Фонарь затесался в ночную тусовку деревьев...

Фонарь затесался в ночную тусовку деревьев,

где тушинский клен распустился, как Гришка Отрепьев,

и мелкий боярышник, мелкою дрожью дрожа,

не знает, чего ожидать от беспутного клена.

А впрочем, то странное время, по имени Оно, -

чужое пространству у собровского гаража.

Свое оно - сизым осинникам, ельникам синим,

прозрачным и гулким ручьям да безмолвным трясинам,

сусанинским гибельным тропам, ползущим пока

за жарким асфальтом, которым томит Окружная,

германца не помня, а ляха и вовсе не зная,

а помня и зная фартовую кепку Лужка.

Не место для звезд над огнями речного вокзала -

лишь пламя зарниц иль чьего-то там, в небе, кресала

на миг озаряет шершавую шкуру воды...

Я, если бы жил при Отрепьеве, был с Годуновым.

Я, впрочем, не друг государям, ни старым, ни новым -

я друг беспородным людишкам московским. А ты?

Ты - тоже. Где мчит мимо Красной субботнее ралли,

когда-то за Шуйского, помню, с тобой мы орали.

А после орали на Красной же, но - супротив...

Да кто укорит нас? Таков уж удел московита:

зима ледовита, сирень по весне ядовита,

и сразу - июль, как счастливый пленительный тиф...

Склоняется клен и в свои воровские ладони

берет соловья. Тот в любовном заходится стоне,

и в нас достигает таких окаянных глубин,

которых под силу достичь в годовой круговерти

одной лишь сентябрьской разлуке - хотите проверьте! -

сентябрьской разлуке с вечерним пожаром рябин.

1951