Юлия
Долгановских

ich liebe dich

1.

– Скажи – ich liebe dich.

А сын молчит,

ныряет с головой в свою толстовку,

и изнутри два рукава неловко

завязывает в узел. И молчит,

молчит, молчит. Учитель вдоль стола

катает карандаш, и мнятся волны,

невнятные, высокие и полные

травой ли, пеной. Педагог, светла,

встаёт на грифель, на пуанты, на весло,

и замолчав святое ремесло,

идёт по словарям, по вскрытым водам.

2.

Что стая птиц, трёхбуквенные коды

углом вперёд мигрируют. Крылом

(ich лебедих – вернее не найти

пернатых) задевают небо всуе.

Подхватывая карандаш, рисую

транскрипцию морфем, так воплотив

иную речь в плавучие картины.

(Мой бог, зачем безжалостные скрины

стоят перед глазами во плоти!)

Не воплотить забытого, я помню.

Чужой язык, неистовый паломник,

сворачивает в сыворотку кровь.

Меняется лицо, остреют скулы,

темнеет взгляд, рука, дрожа, хлестнула

коня, увязшего в песке.

3.

...Моя любовь,

ты помнишь, речь внезапно впала в рифму,

в высокую ли, в низкую – не ври мне,

и правды, милосерден будь, не говори.

Себя легко, но и меня – сорви

с привычного – дискретного – ландшафта.

Вернёмся, может быть, танатонавты,

проснувшиеся сквозь шипящий свист –

ich habe –

4.

– всё, чего уж нет. Но генерал

уже придуман был, и умирал

за рифму, за пятно на чуждом флаге.

Моё второе я, второй язык,

змеёй живой ползёт из мёртвых книг,

подвёрстанных отнюдь не на бумаге –

на солнцем опалённой бледной коже.

Минуя холод суверенных стран,

du hast, сынок, поедем в Татарстан,

я свой второй язык не знаю тоже.

* * *

Хрусти сухим, срезая звук-бутон,

подхватывай канон закрытым ртом –

живое жалит, мёртвое тревожит

тем тяжелее, чем быстрей до дна,

да велика ли улья глубина,

прочна ли бесхитиновая кожа?

Падение смягчит густой ковёр –

несобранный целительный подмор,

ещё до окончания сезона

нападает порядком хрупких тел

поверх меня, и кто не улетел,

но выжил, не коснутся аллохтона

из суеверия. Варись в одном котле –

что пользы в твоём сухоньком крыле,

что яда в пальцах острых, узловатых –

течёт медовый дух, кипит отвар –

и смерть, простой языческий товар,

провизору приносит гонорар,

а может, смятый счёт за неуплату

аккордного налога. Хочешь – пой,

и медоносная поляна за тобой

раскроет докрасна больные горла,

а и молчи, катая языком

прополиса прогорклый, клейкий ком,

внутри чужого заколоченного города –

едино всё. Подмор, отвар – и ничего

иного или просто своего

в гетероморфном улье не сыграет.

Засахаренный, зачерствевший год,

и капля остриём наоборот

над ним встаёт –  живая, кровяная.

* * *

1.

Не море – было и оно –

река подземная гремела,

и речь её текла в окно,

и дом очерчивала мелом.

На завтрак хлеб и виноград,

вино простое из подвала

хозяйка сонно подавала

и головой качала над

счетами, письмами – не знаю.

Я отвечала невпопад

тебе, и взгляд скользил по краю

лица, плеча, стола – всего.

Так начинался странный год.

2.

Так продолжался сладкий год –

без кожи, переспелый плод

на блюде бедном, лазаретном.

Мы жили и молились лету,

и снова морю, снова от

него качались в самолётах,

как в колыбелях, детство чьё-то

присвоив. И наоборот –

бежали в осень, в дождь и темень,

на час, на два срезая время

и розы навсегда – в саду.

3.

Всё в том же проклятом году,

зачем-то переживши зиму,

бессмертны и непобедимы –

казалось! – встретили весну,

вторую за год. Время, что ты,

какой невидимой работы

являешь страшный результат –

вино, и хлеб, и виноград,

подвал, счета, река в окно,

решёткой забранное дно,

пропущенный до Рима поезд.

