхает и слушает поле,

Шуршащее рожью у ног.

К ней ластятся травы погоста,

Бегут перепёлки в жару,

Её золотая берёста

Дрожит сединой на ветру;

И жадно узлистое тело,

Склонясь к придорожной пыли,

Корнями из кочки замшелой

Пьет терпкую горечь земли.

Скупые болотные слёзы

Стекают к её рубежу,

Чтоб сердце карельской березы

Труднее давалось ножу;

Чтоб было тяжёлым и звонким

И, знойную сухость храня,

Зимой разрасталось в избёнке

Трескучей травою огня.

Как мастер, в суке долговязом

Я выпилю нужный кусок,

Прикину прищуренным глазом,

Где слой поубористей лег.

В упрямой и точной затее

Мечту прозревая свою,

Я выбрал кусок потруднее,

Строптивый в неравном бою.

И каждый резьбы закоулок

Строгаю и глажу стократ —

Для крепких домашних шкатулок

И хрупкой забавы ребят.

Прости, что кромсаю и рушу,

Что сталью решаю я спор, —

Твою деревянную душу

Я всё–таки вылью в узор.

Мне жребий завидный подарен;

Стать светом — потёмкам назло.

И как я тебе благодарен,

Что трудно моё ремесло!

1956

* * *

Когда еще за школьной партой

Взгляд отрывал я от страниц,

Мне мир казался пестрой картой,

Ожившей  картой – без  границ!

В воображении вставали

Земель далеких чудеса,

И к ним в синеющие дали

Шел бриг, поднявший паруса.

Дышал я в пальмах вечным маем

На океанских островах,

Жил в легкой хижине с Маклаем,

Бродил с Арсеньевым в горах,

В песках и чащах шел упрямо

К озерам, где рождался Нил,

В полярных льдах на мостик «Фрама»

С отважным Нансеном всходил.

И выла буря в восемь баллов

В туманах северных широт,

Когда со мной Валерий Чкалов

Вел через тучи самолет...

Но что чудес искать далеко?

Они вот здесь, живут сейчас,

Где мир, раскинутый широко,

Построен нами – и для нас!

Смотри – над нашими трудами

Взошла бессмертная звезда.

Моря сдружили мы с морями,

В пустынях ставим города.

Земли умножилось убранство,

Чтоб вся она была как сад,

И в межпланетное пространство

Родные спутники летят.

Не вправе ль мы сказать о чуде,

Что завоевано борьбой:

Его творят простые люди,

Такие же, как мы с тобой!

1920–1930

Когда рождался Днепрогэс

Там, где рвался сизый ситец

О гранит и известняк,

Где сквозь пену Ненасытец

Высил каменный костяк,

Где отроги Прикарпатья

На клыки, как дикий вепрь,

Сдвинув острые объятья,

Принимали мутный Днепр, –

Степь раздвинула утесы,

Небо высушило синь,

И разрезала откосы

Рельс текучая полынь.

Седоусый и чубатый,

Прорываясь сквозь века,

Батько Днiпр, казак заклятый,

Шпорой пробует бока.

Вздыбив серую кобылу,

Нагибаясь к стременам,

В лук крутой сгибает силу,

Пляшет саблей по камням.

Но, и фыркая и роя

Закипающий сугроб,

Конь в бетоны Днепростроя

Упирает черный лоб.

А тугое половодье

Пухнет злобою, пока

Ищет сослепу поводья

Ослабевшая рука.

Не гордись былым корытом,

Запорожец, дiд Днiпро,

Не дивись, что динамитом

Рвем мы дряхлое нутро!

Чуя узкую могилу,

Понесешь ты, рад не рад,

Всех веков седую силу

На Днепровский комбинат.

В разозленном пенном смехе

В провода вольешь сполна

Ветер сабельной потехи,

Вольный топот табуна,

Чтоб, как чуб твой – сизый иней,

Как стрелы сверкнувший луч,

Стал советский алюминий

Легок, звонок и летуч.

Чтоб, как свист в набеге ратном,

Храп коней и скрип седла,

На полу в рельсопрокатном

Полоса, шипя, ползла;

Чтобы вздыбленные воды

На отливе крутизны

Поднимали пароходы

От Херсона до Десны.

Чтоб в лугах по Заднепровью,

Вспарывая целину,

Ты поил своею кровью

Всю червонную страну.

1929

Коктебель

Я камешком лежу в ладонях Коктебеля...

И вот она плывет, горячая неделя,

С полынным запахом в окошке на закат,

С ворчанием волны и трескотней цикад.

Здесь, в этом воздухе, пылающем и чистом,

Я сразу звонким стал и жарко–золотистым,

Горячим камешком, счастливым навсегда,

Соленым, как земля, и горьким, как вода.

Вот утро... Все в луче, лазурью пропыленном,

Оно к моим зрачкам подкралось полусонным,

И, распахнув окно, сквозь жаркий полумрак

Впускаю в сердце я огонь и Карадаг.

Пересекая свет и голубые тени,

Подошвой чувствуя горячие ступени,

По лестнице бегу на раскаленный двор,

На берег, где шумит взлохмаченный простор

И, с пеной на гребне, обрушив нетерпенье,

В тяжелых пригоршнях ворочает каменья.

Там, с ветром сочетав стремительный разбег,

Я телом брошенным разбрызгиваю снег,

Плечом взрезаю синь, безумствую на воле

В прозрачной, ледяной, зеленоватой соли.

Ловлю дыханье волн и, слушая прибой,

Качаюсь на спине под чашей голубой.

Потом на берегу, песком наполнив руки,

Я долго предаюсь пленительной науке,

Гляжу на камешки, на форму их и цвет...

То четки мудрости, жемчужины примет.

У ног моих шуршит разорванная влага,

Струится в воздухе громада Карадага,

И дымчатый янтарь расплавленного дня

Брожением вина вливается в меня.

Корсар

В коридоре сторож с самострелом.

Я в цепях корсара узнаю.

На полу своей темницы мелом

Начертил он узкую ладью.

Стал в нее, о грозовом просторе,

О холодных звездных небесах

Долго думал, и пустое море

Застонало в четырех стенах.

Ярче расцветающего перца

Абордажа праздничная страсть,

Первая граната в самом сердце

У него разорвалась.

Вскрикнул он и вытянулся. Тише

Маятник в груди его стучит.

Бьет закат, и пробегают мыши

По диагонали серых плит.

Все свершил он в мире небогатом,

И идет душа его теперь

Черным многопарусным фрегатом

Через плотно запертую дверь.

Между 1923 и 1926

Купанье

Идти густыми коноплями,

Где полдень дышит горячо,

И полотенце с петухами

Привычно кинуть на плечо,

Локтем отодвигать крапиву,

Когда спускаешься к реке,

На берегу нетерпеливо

Одежду сбросить на песке

И, отбежав от частокола,

Пока спины не обожгло,

Своею тяжестью веселой

Разбить холодное стекло!

1920–1930

Лев

Миновав и решетки и стены,

Оглушенный внезапным свистком,

В ослепительный полдень арены

Он одним вылетает прыжком.

И, охвачен неистовым светом,

Под назойливо стонущий джаз,

Перед пестрым встает парапетом,

Как стоял уже тысячу раз.

Царь пустыни с косматою гривой,

Повелитель погонь и добыч,

Всходит он на помост терпеливо,

Слыша сзади отщелкнувший бич.

И на зыбкой высокой площадке,

Равнодушно сужая зрачки,

Застывает в привычном порядке

Изваянием сонной тоски.

Что ему эти смутные тени,

Полукругом ушедшие в мрак?

И глядит он в безмерном презреньи

На притихших в испуге зевак.

1965

Лермонтов

Не в силах бабушка помочь,

Царь недоволен, власти правы.

И едет он в метель и ночь

За петербургские заставы.

Еще стучит ему в виски

Гусарский пунш. Шальной мазуркой

Мелькают версты, ямщики

И степь, разостланная буркой...

«Поручик, это вам не бал.

Извольте в цепь с четвертой ротой!» —

И поперхнулся генерал

Глотком наливки и остротой.

От блюдца с косточками слив,

От карт в чаду мутно–зеленом

Он встал, презрительно–учтив,

И застегнул сюртук с поклоном.

Покуда злоба весела

И кружит голову похмелье,

Скорей винтовку из чехла —

Ударить в гулкое ущелье!

Поет свинец. В горах туман.

Но карту бить вошло в привычку,

Как поутру под барабан

Вставать в ряды на перекличку.

Душа, как олово, мутна,

Из Петербурга — ни полслова,

И Варенька Лопухина

Выходит замуж за другого.

Кто знал «погибельный Кавказ»

(А эта песня не для труса!),

Тот не отводит жадных глаз

Со льдов двугорбого Эльбруса.

Как колокольчик под дугой,

И день и ночь в тоске тревожной,

Он только путник почтовой

По офицерской подорожной.

Но дышит жар заветных строк

Все той же волей неуклонной,

И каждый стих его — клинок,

Огнем свободы закаленный.

И не во вражеский завал,

Не в горцев нищие селенья,—

Он стих как пулю бы вогнал

В тех, кто на страже угнетенья!

И не простит он ничего

Холопам власти, черни светской,

За то, что вольный стих его

Отравлен воздухом мертвецкой.

Нет! Будет мстить он, в палачей

Страны своей перчатку кинув,

Пока не поднял — и скорей!—

Стволов какой–нибудь Мартынов.

1928

Любовь

Не отдавай в забаву суесловью

Шесть этих букв, хотя к ним мир привык.

