Потускнели озера. И солнце к земле охладело...

Потускнели озера. И солнце к земле охладело.

Но внезапный сквозняк предпокровский чарующ, немыслим!

Для чего же даровано мне это дикое тело?

Для чего — неужели для жалкой бесплодной борьбы с ним?

Эти вечные оргии глаз, эти пиршества слуха

с чередой тишины и мелодий, шуршанья и грома...

Что ж ты смотришь, мой ангел-хранитель, так скучно и сухо:

не махнуть ли крылом на меня как на чадо Содома?

А ведь как ликовал ты, обуховским голосом вторя

той сентябрьской песенке, сложенной мной мимоходом,

и кивал, и внушал, что поэзия — дело святое.

Да неужто не знал ты, откуда та песенка родом?

Что ж ты очи отводишь? Оттуда, оттуда, из ночи

с голубыми гвоздиками неба, с дыханием влаги.

Там и камень до волн, там и волны до камня охочи

и цикады счастливо рыдают в предсмертной отваге.

Что же, щедрость Господню мне счесть провокацией надо?

Ты же видел Его — замолчи, богохульник, отыди...

Подожди, не бросай меня! В рабстве у жадного взгляда

пропаду. Неужели и ангел подвластен обиде?

Оставайся со мной. Не во мне — так хоть рядом. Я знаю:

зоркий глаз мой ослепнет и тонкий мой слух притупится.

Будем жить. Буду слушать рассказ твой про белую стаю,

оскудевшая черная птица.

1960