Римлянин

Древнеримской киндзой иль корицей

возбуждён и расслаблен вином,

полулёжа взирает патриций

на рабыню в браслете одном.

В ней видна вековая порода –

бёдер бледная голубизна.

Но два дня уже нету народа,

для которого свята она.

Сытый гость это тело нагое

хочет – вышвырнет, хочет – возьмёт...

Что за странное свойство людское

чуять дёготь, а верить, что – мёд?

Неужели, воспитан Сенекой,

утончён, образован, умён,

дух тревоги естественной некой

не почувствует в воздухе он?

Неужель в прозорливой попытке

избежать столь же страшной судьбы

не отменит любовной он пытки,

не унизив высокой рабы?

Ишь ты, умник, – догадлив, собака!

Да не так уж и зол, шалопай:

по колену погладил, однако

лишь вздохнул и промолвил: – Ступай...

Ничего. Всё равно не обманет

ни судьбы, ни царевны самой

и нагой и нелепый предстанет

перед готской весёлой семьей.

И услышит, как вовсе не мщеньем,

а одним лишь здоровьем полна,

«Ну, ступай!» – говорит с отвращеньем

молодого германца жена.