Они — огонь. «Любовь» рифмует с «Кровью»

Приметливый и мудрый наш язык.

«Любовь» и «Кровь». Покуда сердце бьется

И гонит в теле крови теплоту,

Ты словно пьешь из вечного колодца,

Преобразив в действительность мечту.

От тусклых дней в их неустанной смене,

Когда порою сердцу все мертво,

В нежданный мир чудесных превращений

Тебя любви уводит торжество.

Вот женщина, в которой столько света,

Друг в непогоду, спутница в борьбе,—

И сразу сердце подсказало: эта,

Да, только эта — луч в твоей судьбе!

Пускай она мечты твоей созданье,

Одно воображение твое —

С ней вечности горячее дыханье

Уже легло в земное бытие.

Как зов, дошедший из глубин столетий,

Как вспышка света за порогом тьмы,

И наш огонь возьмут в наследство дети,

Чтобы войти в бессмертье, как и мы.

Январь 1946

* * *

Любовь, любовь — загадочное слово,

Кто мог бы до конца тебя понять?

Всегда во всем старо ты или ново,

Томленье духа ты иль благодать?

Невозвратимая себя утрата

Или обогащенье без конца?

Горячий день, какому нет заката,

Иль ночь, опустошившая сердца?

А может быть, ты лишь напоминанье

О том, что всех нас неизбежно ждет:

С природою, с беспамятством слиянье

И вечный мировой круговорот?

Август 1976

Мельница

Три окна, закрытых шторой,

Сад и двор – большое D.

Это мельница, в которой

Летом жил Альфонс Доде.

Для деревни был он странен:

Блуза, трубка и берет.

Кто гордился: парижанин,

Кто подтрунивал: поэт!

Милой девушке любовник

Вслух читал его роман,

На окно ему шиповник

Дети ставили в стакан.

Выйдет в сад – закат сиренев,

Зяблик свищет впопыхах.

(Русский друг его – Тургенев –

Был ли счастлив так «в степях»?)

Под зеленым абажуром

Он всю ночь скрипел пером,

Но, скучая по Гонкурам,

Скоро бросил сад и дом,

И теперь острит в Париже

На премьере Opera.

Пыль легла на томик рыжий,

Недочитанный вчера...

Но приезд наш не случаен.

Пусть в полях еще мертво,

Дом уютен, и хозяин

Сдаст нам на зиму его.

В печке щелкают каштаны,

Под окошком снег густой...

Ах, пускай за нас романы

Пишет кто–нибудь другой!

1920–1930

* * *

Мне снилось... Сказать не умею,

Что снилось мне в душной ночи.

Я видел все ту же аллею,

Где гнезда качают грачи.

Я слышал, как темные липы

Немолчный вели разговор,

Мне чудились иволги всхлипы

И тлеющий в поле костер.

И дом свой я видел, где в окнах,

Дрожа, оплывала свеча.

Березы серебряный локон,

Качаясь, касался плеча.

С полей сквозь туманы седые

К нам скошенным сеном несло,

Созвездия – очи живые –

В речное гляделись стекло.

Подробно бы мог рассказать я,

Какой ты в тот вечер была;

Твое шелестевшее платье

Луна ослепительно жгла.

И мы не могли надышаться

Прохладой в ночной тишине,

И было тебе девятнадцать,

Да столько же, верно, и мне.

1933

Могила бойца

День угасал, неторопливый, серый,

Дорога шла неведомо куда, –

И вдруг, под елкой, столбик из фанеры –

Простая деревянная звезда.

А дальше лес и молчаливой речки

Охваченный кустами поворот.

Я наклонился к маленькой дощечке:

«Боец Петров», и чуть пониже – год.

Сухой венок из побуревших елок,

Сплетенный чьей–то дружеской рукой,

Осыпал на песок ковер иголок,

Так медленно скользящих под ногой.

А тишь такая, точно не бывало

Ни взрывов орудийных, ни ракет...

Откуда он? Из Вологды, с Урала,

Рязанец, белорус? – Ответа нет.

Но в стертых буквах имени простого

Встает лицо, скуластое слегка,

И серый взгляд, светящийся сурово,

Как русская равнинная река.

Я вижу избы, взгорья ветровые,

И, уходя к неведомой судьбе,

Родная непреклонная Россия,

Я низко–низко кланяюсь тебе.

1943

Мои сады

Мой первый сад, где в голубом апреле

Взыскательным мечтателем я рос,

Расставлен был по прихоти Растрелли

Среди руин, каскадов и стрекоз.

Чертеж забав и формула привычек,

Рассудка друг, он научил меня

Иронии кукушьих перекличек

И сдержанности мысли и огня.

И нашей северной белесой ночью,

Когда висел, как шар стеклянный, мир,

Я с музами беседовал воочью,

И строгий мне завещан был empire.

1960

Музыка в Павловске

Оранжерейная ли роза

В окне кареты и лакей,

Или одышка паровоза

Над влажным гравием аллей,

Густое, свежее пыланье

Дубов и окон на закат,

Или игла воспоминанья,

Пруды и стылый листопад -

Не знаю... Шипром и сиренью

По сердцу холод пробежал,

И я вхожу воскресшей тенью

В старинный Павловский вокзал.

Вновь гимназист, смущен и кроток,

Иду смущенно по рядам

Средь генеральш, актрис, кокоток

И институтских классных дам.

У входа фраки и мундиры,

Билеты рвут кондуктора,

Волочат саблю кирасиры,

Вербеной веют веера.

Духов доносится дыханье,

Летит позвякиванье шпор,

И музыка по расписанью

Ведет негромкий разговор.

Как передышка от парадов,

Как заглушенный вальсом страх,

Тупое скрещиванье взглядов

И рядом с Бахом - Оффенбах.

Лицеем занят левый сектор,

Правей гусары, «свет», а там

Средь бальных платьев мой директор,

Меланхоличен, сух и прям.

Он на поклон роняет веки

И, на шнурке качнув лорнет,

Следит за облаком на треке

Под романтический септет.

Аплодисменты. Разговора

Неспешный гул. Сдвиганье мест.

И вновь три такта дирижера,

Насторожившийся оркестр.

Все ждут. Запела окарина,

Гудят смычки. Удар упал,

И в медном грохоте лавина

Со сводов рушится на зал.

В дожде, в сверкающей лазури,

В мельканье дьявольском локтей,

В прорывах грома, в свисте бури

Весь блеск, весь ужас этих дней!

О флейты Шуберта! С откоса

Сквозь трубы и виолончель

Летите в мельничьи колеса,

Где лунно плещется форель,

Взрывайте, веселы и живы,

Мир зла, обмана и измен,

Стучите, как речитативы

Под кастаньетами Кармен!

В надрывном голосе фагота

И в струнном бешенстве смычков

Предчувствие водоворота,

Размыва, оползня веков.

И нет плотины, нет спасенья

От музыки. Останови,

Когда ты можешь, наводненье

И грохот гибели в крови!

Уже летают паутинки,

И осень века вплетена

В мигрень Шопена, голос Глинки,

В татарщину Бородина.

Уже летит по ветру роза,

И ниже клонятся весы,

А дымный отклик паровоза

Вступает в Баховы басы.

1963

* * *

На пустом берегу, где прибой неустанно грохочет,

Я послание сердца доверил бутылке простой,

Чтоб она уплывала в далекие синие ночи,

Поднимаясь на гребень и вновь опадая с волной.

Будет плыть она долго в созвездиях стран небывалых,

Будут чайки садиться на скользкую темень стекла,

Будет плавиться полдень, сверкая на волнах усталых,

И Плеяды глядеться в ночные ее зеркала.

Но настанет пора – наклоняясь со шлюпки тяжелой,

Чьи–то руки поймают посланницу дальних широт,

И пахнут на припеке ладонью растертые смолы,

А чуть дрогнувший голос заветные буквы прочтет.

Свежий ветер разгладит листок мой, закатом согретый,

Дымный уголь потонет над морем в лиловой золе,

И расскажет потомкам воскресшее слово поэта

О любви и о солнце на старой планете – Земле!

1938

Навзикая

«Далеко разрушенная Троя,

Сорван парус, сломана ладья.

Из когда-то славного героя

Стал скитальцем бесприютным я.

Ни звезды, ни путеводных знаков...

Нереида, дай мне счастье сна»,-

И на отмель острова феаков

Одиссея вынесла волна.

Он очнулся. День идет к закату.

Город скрыт за рощею олив.

Бедный парус натянул заплату,

Розовый морщинится залив.

Тополя бормочут, засыпая,

И сидит на стынущем песке

Тонкая царевна Навзикая

С позабытой ракушкой в руке.

«О царевна! Узких щек багрянец -

Как шиповник родины моей.

Сядь ко мне. Я только чужестранец,

Потерявший дом свой, Одиссей.

Грудь и плечи, тонкие такие,

Та же страстная судьба моя.

Погляди же, девушка, впервые

В ту страну, откуда родом я.

Там на виноградники Итаки

Смотрит беспокойная луна.

Белый дом мой обступили маки,

На пороге ждет меня жена.

Но, как встарь, неумолимы боги,

Долго мне скитаться суждено.

Отчего ж сейчас - на полдороге -

Сердцу стало дивно и темно?

Я хотел бы в маленькие руки

Положить его - и не могу.

Ты, как пальма, снилась мне в разлуке,

Пальма на высоком берегу.

Не смотри мучительно и гневно,

Этот миг я выпил до конца.

Я смолкаю. Проводи, царевна,

Чужестранца в мирный дом отца».

