Юлия
Лысова

Неизвестный тюремщик

Он идёт по пятам, словно призрак скользя за спиной.

Оглушителен звон его призрачных серых доспехов.

Неизвестный тюремщик, смотритель, солдат, часовой –

Он идёт по пятам и смеётся неслышимым смехом.

Лёгкой шпагой, отлитой из стали под именем «тень»,

Он пронзает мою ещё мягкую девичью спину.

Режет тёплую кожу и мясо и давит сильней,

Добираясь до сердца клинком.

И найдя сердцевину

Он ведёт меня дальше холодной и властной рукой –

Кровь ласкает горячим ручьём онемевшие ноги

И стекает к голодной земле, обещавшей покой,

Оставляет следы на безлюдной и пыльной дороге.

Я иду, излучая всей кожей мерцающий свет,

Как мертвец или нищий, стараясь объять и вернуть всё.

Оставляю следы и иду. И конвойного нет.

Он появится, если я вдруг решусь обернуться.

Мне ровно сто лет

мне

ровно сто лет. я иду вперёд.

шагом дробя тишину и пространства свет.

я, в частном, почти что есть. я – смола и мёд.

а значит – текуча. и значит – меня нет.

нет ни в одной из передовых систем

цифр, слов и шифров, букв, координат –

если я просто чёртов набор схем,

где, когда, как и кого играть.

я иду целый век и тяну за собой след –

груз неувязок маленького – с большим.

дело в значении – космос и би

лет

в

планетарий несопоста

вим.

.

я молча иду. мне – ровно сто лет.

не двадцать семь, увы, и не тридцать три.

молча.

 и если внешне меня – нет,

значит, я есть.

значит, я есть внутри.

Августовскими ночами слаще плачется и пьётся

Августовскими ночами слаще плачется и пьётся,

Легче выдаются тайны, проще создаются сны.

Если вверх смотреть – на небо – то увидеть можно солнце

Почерневшее от боли, словно трупы от  чумы.

Звёзд не видно.. звёзды были, если верить древним сказкам,

Но теперь среди громады неба, вписанного в круг,

Только холод, только воздух ледяной, стальные краски:

Синий, чёрный и... тоскливый.

    Цвет, свет,  холод, мрак и звук

Город молча раскрывает свои мокрые объятья –

Он, ночным умытый ливнем, жутко добр и одинок.

Я протягиваю руки, я держу его запястье,

Но ни чувствую ни пульса, ни своих замёрзших ног.

Глухо бьёт асфальт в подошвы, свет окон ложится криво

В лужи города родного и красивого, как мать.

Августовскими ночами слаще целовать любимых,

Невозможнее – не помнить и больнее – отпускать.

* * *

мне тебя ни понять, ни обнять, ни покинуть,

мой усталый ребёнок, моя чернокрылая птица.

я боюсь твоего ледяного: «хочу извиниться».

я боюсь, что останется снова лишь номер и имя.

говорю – и сгущается кровь. и мерещатся губы –

тёплым следом на шее выводят знакомый орнамент.

я не знаю совсем, как назвать то, что есть между нами,

я совсем не умею быть опытной, сильной и мудрой.

мне нигде не бывает теплее, уютнее, ближе,

чем в твоих долгожданных руках, моя тёмная нежность.

мои сердце и ум, моя глупость, моя неизбежность.

говорят, что любовь стоит смерти.

но ты – стоишь жизни.

* * *

Я целую холодного льва в ослепительно-мраморный нос.

Здравствуй, город – душа.  Здравствуй, город – колосс.

Ты растёшь во мне саженцем ангельских истовых бурь.

Здравствуй, город – тепло. Здравствуй, город – июнь.

Я не больше напёрстка в ладонях твоих – посмотри.

Что построится, город, скажи, на моей неразумной крови?

На моей неразумной любви что построиться, город, могло?

Финский дышит в лицо. Город руку кладёт тяжело

На плечо.

       Так,   что рушатся башней    кирпичики – позвонки.

Город, бережью братской руины  мои     –    береги.

Вдруг – деревья,  проросшие  тёплой весной – расцветут.

Здравствуй, город, который – не ждёт.

Здравствуй, город, в котором –

Не ждут.

* * *

Из детской глупости, из женского упрямства

Я пятый год несвязное – вяжу.

Канва невстреч растянута на пяльцах,

По крестику сплетается ажур.

Ноябрь. Двадцать первое. Начало.

Никто ни в чём ещё не виноват.

Глаза и задыхание. Штурвала

Потеря. Сбой координат.

Любить, любить! Впервые любят звонче,

Впервые любят чище. Высота

Была как в небе тёмной звёздной ночью.

Потом – тепло.

И дальше – пустота.

Пустот мелодии важней словесных музык,

Пустотами и полнится узор.

Апрельский крест. Всё рушится, всё рушит

Апрельский крестик. Мною(!) выигран спор.

Апрельский крестик. Ближе, чем нательный.

...

Здесь пальцы перехватывают нить.

Всё – оттого что ничего смертельней

И оглушительней уже не может быть.

Не может, не могло.

Два года лишних линий,

Чужих напевов: поперёк и вдоль.

Твоё «Люблю». Слова?

Красноречивей

Поить какао, целовать в ладонь

И греть носы. Мы оттого чужими

На перекрёстках ветреных стоим,

Что ни один не ведает, какими

Задуманы. Не знает ни один,

Не видит из-под век и капюшона,

Что рядом – настоящий человек.

Живой. И улыбается с душой на-

                            растапашку.

Слякотно.

И снег

Идёт. Весна. Опять в узоре крестик.

Опять невстречей меченый апрель.

«Георгий» слева носят. В этом месте

Ношу тебя.

Двукратный кавалер.

Двукратный и – чужой, ненужный, посторонний.

...

Здесь пальцы перехватывают нить.

Всё – оттого что ничего огромней

И сокрушительней уже не может быть.