Речь путается – то есть, то есть –

и нет ни речи, ничего –

тоннель, подземный переход,

стена сужается, вперёд

пройдёт один из нас, не оба.

4.

...Ах, эхо! Лёгкого озноба

унять нельзя согреть прости

срезая рост до травести

срывая маску с кровью с мясом

не узнавать в упор лица

и до тоннельного конца

подземных вод качая ряску

поймать не первую весну

не умереть уснуть уснуть

во сне заплакать как ребёнок

как два ребёнка боже мой

свет тонкий тёплый золотой

спросонок

* * *

я в загробный мир не верю

и в загробную войну

что за той невзрачной дверью

что за той прозрачной дверью

не тождественной окну

под торжественные речи

что читаю по губам

поплыву я в недра печи

даже знака не подам

но под шёпот безымянный

не сгорает посмотри

этот ящик деревянный

с колокольчиком внутри

* * *

Нет громче ничего, когда в ночи

роняют лилии на стол не кирпичи –

прозрачные пласты отцветшей жизни.

Тычинки не покинут лепестка,

летят, летят на стол, ну а пока

пыльца на пальцы лёгкой укоризной

ложится, чуть смягчая наготу

и лепестков тяжёлый перестук –

как будто сваи не хотят входить в суглинок,

и всем ветрам открыт последний дом,

дрожит, водой остаточной ведом,

лиловый пестик в облаке пылинок.

* * *

ни по тебе ни по италии

ночами нашими летальными

безблагость пестовать как сон

дремучими до шерсти зверевой

и жестоко и неуверенно

как будто разум обожжён

над нами он

незрячий окулус

здесь вам не дождевальня но

высоких слёз потоки по полу

кругами далеко и около

расходятся

смотри на дно

подняв глаза и до кружения

потяжелевшей головы

не свет но водоизвержение

околосветлых дождевых

лучей на пальцы на запястья

на запятые бог ты мой

невосполняемое счастье

неусыпаемое счастье

на чёрной точке с запятой

* * *

любой рыбак немного и апостол,

освобождая рыбу от крючка

и в плаванье её пуская по столу

от края и до края. коротка

дорога рыбья, рваною губою

стол кровянит она, и потому

рыбак ей скажет, бойся, я с тобою,

не бойся, я с тобою потому.

* * *

и птичка вылетает лбом в стекло

попавшись на студийное светло

и даже жарче чем на самом деле

звезда моя шестой величины

в случайном приступе сверхновизны

перегорает запертая в теле

об этом где-то надцать лет спустя

узнаешь ты и может даже я

скрипя ногтями по стеклу снаружи

отплёвывая перьев полный рот

войду пусть не вразнос так хоть вразлёт

крылом скользя вдоль вертикальной лужи

* * *

бредёшь в ночи под нос бормочешь

и ни на что надеясь очень

космат разорван полосат

но вдруг навстречу самокат

сбивает с ног всполошным светом

какому не бывать на этом

не рад бы ты свернуть назад

да я бы рад да я б свободе

от налетевшия любви

был бы настолько благороден

что как меня ни раздави

я стал бы цел и снова влюбчив

но исключительно затем

чтоб этот самокатный лучик

меня проехал насовсем

* * *

Не знать и жить, вымачивая пальцы

в холодном каменном прибое, или знать,

но как бы спать, минуя сон, соскальзывать

и выносить из темноты горящий знак,

но забывать его прямое называние.

Позвякивая связками примет,

ловить на слух пришёптанное, раннее,

встающее надрезами, не ранами,

как будто глубины под кожей нет.

А глубины и нет. Земли полоска,

впитавшая и воду, и песок,

шипит и извивается, и плоским

ложится мир, не помнящий износа,

лицом от моря чуть наискосок.

* * *

ручная мельничка исправна

лежак лежит бегун бежит

так день насущный может радовать

легко перетирая жизнь

скрежещет мельничка избыточна

и станционной кухни дым

нарезан кольцами и выточен

уже не кажется седым

и наконец она изветлива

из пальцев кровь как никогда

не будет в этом мире ветрено

проходит жернова и светленькой

сбегает со стола вода