1920

Над книгой

Снова в печке огонь шевелится,

Кот клубочком свернулся в тепле,

И от лампы зеленой ложится

Ровный круг на вечернем столе.

Вот и кончены наши заботы –

Спит задачник, закрыта тетрадь.

Руки тянутся к книге. Но что ты

Будешь, мальчик, сегодня читать?

Хочешь, в дальние синие страны,

В пенье вьюги, в тропический зной

Поведут нас с тобой капитаны,

На штурвал налегая резной?

Зорок взгляд их, надежны их руки,

И мечтают они лишь о том,

Чтоб пройти им во славу науки

Неизведанным прежде путем.

Сжаты льдом, без огня и компаса,

В полумраке арктических стран

Мы спасем чудака Гаттераса,

Перейдя ледяной океан.

По пещерам, подземным озерам

Совершим в тесноте и пыли,

Сталактитов пленяясь узором,

Путешествие к центру земли.

И без помощи карт и секстанта,

С полустертой запиской в руке,

Капитана, несчастного Гранта,

На безвестном найдем островке.

Ты увидишь леса Ориноко,

Города обезьян и слонят,

Шар воздушный, летя невысоко,

Ляжет тенью на озеро Чад.

А в коралловых рифах, где рыщет

«Наутилус», скиталец морей,

Мы отыщем глухое кладбище

Затонувших в бою кораблей...

Что прекрасней таких приключений,

Веселее открытий, побед,

Мудрых странствий, счастливых крушений,

Перелетов меж звезд и планет?

И, прочитанный том закрывая,

Благодарно сходя с корабля,

Ты увидишь, мой мальчик, какая,

Тайны полная, ждет нас земля!

Вел дорогой тебя неуклонной

Сквозь опасности, бури и мрак

Вдохновленный мечтою ученый,

Зоркий штурман, поэт и чудак.

1920–1930

Надпись на книге

Когда–то в юности крылатой,

Которой сердцу не избыть,

Через восходы и закаты

С веретена бежала нить.

Прошли года, и на страницы

Ложится солнце в поздний час...

Коль есть в них золота крупицы,

Пускай сверкнут они для вас.

Здесь сердце билось и сгорело,

Стремя в грядущее полет.

Все, что от книги, – потускнело,

Все, что от жизни, – то живет!

1938

Некрасов

Зеленая лампа чадит до рассвета,

Шуршит корректура, а дым от сигар

Над редкой бородкой, над плешью поэта

Струит сладковатый неспешный угар.

Что жизнь — не глоток ли остывшего чая,

Простуженный день петербургской весны,

Сигары, и карты, и ласка простая

Над той же страницей склоненной жены?

Без сна и без отдыха, сумрачный пленник

Цензуры, редакций, медвежьих охот,

Он видит сейчас, разогнув «Современник»,

Что двинулся где–то в полях ледоход.

Перо задержалось на рифме к «свободе»,

И слышит он, руки на стол уронив,

Что вот оно, близко, растет половодье

На вольном просторе разбуженных нив...

Иссохшим в подушках под бременем муки

Ты, муза, России его передашь.

Крамской нарисует прозрачные руки

И плотно прижатый к губам карандаш.

А слава пошлет похоронные ленты,

Венки катафалка, нежданный покой

Да песню, которую хором студенты

Подхватят над Волгой в глуши костромской.

И с этою песней пойдут поколенья

По мерзлым этапам, под звон кандалов

В якутскую вьюгу, в снега поселений,

В остроги российских глухих городов.

И вырастет гневная песня в проклятье

Надменному трону, родной нищете,

И песню услышат далекие братья

В великой и страстной ее простоте.

1928

Норд

Пыльное облако разодрав,

Лишь на одно мгновенье

Выглянут горы – и снова мгла,

Мутной жары круженье.

Гнутся акации в дугу.

Камешки вдоль станицы

С воем царапают на бегу

Ставни и черепицы.

Поднятый на дыбы прибой

Рушится в берег твердо.

Дуют в упор ему, в пыльный зной,

Сизые щеки норда.

На берегу ни души сейчас:

Водоросли да сети.

Под занесенный песком баркас

В страхе забились дети.

А на просторе, где тяжело

Кружится скользкий кратер,

Мутно–зеленой волны стекло

Рвет пограничный катер.

Стонет штурвал в стальной руке,

Каждый отсек задраен,

В облитом ветром дождевике

Вахты стоит хозяин.

Плющатся капли на висках,

Ветер ножами режет,

В окоченевших давно ушах –

Грохот, и скрип, и скрежет.

Но не мутнеет, насторожен

Острый хрусталик взгляда,

Щупает каждый камень он,

Каждую ветку сада.

В призмах бинокля, дрожа, скользят

За кипятком прибоя

Щебень залива, дома и сад,

Мыса лицо тупое.

В грохоте тяжком, у черных скал,

На грозовом просторе

Поднят уже штормовой сигнал,

Дышит и ходит море...

1938

* * *

Ночлег на геолбазе в Таласском Ала–Тау...

Мне возвращает память степной душистый сон.

На снежные вершины ложится день усталый,

И звезды Казахстана взошли на небосклон.

Нас встретили собаки за ближним поворотом,

Невидимая ветка хлестнула по лицу,

Зевнули с долгим скрипом тяжелые ворота,

И бричка подкатила к намокшему крыльцу.

Весь дом заворошился, дохнув теплом потемок,

Зачиркавших коробок, упавших одеял.

Чихнул на кухне примус, а маятник спросонок

И тень и тараканов по полкам разогнал.

Пока над самоваром мочалят нам галеты

И яблок пропеченных несут сковороду,

Смотрю на полушубки, на ружья и планшеты,

На тополя и звезды в разбуженном саду.

«Ну, как дела на базе?» – «Вот письма.

                            Завтра в горы.

Нам надо торопиться. Подъем к шести часам.

Кончайте чай, ребята! Оставьте разговоры.

Задания и карты я приготовлю сам».

Еще чуть слышно ноет разбитое колено,

На сеновале шепот – девичий сонный вздор,

А я, как в память детства, проваливаюсь в сено,

И чертят небо звезды, летящие во двор.

Сегодня утром в горы, чуть зорька тьму разгонит,

За розовою медью, за голубым свинцом!

Сегодня утром в горы. Оседланные кони

Храпят, звеня подковой, перед пустым крыльцом.

Во сне моем ущелья сдвигаются, как тени,

Глубокими шурфами прорезана руда...

Сегодня утром в горы, в пласты месторождений,

Где оловом с откоса изогнута вода!

От лекций и зачетов, от книжного азарта –

К палатке в горных травах с подножною грозой,

Чтоб расступались горы, чтоб обновлялась карта,

Чтоб все раскрыл нам тайны в веках палеозой!

1932

Ну как же я тебя найду?...

Ну как же я тебя найду?

Ведь мир не так уж прост.

Найди единую звезду

Средь миллиона звезд!

Для взора все они равны,

Но есть средь них одна,

Ровесница моей весны,

Прозрачная до дна.

Что свет чужой, чужая тьма,

Когда к ней нет пути...

Вот если бы она сама

Могла меня найти!

Пускай подаст мне тайный знак,

Поможет отгадать.

Тогда б я мог сквозь этот мрак

Ее сестрой назвать.

Среди бесчисленных светил

Мы, путь свершая свой,

Вошли б в круженье вечных сил

Звездой, двойной звездой!

1960

Октябрьская погода

Мне не спится. На Неве смятенье,

Медь волны и рваная заря.

Мне не спится – это наводненье,

Это грохот пушек, вой завода

И такая, как тогда, погода:

Двадцать пятый вечер октября.

Знаю, завтра толпы и знамена,

Ровный марш, взметающий сердца,

В песне – за колонною колонна...

Гордый день! Но, глядя в очи году,

Я хочу октябрьскую погоду

Провести сквозь песню до конца!

Было так: Нева, как зверь, стонала,

Серые ломая гребешки,

Колыхались барки у причала,

И царапал стынущие щеки

Острый дождь, ложась, как плащ широкий,

Над гранитным логовом реки.

Пулеметы пели. Клювоносый

Ждал орел, нацелясь в грудь страны,

В бой пошли кронштадтские матросы

Черным ливнем на мосту Дворцовом,

И была в их оклике суровом

Соль и горечь штормовой волны.

Во дворце дрожали адвокаты,

У костров стояли юнкера.

Но висел над ними час расплаты,

И сквозь дождь октябрьской непогоды

В перекличке боевой заводы

Пели несмолкаемо: «Пора!».

Так об Октябре узнают дети.

Мы расскажем каждому из них,

Что на новом рубеже столетий

Вдохновенней не было напева,

Что в поэме горечи и гнева

Этот стих – был самый лучший стих!

1927

* * *

Она ни петь, ни плакать не умела,

Она как птица легкая жила,

И, словно птица, маленькое тело,

Вздохнув, моим объятьям отдала.

Но в горький час блаженного бессилья,

Когда тела и души сплетены,

Я чувствовал, как прорастают крылья

И звездный холод льется вдоль спины.

Уже дыша предчувствием разлуки,

В певучем, колыхнувшемся саду,

Я в милые беспомощные руки

Всю жизнь мою, как яблоко, кладу.

Охотник Вассо

Сух и прям, в изодранном бешмете,

С серым лопухом на голове,

Он стоит, как сосны на рассвете,

В ледяной сверкающей траве.

Верному клинку не надо точки.

Что за старость – восемьдесят лет!

