* * *

Алый кочан казанлыкской розы качается над травой.

Мне куст знаком с имперской эпохи – какой благородный стаж!

Живому свойственно думать о смерти, а я же ещё живой.

Но яркая плоть воскресших растений внушает душе кураж.

И ослепительная надежда на некую жизнь потом

крепчает под пристальным взглядом солнца, ползущего не спеша

в лазурном и плохо знакомом пространстве, пространстве именно том,

в каком по похожим на правду слухам совсем как своя – душа.

В наивном мире юных ромашек, белеющем в двух шагах,

какое-то экстренное событье – кажется, это шмель

ворвался, как гопник в среду монашек, нацелился и – шарах!

Удачи тебе, шерстяной счастливец, Емеля в стране Емель.

Надеясь, как прежде, на щучьи веленья, надеясь всему вопреки,

надышимся вволю пургой лепестковой, тёплой своей пургой.

Пожалуй, братцы, чем мы ничтожны, тем же и велики:

беспечностью райской, да адским терпеньем, да тяжкой своей рукой.

Так мудрено уповать на книги, на правильный строй таблиц

с этим занявшимся вдруг пожаром, сокрытым ещё внутри.

Тот, кто лежит под лучами навзничь, не верит лежащим ниц,

и с этим уже ничего не поделать на пьяном пиру зари.