* * *

Что делать, мой ангел, мы стали спокойней,

                                                            мы стали смиренней.

За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.

И вот наступает то странное время иных измерений,

где прежние мерки уже не годятся – они не про нас.

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить

                                                           и вновь перевесить

и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.

Но ты уже знаешь как мало успеешь

                                                           за год или десять,

и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.

Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,

на миг удивившись почти незаметному их рубежу.

Но ты уже знаешь,

                        о, как это горестно – быть несудимым,

и ты понимаешь при этом, как сладостно – о, не сужу.

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить,

                                                           и вновь перемерить

И вывести формулу, коей доступны дела и слова.

Но можешь проверить гармонию алгеброй

                                                           и не поверить

свидетельству формул –

                                    ах, милая, алгебра, ты не права.

Ты можешь беседовать с тенью Шекспира

                                    и собственной тенью.

Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.

Но ты уже знаешь,

                        какие потери ведут к обретенью,

и ты понимаешь,

                        какая удача в иной из потерь.

А день наступает такой и такой-то и с крыш уже каплет,

и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.

И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,

о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.

Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.

Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.

И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,

как вечный огонь над бессмертной и юной

                                                           душой соловья.