Турий рог на кованой цепочке

Подарил ему когда–то дед,

Чтоб с тех пор не сакли – там, над кручей,

Не кизячный, слишком душный дым,

А в клочки разодранные тучи

Он любил над лесом снеговым!

Чтобы верил сердцем только глазу,

Чуял тура, знал олений след,

Бил орла, медведя и ни разу

Не нарушил дедовский завет.

Так и жил он: легче водопада,

Злей костра. Кончая снежный век,

Как ружье приподнятого взгляда

Не опустит этот человек!

Что ж, Вассо, на шкур медвежьих ворох

Крепче ставь кремневое ружье.

Круче сыпь зернистый сизый порох

В это сердце – гулкое, мое!

Пусть и я, в свою победу веря,

Прыгая с ручьями по камням,

Раньше всех услышу запах зверя

И, ударив, промаха не дам!

1930

Павловский дворец

Там, где теперь пронзают полдня стрелы

Старинных лип торжественный венец,

В морозной мгле, в холмах равнины белой

Я видел этот остов обгорелый,

Провалами зияющий дворец.

Тогда над ним зловещий ворон каркал,

Поземка проползала в круглый зал.

Он, словно развалившаяся барка,

Средь кирпичей и голых сучьев парка

Каким-то черным призраком стоял.

Прошли года... Глазам своим не веря,

Пересекаю пышный Cour d’Honner.

Возвращены все давние потери:

Гирлянды, раззолоченные двери,

Карнизы, бронза статуй, шелк портьер.

Скольжу по глянцу светлого паркета

В прохладном полумраке анфилад,

В сиянье бронзы, золота и света

Из зала в зал, где свежей кроной лета

Глядится в окна возрожденный сад.

Веленьем непреклонного закона

Творцами позолоты и резца

Возвращено искусство Камерона

Народу, победителю тевтона,

Законному владетелю дворца.

Глядят из рам надменные персоны,

Роброны дам и парики вельмож

На новой жизни гул неугомонный,

Когда сквозь этот зал круглоколонный

Экскурсией проходит молодежь.

1960

Памяти Ал. Блока

Обернулась жизнь твоя цыганкою,

А в ее мучительных зрачках

Степь, закат да с горькою тальянкою

Поезда на запасных путях.

Ты глазами, словно осень, ясными

Пьешь Россию в первый раз такой –

С тройкой, с колокольцами напрасными,

С безысходной девичьей тоской.

В пламенное наше воскресение,

В снежный вихрь – за голенищем нож –

На высокое самосожжение

Ты за ней, красавицей, пойдешь.

Довелось ей быть твоей подругою,

Роковою ночью, без креста,

В первый раз хмельной крещенской вьюгою

Навсегда поцеловать в уста...

Трех свечей глаза мутно–зеленые,

Дождь в окне, и острые, углом,

Вижу плечи – крылья преломленные –

Под измятым черным сюртуком.

Спи, поэт! Колокола да вороны

Молчаливый холм твой стерегут,

От него на все четыре стороны

Русские дороженьки бегут.

Не попам за душною обеднею

Лебедей закатных отпевать...

Был ты нашей песнею последнею,

Лучшей песней, что певала Мать.

7 августа 1921

Памяти Анны Ахматовой

Не ради осененной славой даты

В тенистых парках Царского Села,

Сквозь листопад на этот холм покатый

Она стопою легкою прошла.

Ей полюбились светлые каскады,

Прохладный сумрак вековых аллей

И озеро, где плещутся наяды,

И бронзовый мечтатель, и Лицей.

Привычным стало ей камен соседство,

Осенних лип и облаков пожар...

Здесь Иннокентий Анненский в наследство

Ей передал бессмертных песен дар.

Был шум листвы, как памятные строфы,

И ветром счастья наполнялась грудь.

О, если б только знать, какой Голгофы

Был предназначен ей кремнистый путь!

Испить до дна яд славы и изгнанья,

Соединить веленьем вещих струн

Любви и скорби страстное дыханье

С пророчествами птицы Гамаюн.

Изведать плен неугасимой жажды,

Сгорать в томленье духа как свеча,

И слишком дорого платить за каждый

Живой глоток кастальского ключа!

Там, за Коцитом, сумраком одета,

Она хранит горчайших губ изгиб.

Из памяти ее не смыла Лета

Чуть слышный шелест царскосельских лип.

Ей все еще скользить бесплотной тенью

В тумане у овального пруда,

Дышать невозвратимою сиренью,

Когда едва прорезалась звезда.

И, стройная, под траурною тканью,

Средь белых статуй, навсегда жива,

Она стоит как скорби изваянье -

Поэзии безмолвная вдова.

1938

Памятник Суворову

Среди балтийских солнечных просторов,

Над широко распахнутой Невой,

Как бог войны, встал бронзовый Суворов

Виденьем русской славы боевой.

В его руке стремительная шпага,

Военный плащ клубится за плечом,

Пернатый шлем откинут, и отвага

Зажгла зрачки немеркнущим огнем.

Бежит трамвай по Кировскому мосту,

Кричат авто, прохожие спешат,

А он глядит на шпиль победный, острый,

На деловой военный Ленинград.

Держа в рядах уставное равненье,

Походный отчеканивая шаг,

С утра на фронт проходит пополненье

Пред гением стремительных атак.

И он – генералиссимус победы,

Приветствуя неведомую рать,

Как будто говорит: «Недаром деды

Учили нас науке побеждать».

Несокрушима воинская сила

Того, кто предан родине своей.

Она брала твердыни Измаила,

Рубила в клочья прусских усачей.

В Италии летела с гор лавиной,

Пред Фридрихом вставала в полный рост,

Полки средь туч вела тропой орлиной

В туман и снег на узкий Чертов мост.

Нам ведом враг, и наглый и лукавый,

Не в первый раз встречаемся мы с ним.

Под знаменем великой русской славы

Родной народ в боях непобедим.

Он прям и смел в грозе военных споров,

И равного ему на свете нет.

«Богатыри!» – так говорит Суворов,

Наш прадед в деле славы и побед.

1941

Памятник юноше Пушкину

Распахнув сюртук свой, на рассвете

Он вдыхал все запахи земли.

Перед ним играли наши дети,

Липы торжествующе цвели.

Бабочки весенние порхали

Над его курчавой головой.

Светлая задумчивость печали

Шла к нему, и был он как живой.

Вот таким с собою унесли мы

И хранили в фронтовой семье

Образ нам родной, неповторимый,—

Юношу на бронзовой скамье.

И когда в дыму врага, в неволе

Задыхался мирный городок,

Ни один боец без тайной боли

Вспомнить об оставшемся не мог.

Где теперь он? Что в плену с ним сталось?

Может быть, распилен на куски?

Увезен?.. И не глухая жалость —

Злоба нам сжимала кулаки.

Пробил час наш. Мы пришли с боями.

Смял врага неудержимый вал.

В парке нас, где бушевало пламя,

Встретил опустевший пьедестал.

Но легенд светлей иные были!

Словно клад бесценный в глубь земли,

Руки друга памятник зарыли

И от поруганья сберегли.

…………….

Мы копали бережно, не скоро,

Только грудь вздымалась горячо.

Вот он! Под лопатою сапера

Показалось смуглое плечо.

Голова с веселыми кудрями,

Светлый лоб — и по сердцам людским,

Словно солнце, пробежало пламя,

Пушкин встал — и жив и невредим.

1946

Парк Победы

Вот она — молодая награда

За суровые дни и труды!

Мы, былые бойцы Ленинграда,

В честь побед разбивали сады.

Мы сажали их в грозные годы

На распаханном пепле войны,

И вхожу я под свежие своды

Так, как входят в свершенные сны.

Здесь, на почве суровой и жесткой,

В полукруге бетонных громад,

Клены–кустики, липы–подростки

Вдоль дорожек построились в ряд.

Но в зеленой толпе отыскать я

Не могу уж свое деревцо,

Что к заре простирает объятья

И прохладою дышит в лицо.

Все курчавые, все одногодки,

Все веселые, как на подбор,

Смотрят липы сквозь прорезь решетки

И неспешный ведут разговор.

На скамье, в вечереющем свете,

Я гляжу, как в аллеях родных

Ждут влюбленные, кружатся дети,

Блещут искры снопов водяных.

Как в пронизанном солнцем покое,

Молчаливую думу храня,

Воплощенные в бронзе герои

Дышат с нами спокойствием дня.

И, широкою песней о мире

Осеняя пруды и гранит,

На своей густолиственной лире

Парк Победы бессмертно шумит.

1958

Первая железная дорога

«Расскажите, деда! Слышал много,

А не знал, какой она была,

Первая железная дорога

С Питера до Царского Села?»

«Правда, внучек, - первая в России...

Только поначалу не для нас.

Помню, дед мой в годы молодые

Видел это чудо - и не раз.

В страхе были от него старушки,

Но весьма одобрил высший свет.

(Жаль, что Александр Сергеич Пушкин

Так и не успел купить билет!)

На платформы ставили коляски,

Отпрягая рослых лошадей,

И по рельсам, без толчков и тряски,

Мчался поезд - кошки не быстрей.

Все дышали копотью угарной

И чихали истово, до слез.

Впереди с трубою самоварной

Сыпал искры низкий паровоз.

Мужики смотрели вслед, суровы,

Думали: никак, пришла беда!

Разбегались в ужасе коровы,

Куры разлетались кто куда.

Подавило и людей немало...

Все же поезд, шептунам назло,

То ль за час, а то ль за два, бывало,

Приплетался в Царское Село.

Но не все для этого веселья

Забывали дом свой и дела.

