* * *

Я отмерял семь раз. Но и семи

мне было мало. Жил – ни слов, ни дел.

Престранный дух тогда во мне возник.

Случайным показалось окруженье.

Сто раз менялись планы у семьи.

Всё было смутно. Я и сам хотел

вообразить грядущее на миг,

но памятью жило воображенье…

Росла дощечка на кривом холме.

Там – красной краской: « …верный сын страны

Михеев Пётр на подступах к Москве

пал с именем отца …». Сухая ёлка

торчала единицею в уме.

Над пнём висели кисти бузины,

как флаги на семейном торжестве

отца и сына и святого долга.

В послевоенном этом уголке

я не бывал, небось, десяток лет,

но вопрошать Михеева Петра

о том о сём давно вошло в привычку:

как он глядит на то, что я – в тоске,

что – разлюбил и что за этим вслед

я вдруг за птицу синего пера

обычнейшую принял истеричку,

что оправдал заклятого врага,

что с бывшим другом на ножах давно!

Я понимал: Петру не до меня.

Я помнил: равнодушная природа…

Но, как в боку у рыбы острога,

привычка оставалась всё равно:

и в голосе Петра средь бела дня

я слышал вздох земли, как глас народа.

Происходило так не потому,

что он погиб, как истинный герой –

об этом я не знаю ничего, –

а правда эпитафий так условна.

Но мне всегда казалось, что ему

в его последней полночи сырой

так не хватило полдня одного,

чтоб испытать все чувства поголовно.

Но он зато другое испытал:

он слышал, как уже умолкла плоть,

когда душа, готовая к броску,

всю кровь свою переливает в разум.

Не потому ль судьёй моим он стал,

что, сам себя не в силах побороть,

я, всё узнавший на своем веку,

и жить, и воскресать хотел бы разом!

Так в том ли суть, чтобы склонять слова,

когда, небось, у каждой головы

свой судия в густой лежит траве:

признай судью, а приговор не спросит…

Какая нынче тихая листва!

И старичок, предмет глухой молвы,

на речке кружит головы плотве.

Каких людей по белу свету носит!..