Леонтьев

Леонтьев мечтал о лазоревой марле на окнах

(не наш знаменитый, Валерий, а тот, Константин).

Хотелось июньского света в тончайших волокнах,

нетяжкой, но явной защиты — хоть в виде гардин.

Так мало простой красоты в этом грязном и рваном,

не знающем собственных гениев подлом быту.

Ну, ветка с листочком... Ну, Варька, с ее сарафаном...

На всю-то родную действительность!.. Невмоготу.

Не хам с кулаками, так нищий с лукавой щепотью,

да бульканье браги, да шелест сушеных акрид,

да кот монастырский орет, угнетаемый плотью,

да юный монах, угнетаемый ею, молчит.

А марлю не шлют дорогие из первопрестольной,

поскольку параметры ткани уж слишком точны,

и в лавках московских не сыщешь рединки достойной —

такой, как велел он, фактуры и голубизны.

Который уж месяц все ищут — не могут купить их,

аршины запрошенной ткани, потребной ему,

чтоб розовый воздух стоял бы в лазоревых нитях

и тем отдалял заоконные холод и тьму.

Там, в этой мороке, которой покорствовать надо,

там, в этом-то мраке, покорство которому — грех,

все-все остается: и вечное шило разлада,

и дружба глупцов, и разумников холод и смех.

А с ним — номеров монастырских тяжелые своды,

Каткова отказ, со средой безответная пря...

Где Бог человеку дает слишком много свободы,

там свят деспотизм благодушный. И он — за царя.

Но сколько же грязи в быту, где жена ненормальна,

где дует в окошко, где ноют спина и щека...

В Москве между тем отыскалась лазурная марля —

в единственном месте: в конторе у гробовщика.

И Варькин наперсток летал, и сноровист и прыток.

И Варька летала, смугла, как лиса в серебре.

И розовый воздух стоял меж лазоревых ниток:

успел постоять — пара зорек была в ноябре...

1956