Бабушка Арсеньева с Мишеля

Клятву нерушимую взяла,

Чтобы на проклятую машину

Не садился, модою прельстясь,-

Пусть уж там себе ломает спину

Щеголь, расфуфыренный, что князь!

И, опередив давно вагоны,

Скоростью приятелей дразня,

Лермонтов вдоль насыпи зеленой

Горячил гусарского коня.

Так и шло. С опаской, понемногу

Это чудо каждый испытал.

Чтоб прославить новую дорогу,

В Павловске построили «Вокс-зал».

Каждый вечер завитой маэстро

От заката до ночной звезды

Потрясал неистовством оркестра

Павловские липы и пруды.

Пестрой публикой шумел кургауз,

Властвовала Мода здесь сама.

Приезжал из Вены Иоганн Штраус.

Вальсами сводивший всех с ума.

Проводили вечер некороткий

Здесь, шурша листочками программ,

Офицеры, щеголи, кокотки,

Цветники великосветских дам.

А народ садился по подводам

Иль пешочком брел в те вечера

К пулковским зеленым огородам,

К кузминским избушкам вдоль бугра.

И, минуя пыльную заставу,

Пропуская поезд, каждый раз

Крыл чертями барскую забаву:

«Будет ли чугунка и для нас?»

1961

Перелески

Поедем в пушкинские парки

К едва проснувшимся прудам,

Туда, где бродит свет неяркий

По непросохшим берегам,

Поедем в гости к перелескам,

К весенней зелени сквозной,

К лепным Растрелли арабескам,

Чуть тронутым голубизной.

Жгут листья в липовой аллее,

И седоватый терпкий дым,

Между деревьями синея,

Плывет по травам молодым.

Вся эта горечь увяданья,

Сливаясь с запахом весны,

Зовет на светлое свиданье

Давно растаявшие сны.

Им не раскрыться в свежем блеске,

Как много лет тому назад,

Но голубеют перелески

Вдоль тех же парковых оград.

И у подножья гордых статуй,

Что смотрят в сонный водоем,

Мы травянистый, горьковатый,

Сырой и свежий запах пьем...

1938

Перо

Поднималась гордая Жар-Птица

Из лесных потемок Заозерья,

Думала, что мир весь озарится,

Каждому, как чудо, будет сниться...

Да напрасно растеряла перья.

Разлетелось по лесу их много,

Но в полете все они тускнели.

Вот уже усыпана дорога -

То ль клочками взметанного стога,

То ль круженьем лиственной метели.

Может это только пух гусиный

Или сор грачиного гнездовья,

Листики продрогнувшей осины,

Клочья шерсти лисьей иль лосиной?

Понимай как хочешь - на здоровье!

Люди не глядят на сор наносный

Вдоль опушки, где им все знакомо.

Мало ль шишек уронили сосны,

Трав легло порою сенокосной,

Сбито веток в чаще бурелома?

Гнал коров пастух светлокудрявый,

Огонек увидел - что такое?

Посошком своим раздвинул травы,

Поднял у корней сосны корявой

Перышко невзрачное простое.

Поднял, пригляделся - что за диво?

Здесь на кочке у болотной лужи

До чего же перышко красиво,

Жарко-золотистого отлива,

Только все дрожит оно от стужи.

Сунул под рубашку - отогреться:

Ведь оно совсем окоченело,

Никуда от осени не деться!

А в груди из самой глуби сердца

Что-то вдруг вспорхнуло и запело.

И пастух не может надивиться:

Вот уже на волю песня рвется.

Как такое с ним могло случиться?

Значит, вправду есть у нас Жар-птица,

Да не всем перо ее дается!

1960

Песочные часы

В базарной суете, средь толкотни и гама,

Где пыль торгашества осела на весы,

Мне как–то довелось в унылой куче хлама

Найти старинные песочные часы.

На парусных судах в качании каюты,

Должно быть, шел их век – и труден и суров –

В одном стремлении: отсчитывать минуты

Тропической жары и ледяных ветров.

Над опрокинутой стеклянною воронкой,

Зажатою в тугой дубовый поясок,

Сквозь трубку горлышка всегда струею тонкой

Спокойно сыпался сползающий песок...

Песочные часы! Могли они, наверно,

Все время странствуя, включить в свою судьбу

Журнал Лисянского, промеры Крузенштерна,

Дневник Головнина и карты Коцебу!

И захотелось мне, как в парусной поэме

Отважных плаваний, их повесть прочитать,

В пузатое стекло запаянное время,

Перевернув вверх дном, заставить течь опять.

Пускай струится с ним романтика былая,

Течет уверенно, как и тогда текла,

Чтоб осыпь чистая, бесшумно оседая,

Сверкнула золотом сквозь празелень стекла.

Пускай вернется с ней старинная отвага,

Что в сердце моряка с далеких дней жива,

Не посрамила честь андреевского флага

И русским именем назвала острова.

Адмиралтейские забудутся обиды,

И Беллинсгаузен, идущий напрямик,

В подзорную трубу увидит Антарктиды

Обрывом ледяным встающий материк.

Пусть струйкой сыплется высокая минута

В раскатистом «ура!», в маханье дружных рук,

Пусть дрогнут айсберги от русского салюта

В честь дальней Родины и торжества наук!

Мне хочется вернуть то славное мгновенье,

Вновь пережить его – хотя б на краткий срок –

Пока в моих руках неспешное теченье

Вот так же будет длить струящийся песок.

1920–1930

Пиала

Ах, какая у меня пиала!

Всем красавица бокастая взяла.

На груди у ней – прохожий, дивись!–

Две фаянсовые розы сплелись,

И горячие ласкают струи

Растопыренные пальцы мои.

Мой зеленый чай прозрачен, как мед,

В нем стоячая чаинка плывет,

А на донышке – камыш и луна,

Чтобы радость выпивалась до дна.

Если в пиалу мою налить вино,

Станет розовым, как небо, оно.

Если горного ручья зачерпнуть –

Будет весело усы окунуть.

Если пенного плеснуть кумыса, –

Заплетется вокруг сердца коса.

А коль девушку захочешь забыть,

Отодвинь ее, не надо пить!

Потому что на фаянсе дна

Захохочет над тобой она,

И придется от сухой тоски

Пиалу мою разбить в куски!

1932

Поздней осенью с шелестом сада...

Поздней осенью с шелестом сада

Он не в силах тоски превозмочь.

В золотистом дожде листопада

Задыхается смуглая ночь.

В золотистом дожде листопада,

Пробежав у чугунных оград,

Улыбнулась кому-то дриада,

И задетые ветки дрожат.

Вот кленовые листья в охапку

Собрала на ступенях дворца,

Вот сломила еловую лапку

И гирлянды плетет без конца.

К ней он тянет просящие руки,

Но она, расплываясь, как тень,

С мимолетной улыбкой разлуки

Со ступени скользит на ступень.

Вдоль безмолвных озябнувших статуй,

Погруженных в осенние сны,

Ускользает стопою крылатой

В мутный сумрак до новой весны.

Осыпаются листья не скоро,

Бродят сумерки в чаще кустов,

Остывают ночные озера

Царскосельских пустынных садов.

И, лететь уже сердцем не смея

Вслед за той, что светла и легка,

Все глядит он сквозь арку Лицея

На бегущие вдаль облака.

1969

Пока живу, пока дышу...

Пока живу, пока дышу,

Иного счастья не прошу.

Все уходящее, живое

Теперь ценнее стало вдвое.

Не надышаться, говорят,

На перекрестках расставанья,

Но и последний этот взгляд

Мне дарит радость обладанья.

1956

Полнолуние

Мне не спится под луной морозной...

Ты скажи, куда мне сердце деть?

Ведь в такую ночь еще не поздно

На десяток лет помолодеть.

Как сейчас, я вижу этот сонный,

Занесенный снегом городок -

Со звездой мерцающей, зеленой,

С тропкою, скользящей из-под ног.

Сумерки клубились, чуть синея

Меж деревьев черных, и одно

В молчаливом доме у Лицея

Золотилось узкое окно.

Шелестели легкие полозья,

Парк бежал навстречу, вечер гас,

И с берез свисающие гроздья

Острой пылью осыпали нас.

А сквозь сумрак, сквозь поземок колкий

В парке за решеткой у пруда

Проходили сумрачные елки

И дрожала зябкая звезда.

Это было снежное начало

Многих сердцу памятных недель,

Нас с тобой кружила и качала

Пушкинская легкая метель...

Все, что загадали, то и сбылось.

Не померкнет пламя той зимы,

И в глазах у дочки отразилась

Та звезда, которой жили мы.

1956

Пулковские высоты

Есть правдивая повесть о том,

Что в веках догоревшие звезды

Всё еще из пустыни морозной

Нам немеркнущим светят лучом.

Мы их видим, хотя их и нет,

Но в пространстве, лучами пронзенном,

По простым неизменным законам

К нам доходит мерцающий свет.

Знаю я, что, подобно звезде,

Будут живы и подвиги чести,

Что о них негасимые вести

Мы услышим всегда и везде.

Знаю — в сотый и тысячный год,

Проходя у застав Ленинграда,

Отвести благодарного взгляда

Ты не сможешь от этих высот.

Из весенней земли, как живой,

Там, где тучи клубились когда–то,

Встанет он в полушубке солдата –

Жизнь твою отстоявший герой.

1945

Расставанье с молодостью

Ну что ж! Простимся. Так и быть.

Минута на пути.

Я не умел тебя любить,

Веселая, – прости!

Пора быть суше и умней...

Я терпелив и скуп

И той, кто всех подруг нежней,

Не дам ни рук, ни губ.

За что ж мы чокнемся с тобой?

За прошлые года?

Раскрой рояль, вздохни и пой,

Как пела мне тогда.

Я в жарких пальцах скрыл лицо,

Я волю дал слезам

И слышу – катится кольцо,

Звеня, к твоим ногам.

Припомним все! Семнадцать лет.

В руках – в сафьяне – Блок.

В кудрях у яблонь лунный свет,

Озерный ветерок.

Любовь, экзамены, апрель

И наш последний бал,

Где в вальсе плыл, кружа метель,

Белоколонный зал.

Припомним взморье, дюны, бор,

Невы свинцовый скат,

Университетский коридор,

Куда упал закат.

Здесь юность кончилась, и вот

Ударила война.

Мир вовлечен в водоворот,

Вскипающий до дна.

В грозе и буре рухнул век,

Насилья ночь кляня.

Родился новый человек

Из пепла и огня.

Ты в эти дни была сестрой,

С косынкой до бровей,

И ты склонялась надо мной,

Быть может, всех родней.

А в Октябре на братский зов,

Накинув мой бушлат,

Ты шла с отрядом моряков

В голодный Петроград.

И там, у Зимнего дворца,

Сквозь пушек торжество,

Я не видал еще лица

Прекрасней твоего!

Я отдаю рукам твоим

Штурвал простого дня.

Простимся, милая! С другим

Не позабудь меня.

Во имя правды до конца,

На вечные века

Вошли, как жизнь, как свет, в сердца

Слова с броневика.

В судьбу вплелась отныне нить

Сурового пути.

Мне не тебя, а жизнь любить!

Ты, легкая, прости...

1927

Рисунок Пикассо

Певучим, медленным овалом

Пленительно обведена,

Встает виденьем небывалым

Белее лилии – она.

Голубки нежной трепетаньем

Ее лицо окаймлено,

И вся она – любви сиянье,

Зарей вошедшее в окно.

Должно быть, так из глуби синей

Веков, клубящихся вдали,

Вставал когда–то лик богини

В мечтах измученной земли.

Неугасимой мысли слово

Она несет через эфир –

Надежда века золотого

С именованьем кратким: МИР,

И, над волненьями вселенной

Сдержав злой воли колесо,

Ее, как росчерк вдохновенный,

Бессмертью отдал Пикассо.

1961

Розина

Долго в жилах музыка бродила,

Поднимая темное вино...

Но скажи мне, где все это было,

Где все это было, так давно?

Свет погас, и стали вы Розиной...

Дом в Севилье. Полная луна.

Звон гитары – рокот соловьиный –

Градом бьет в полотнище окна.

Жизни, счастья пылкая возможность!

Разве сердца удержать полет

В силах тщетная предосторожность,

Стариковской ревности расчет?

Доктор Бартоло в камзоле красном,

Иезуит в сутане, клевета,

Хитрая интрига – все напрасно

Там, где сцена светом залита!

Опекун раздулся, точно слива,

Съехал набок докторский парик,

И уже влюбленный Альмавива

Вам к руке за нотами приник.

Вздохи скрипок, увертюра мая.

Как и полагалось пьесам встарь,

Фигаро встает, приподнимая

Разноцветный колдовской фонарь.

И гремит финал сквозь сумрак синий.

Снова снег. Ночных каналов дрожь.

В легком сердце болтовню Россини

По пустынным улицам несешь.

Льется, тает холодок счастливый,

Звезды и ясны и далеки.

И стучат, стучат речитативы

В тронутые инеем виски.

Доброй ночи, милая Розина!

В мутном круге ширится луна.

Дом молчит. И в зареве камина

Сам Россини смотрит из окна.

1920–1930

Русская природа

Ты у моей стояла колыбели,

Твои я песни слышал в полусне,

Ты ласточек дарила мне в апреле,

Свозь дождик солнцем улыбалась мне.

Когда порою изменяли силы

И обжигала сердце горечь слез,

Со мною, как сестра, ты говорила

Неторопливым шелестом берез.

Не ты ль под бурями беды наносной

Меня учила (помнишь те года?)

Врастать в родную землю, словно сосны,

Стоять и не сгибаться никогда?

В тебе величье моего народа,

Его души бескрайные поля,

Задумчивая русская природа,

Достойная красавица моя!

Гляжусь в твое лицо — и все былое,

Все будущее вижу наяву,

Тебя в нежданной буре и в покое,

Как сердце материнское, зову.

И знаю — в этой колосистой шири,

В лесных просторах и разливах рек —

Источник сил и все, что в этом мире

Еще свершит мой вдохновенный век!

1956

Русская сказка

От дремучих лесов, молчаливых озер

И речушек, где дремлют кувшинки да ряска,

От березок, взбегающих на косогор,

От лугов, где пылает рыбачий костер,

Ты пришла ко мне, Русская сказка!

Помню дымной избушки тревожные сны.

Вздох коровы в хлеву и солому навеса,

В мутноватом окошке осколок луны

И под пологом хвойной густой тишины

Сонный шорох могучего леса.

Там без тропок привыкли бродить чудеса,

И вразлет рукава поразвесила елка,

Там крадется по зарослям темным лиса,

И летит сквозь чащобу девица–краса

На спине густошерстого волка.

А у мшистого камня, где стынет струя,

Мне Аленушки видятся грустные косы...

Это русская сказка, сестрица моя,

Загляделась в безмолвные воды ручья,

Слезы в омут роняя, как росы.

Сколько девичьих в воду упало колец,

Сколько бед натерпелось от Лиха–злодея!

Но вступился за правду удал–молодец.

И срубил в душном логове меч–кладенец

Семь голов у проклятого Змея.

Что веков протекло — от ворот поворот!

Все сбылось, что порою тревожит и снится:

Над лесами рокочет ковер–самолет,

Соловей–чудодей по избушкам поет,

И перо зажигает Жар–Птица.

И к алмазным пещерам приводят следы,

И встают терема из лесного тумана,

Конь железный рыхлит чернозем борозды,

В краткий срок от живой и от мертвой воды

Давних бед заживляются раны.

Сколько в сказках есть слов — златоперых лещей,

Век бы пил я и пил из родного колодца!

Правят крылья мечты миром лучших вещей,

И уж солнца в мешок не упрячет Кащей,

Сказка, русская сказка живой остается!

1962

* * *

Скользкий камень, а не пески.

В зыбких рощах огни встают.

Осторожные плавники

Задевают щеки мои.

Подожди... Дай припомнить... Так!

Это снится уже давно:

Завернули в широкий флаг,

И с ядром я пошел на дно.

Никогда еще ураган

Не крутил этих мертвых мест, –

Сквозь зеленый полутуман

Расплывается Южный Крест.

И, как рыба ночных морей,

Как невиданный черный скат,

Весь замотан в клубок снастей,

Накрененный висит фрегат.

1920–1930

Сон

На палубе разбойничьего брига

Лежал я, истомленный лихорадкой,

И пить просил. А белокурый юнга,

Швырнув недопитой бутылкой в чайку,

Легко переступил через меня.

Тяжелый полдень прожигал мне веки,

Я жмурился от блеска желтых досок,

Где быстро высыхала лужа крови,

Которую мы не успели вымыть

И отскоблить обломками ножа.

Неповоротливый и сладко–липкий,

Язык заткнул меня, как пробка флягу,

И тщетно я ловил хоть каплю влаги,

Хоть слабое дыхание бананов,

Летящее с «Проклятых островов».

Вчера как выволокли из каюты,

Так и оставили лежать на баке.

Гнилой сухарь сегодня бросил боцман

И влил силком разбавленную виски

В потрескавшуюся мою гортань.

Измученный, я начинаю бредить...

И  снится мне, что снег идет над Твидом,

А Джон, постукивая деревяшкой,

Спускается тропинкою в селенье,

Где слепнет в старой хижине окно.

1920–1930

Сосны Райниса

Колючие травы, сыпучие дюны

И сосны в закатной туманной пыли,

Высокие сосны, тугие, как струны

На гуслях рапсодов латышской земли.

За ними взбегает Янтарное море

На сглаженный ветром ребристый песок,

И горькая пена в усталом узоре,

Слабея и тая, ложится у ног.

Склоняясь в крылатке над тростью тяжелой,

С помятою черною шляпой в руке

Стоит он, вдыхая вечерние смолы,

На темном, остывшем от зноя песке.

Оставили след свой суровые годы

В морщинах, в короткой его седине,

Но те же глаза сквозь туман непогоды

Глядят, разгораясь в холодном огне.

Быть может, и радость приходит все реже,

И медлит в полете раздумчивый стих,

Но он не сдается — ведь сосны все те же

И та же могучая поступь у них!

Пусть яростно ветры над ними несутся,

Пусть давит им плечи дождливая муть,

Их можно сломать, но они не согнутся,

Со скрипом, со стоном, но выпрямят грудь.

И, в дюны впиваясь пятой узловатой,

Как мачты тугие, гудя в высоте,

Несут они берег — свой парус косматый —

К бессонному солнцу и вечной мечте.

1960

Старый Веймар

Пламенеющие клены

У овального пруда,

Палисадник, дом зеленый

Не забудешь никогда!

Здесь под дубом Вальтер Скотта,

Вдохновителем баллад,

В день рожденья вы, Шарлотта,

Разливали шоколад.

Драматург, поэт и комик

Новый слушают роман,

А рука сафьянный томик

Уронила на диван.

Медом, сыром и ромашкой

Опьяненный, вижу я,

Как над розовою чашкой

Свита черная струя.

Чувствую – дрожит мой голос,

На цезуре сломан стих.

Золотой, как солнце, волос

Дышит у висков моих.

И пускай сердитый дядя

Оправляет свой парик,

Я читаю в вашем взгляде,

Лотта, лучшую из книг.

1920–1930

Строители

1. Варфоломей Растрелли

Он, русский сердцем, родом итальянец,

Плетя свои гирлянды и венцы,

В морозных зорях видел роз румянец

И на снегу выращивал дворцы.

Он верил, что их пышное цветенье

Убережет российская зима.

Они росли — чудесное сплетенье

Живой мечты и трезвого ума.

Их тонкие, как кружево, фасады,

Узор венков и завитки волют

Порвали в клочья злобные снаряды,

Сожгли дотла, как лишь безумцы жгут.

Но красота вовек неистребима.

И там, где смерти сузилось кольцо,

Из кирпичей, из черных клубов дыма

Встает ее прекрасное лицо.

В провалы стен заглядывают елки,

Заносит снег пустыню анфилад,

Но камни статуй и зеркал осколки

Всё так же о бессмертье говорят!

2. Андреян Захаров

Преодолев ветров злодейство

И вьюг крутящуюся мглу,

Над городом Адмиралтейство

Зажгло бессмертную иглу.

Чтоб в громе пушечных ударов

В Неву входили корабли,

Поставил Андреян Захаров

Маяк отеческой земли.

И этой шпаги острый пламень,

Прорвав сырой туман болот,

Фасада вытянутый камень

Приподнял в дерзостный полет.

В года блокады, смерти, стужи

Она, закутана чехлом,

Для нас хранила ясность ту же,

Сверкая в воздухе морском.

Была в ней нашей воли твердость,

Стремленье ввысь, в лазурь и свет,

И несклоняемая гордость —

Предвестье будущих побед.

9. Андрей Воронихин

Крепостной мечтатель на чужбине,

Отрицатель италийских нег,

Лишь о снежной думал он пустыне,

Зоркий мастер, русский человек.

И над дельтой невских вод холодных,

Там, где вьюги севера поют,

Словно храм, в дорических колоннах

Свой поставил Горный институт.

Этот строгий обнаженный портик

Каменных, взнесенных к небу струн

Стережет, трезубец, словно кортик,

Над Невою высящий Нептун.

И цветет суровая громада,

Стужею зажатая в тиски,

Как новорожденная Эллада

Над простором северной реки.

В грозный год, в тяжелый лед вмерзая,

Из орудий в снеговой пыли

Били здесь врага, не уставая,

Балтики советской корабли.

И дивилась в мутных вьюгах марта,

За раскатом слушая раскат,

Мужеством прославленная Спарта,

Как стоит, не дрогнув, Ленинград.

4. Карл Росси

Рим строгостью его отметил величавой.

Он, взвесив замысел, в расчеты погружен,

На невских берегах воздвиг чертоги славы

И выровнял ряды торжественных колонн.

Любил он простоту и линий постоянство,

Взыскательной служил и точной красоте,

Столице севера дал пышное убранство,

Был славой вознесен и умер в нищете.

Но жив его мечтой одушевленный камень.

Что римский Колизей! Он превзойден в веках,

И арки, созданной рабочими руками,

Уже неудержим стремительный размах.

Под ней проносим мы победные знамена

Иных строителей, освободивших труд,

Дворцы свободных дум и счастья стадионы

По чертежам мечты в честь Родины встают.

5. Василий Стасов

Простор Невы, белеющие ночи,

Чугун решеток, шпили и мосты

Василий Стасов, зоркий русский зодчий,

Считал заветом строгой красоты.

На поле Марсовом, осеребренном

Луною, затопившей Летний сад,

Он в легком строе вытянул колонны

Шеренгой войск, пришедших на парад.

Не соблазняясь пышностью узора,

Следя за тем, чтоб мысль была светла,

В тяжелой глыбе русского собора

Он сочетал с Элладой купола.

И, тот же скромный замысел лелея,

Суровым вдохновением горя,

Громаду царскосельского Лицея

Поставил, как корабль, на якоря.

В стране морских просторов и норд–оста

Он не расстался с гордой красотой.

Чтоб строить так торжественно и просто,

Быть надо зодчим с русскою мечтой!

6. Девушки Ленинграда

Над дымкою садов светло–зеленых,

Над улицей, струящей смутный гам,

В закапанных простых комбинезонах

Они легко восходят по лесам.

И там, на высоте шестиэтажной,

Где жгут лицо июльские лучи,

Качаясь в люльке, весело и важно

Фасады красят, ставят кирпичи.

И молодеют черные руины,

Из пепла юный город восстает

В воскресшем блеске, в строгости старинной

И новой славе у приморских вод.

О, юные обветренные лица,

Веснушки и проворная рука!

В легендах будут солнцем золотиться

Ваш легкий волос, взгляд из–под платка.

И новая возникнет «Илиада» —

Высоких песен нерушимый строй —

О светлой молодости Ленинграда,

От смерти отстоявшей город свой.

1946–1948

Тебя не по пристрастью своему...

Тебя не по пристрастью своему

Я сотворю - но как-нибудь иначе,

Как победитель, славу обниму,

Но, побежденный, все же не заплачу.

Ну, хочешь - станешь утренней звездой,

Хотя в ночи ты ярче бы сияла,

Иль яблоневой веткою простой,

Иль колкою крупинкою кристалла?

Иль просто русским полевым цветком,

Ромашкой, что ли, нежнолепестковой,

Иль вербою, склоненной над прудом,

Гордяйщейся пушистою обновой?

И ничего в том сказочного нет -

Одни лишь образы природы русской.

Ведь только с ней я радостью согрет,

И хоть иду к тебе тропою узкою,

Зато она вся в травах и росе,

Напоена отстоем медуницы,

Когда встает заре во всей красе

Струистым оперением жар-птицы.

1974

Толкнул в плечо, сказал: «Пора!...

Толкнул в плечо, сказал: «Пора!

Бери с собой немного» -

И я сломал свое вчера,

Как спичку или ноготь.

Да, я сломал, я знаю сам,

Что так верней - до боли -

Антоновкою пополам,

Суком березы в поле.

Крутой падун да хвойный край

Пылают по почину.

Одну себе, а им отдай

Другую половину.

     «Эх, яблочко,

     Куды котишься?

     Завертело падуном -

     Д не воротишься...»

Захлопни дверь! Заря в лицо -

Качнешься от удара.

На то и жизнь - товар лицом -

Ну чем ты ей не пара?

Как хочешь яблоко зови,

Да только нет другого.

Не для того ль и соль в крови,

Чтоб оседать на слово?

     «Эх, яблочко!...»

1924

Тютчев на прогулке

Скрипучий голос, старчески глухой,

Тугие складки клетчатого пледа,

Очки и взгляд, где горьких дум отстой

Приправлен острословьем домоседа.

Прозрачная костлявая рука

Легла на набалдашнике тяжелом,

А седина, подобие венка,

Сквозит уже ненужным ореолом.

Но кто же он? Философ? Дипломат?

Сенека петербургского салона?

Иль камергер, что в царскосельский сад

Спустился по ступенькам Камерона?

Подернут рябью озера изгиб,

Кружится лист, прохладен воздух синий.

Среди подагрой искривленных лип

Покорно стынут голые богини.

В сырой, отяжелевшей тишине

На озере, уже в туман одетом,

Мечети призрак, словно в полусне,

Струится одиноким минаретом.

«Нет, все не то». Славянство и Босфор.

Писать царям стихи и наставленья,

Когда в ветвях распахнутый простор,

А из Европы слышен запах тленья!

Менять язык, друзей и города,

Всю жизнь спешить, чтоб сердце задыхалось.

Шутить, блистать и чувствовать всегда,

Что ночь растет, что шевелится хаос.

О, за один усталый женский взгляд,

Измученный вседневной клеветою

И все–таки сияющий, он рад

Отдать всю жизнь — наперекор покою.

Чтоб только не томиться этим сном,

Который мы, не ведая названья,

В ночном бреду сомнительно зовем

Возвышенной стыдливостью страданья.

Непрочен мир! Всем надоевший гость,

Он у огня сидеть уже не вправе.

Пора домой. И старческая трость

Вонзается в сырой, холодный гравий.

Скрипят шаги, бессвязна листьев речь,

Подагра подбирается к коленям.

И серый плед, спускающийся с плеч,

Метет листы по каменным ступеням.

1938

Утро

Свежеет смятая подушка.

Лежу, не открывая глаз,

А деревянная кукушка

Прокуковала восемь раз.

Косым лучем у двери зала,

Пылясь, ложится ранний день.

Натягиваю одеяло-

Такая солнечная лень!

Да как уснешь! Навстречу блеску

Ресницы тянутся давно,

И ситцевую занавеску

Колышет свежее окно.

1923

Цветок Таджикистана

Две бортами сдвинутых трехтонки,

Плащ–палаток зыбкая волна,

А за ними струнный рокот тонкий,

Как преддверье сказочного сна.

На снегу весеннем полукругом

В полушубках, в шапках до бровей,

С автоматом, неразлучным другом,

Сотня ожидающих парней.

Вот выходят Азии слепящей

Гости в тюбетейках и парче,

С тонкой флейтой и домброй звенящей,

С длинною трубою на плече.

И в струистом облаке халата,

Как джейран, уже летит она...

Из шелков руки ее крылатой

Всходит бубен – черная луна.

Пальцами слегка перебирая,

Косы вихрем отпустив вразлет,

Кружится на месте – золотая –

И ладонью в тонкий бубен бьет.

То сверкнет в полете, как стрекозы,

То растет, как стебель, не дыша,

И как будто рассыпает розы

Шелком шелестящая душа.

Кто тебя в трясины и болота

Бросил, неожиданный цветок?

Кто очарованием полета,

Как костер, в снегах тебя зажег?

Многие припомнят на привале

Иль в снегах, ползя в ночной дозор,

Этот угольком в болотной дали

Черный разгорающийся взор.

Даже мне, как вешних гроз похмелье,

В шалаше, на вереске сыром,

Будут сниться косы, ожерелье

И бровей сверкающий излом...

Там, в груди, уже не гаснет рана,

И забыть никак я не могу

Золотой тюльпан Таджикистана,

Выросший на мартовском снегу.

1942

Часы

Неудержимо и неумолимо

Они текут — часы ночей и дней —

И, как река, всегда проходят мимо

Тех берегов, что сердцу всех родней.

«Река времен»... О ней еще Державин1

Писал строфу на грифельной доске,

Когда был спор со смертью уж неравен

И лира слишком тяжела руке.

Но времени жестокую поэму

Возможно ли с надменностью тупой

Вместить в колес зубчатую систему,

Замкнуть в футляр и завести «на бой»?

Как будто измеряется часами

И вложено в повторный мерный круг

Живых страстей, живого чувства пламя,

Высоких дум спасительный недуг!

В моей стране часы иначе бьются,

Идут, не ошибаясь никогда,

Предвидя час, когда они сольются

На всей земле для мирного труда.

Неугасимой верой в человека,

В его свершенья этот мерный звон

Звучит на величайшей башне века

Для всех народов и для всех времен!

1956

Чередуются радость и горе...

Чередуются радость и горе,-

Не одним ты мгновением жив...

Если души похожи на море,

Есть у них свой прилив и отлив.

От порыва ветров, от тумана

Мы порою уйти не вольны,

Но и в трепете жизни нежданно

К нам доходит волна тишины.

Сквозь дневные тревоги и шумы

Нас все глубже уносит на дно,

Где еще не разгаданной думы,

Может быть, затаилось зерно.

Прорастет оно - время настанет,

Есть всему предназначенный срок.

Для чего ж ты торопишь заране

Набирающий силы росток?

Пусть созревшая мысль без опаски

Прямо выйдет на свет и простор,

Облаченная в звуки и краски,

В бытия многоцветный узор.

1956

Что значат дни и расстояния...

Что значат дни и расстояния

Теперь для сердца моего?

Я магией воспоминания

Творю над прошлым колдовство.

Да, жизнь всегда была в движении,

Я вечно слушать был готов

То степь, то горных речек пение,

То шелест лиственных шатров.

Моею властью воскрешенные,

Встают из тьмы небытия

Разлуки, встречи, дни вагонные

И неизвестные края.

Мелькают лица в смутной памяти,

Слова готовы всплыть со дна,

Как на исчерченном пергаменте

Под слоем пыли письмена.

Так было или только кажется,

Кто может точно мне сказать?

Но буква с буквой прочно вяжется,

И не стирается печать.

Слова, когда-то отзвучавшие,

К которым нет пути назад,

Как листья, осенью опавшие,

В воскресшем блеске шелестят.

Года не все у сердца отняли,

Не навсегда был клад зарыт,

И след, оставленный на отмели,

Волною времени не смыт.

1961

* * *

Чуть пламенело утро над Багдадом,

Колеблемое персиковым ветром,

Когда калиф Абу–Гассан Девятый,

Свершив положенное омовенье,

Покинул душной спальни полумрак.

Он шел садами, раздвигая лозы,

И грудь под распахнувшимся халатом

Вдыхала золотистую прохладу,

Даря благоухающему ветру

Чуть слышную ночную теплоту,

И легкою была его походка,

А радостное головокруженье

Калифа задержало у бассейна,

Когда по изволению аллаха

Его очам предстала Красота.

Гибка, как трость, стройна, как буква Алеф,

Легка, как облако, смугла, как персик,

Переступив чрез павшие одежды,

Она по мутно–розовым ступеням

Упругим лотосом вошла в бассейн...

Когда насытились глаза калифа,

А сердце стало как тугие струны,

Он продолжал свой путь, кусая розу

И повторяя первый стих поэмы,

Которую он начал в этот день:

– «В бассейне чистое я видел серебро...»

1920–1930

Шевченко на Каспии

Третий день идут с востока тучи,

Набухая черною грозой.

Пробормочет гром — и снова мучит

Землю тяжкий, беспощадным зной,

Да взбегают на песок колючий

Волны слюдяною чередой.

Тают клочья медленного дыма...

Хоть бы капля на сухой ковыль,

Хоть бы ветер еле уловимый

Сдвинул в складки плавленую стыль!

Ничего... Гроза проходит мимо,

А на языке огонь и пыль.

Босиком па скомканной шинели,

С головой, обритой наголо,

Он сидит. Усы заиндевели,

Брови нависают тяжело.

А глаза уставились без цели

В синеву, в каспийское стекло.

Перед ним в ушастом малахае

Кадырбай с подругою–домброй.

Скупо струны он перебирает

Высохшей коричневой рукой

И следит, как медленно взбегает

Мутный Каспий на песок тугой.

«Запевай, приятель, песню, что ли!

Поглядишь — и душу бросит в дрожь.

Не могу привыкнуть я к неволе,

Режет глаз мне Каспий, словно нож.

Пой, дружок! В проклятой этой соли

Без души, без песни — пропадешь».

И казах звенящий поднял голос.

Он струился долгим серебром,

Он тянулся, словно тонкий волос,

Весь горящий солнцем. А потом

Сердце у домбры вдруг раскололось,

И широкострунный рухнул гром.

Пел он о верблюдах у колодца,

Облаках и ковыле степей,

О скоте, что на горах пасется,

Бедной юрте, девушке своей.

Пел о том, что и кумыс не льется,

Если ты изгнанник и кедей1.

А солдат, на пенные морщины

За день наглядевшись допьяна,

Трубку погасил и в песне длинной

Слушает, как плачется струна,

Как пчелой жужжит про Украину,

Что цветами вишен убрана.

Хата ли в медвяных мальвах снилась,

Тополь ли прохладной тенью лег,—

Сердце задыхалось, торопилось,

Волосы чуть трогал ветерок,

И слеза свинцовая катилась

По усам солдатским на песок.

Уходило солнце, длилось пенье,

Гасла степь, был вечер сух и мглист.

Замер и растаял в отдаленье

Вздох домбры, неповторимо чист,

И в ответ в казармах укрепленья

Трижды зорю проиграл горнист.

1939

Юность тех дней

Памяти Ларисы Рейснер –

спутницы университетских дней

От наших дружб, от книг университета,

Прогулок, встреч и вальсов под луной

Шагнула ты, не дописав сонета,

В прожектора, в ночной октябрьский бой.

Сгорали дни и хлопали, как ленты

Матросских бескозырок. В снежный прах,

В огонь боев, в великие легенды

Входила ты на алых парусах.

Что пыль веков перед прищуром глаза

У линз бинокля, перед языком

Ночных атак и точного приказа,

С сердцами говорящего, как гром!

В нем дем блеск и свет, в нем жизни утвержденье,

Огонь мечты, прозренье чертежа

И лучшее твое стихотворенье,

Сверкнувшее, как острие ножа.

А город мой, свидетель грозной славы,

Весь устремленный в светлые года,

Живет в тебе, как первенец державы,

Как зодчий нашей мысли и труда.

И если Революция когда–то

Предстанет нам, как юность, это ты,

Ты, женщина, союзница бушлата,

Возьмешь ее прекрасные черты!..

1932

Я думаю о том, что жадно было взято...

Я думаю о том, что жадно было взято

От жизни и от книг,

О множестве вещей, любимых мной когда-то,

Вернувшихся на миг.

О лодке в камышах, о поплавке, стоящем

В разливе тишины,

Спокойствии озер и отблеске дрожащем

Всплывающей луны.

О крутизне дорог, и радости свиданий,

И горечи разлук,

О жажде все познать, тщете именований,

Замкнувших тесный круг.

О том, что свершено по воле иль неволе

В борьбе добра и зла,

О том, что в полноту земных щедрот и соли

Душа моя вошла.

Да, было прожито ни много и ни мало,

И полной мерой сил,

Но мне в моем пути всегда недоставало

Того, что я любил.

1977

Я отвыкаю от вещей...

Я отвыкаю от вещей,

С которыми всю жизнь был связан,

Всечасной власти мелочей

Повиноваться не обязан.

И прохожу сквозь тесный строй

Обыкновений и привычек,

Все то, что радует порой,

Обозначая без кавычек.

Владеет мною простота,

Живая правда без пристрастья...

Прости, старинная мечта,

Именовавшаяся «счастье»!

1962

Я сроднился с последней тревогой...

Я сроднился с последней тревогой,

Согласился впустить ее в дом...

Хорошо помолчать пред дорогой,

Вспомнить то, что забудешь потом.

Лента жизни не может быть целой,

Как обратно ее ни крути:

Неизбежны разрывы, пробелы

На ее долголетнем пути.

Но внезапным лучом озаренья

Память снова находит слова -

И смыкаются прежние звенья,

И высокая Правда жива.

Суждены тем минутам приметы

Несказанной живой простоты,

Пред которой немеют поэты,

Говорят облака и цветы...

1956