* * *

Я шёл вдоль Мойки никуда.

Блестела чёрная вода.

Протяжный мокрый парапет

порой руки моей касался.

Скользила под ногой плита.

Я шёл вдоль Мойки никуда,

и кто-то шёл за мною вслед –

не то он был, не то казался.

И в москвича свой тонкий яд

вливал, помедлив, Ленинград,

сбивая с мысли бытовой,

с прикидки будничной, житейской

на размышление о том,

что и дворец – он чей-то дом,

что трудно быт устроить свой,

в тени иглы Адмиралтейской,

что в пору павловских лосин

и в лавр расстриженных осин,

когда всё – дерзость, что не ложь,

эпохе гений был не нужен,

а десять-двадцать лет спустя

он сам собой возник, хотя

сравни эпохи

и поймёшь,

что он и этой не заслужен.

Из туч сквозил случайный свет.

И тот, кто шёл за мною вслед,

догнал – спросить, который час,

услышать голос в спящем граде,

сказать две фразы в тишине,

причём засевшие во мне:

был дивный стих одной из фраз,

другой: «Простите, Бога ради…»

Чудная милая страна!

Какая блажь заключена

в тумане тихом и густом,

какая страсть тебя снедает –

что в ночь на грани бытия

твои столкнутся сыновья

и первый думает о том,

кого второй во тьме читает!

Не им в распахнутых пальто

поэта осуждать за то,

что время выбрано не так, –

пусть в это верует тупица.

А он любил свой скорбный век,

как всякий смертный человек,

кому нужны и друг, и враг,

и вещая для спора птица.

Я шёл вдоль Мойки. Всякий раз

идя вдоль Мойки, вспомню вас,

случайный русский в темноте

у векового парапета.

И дом… И дождь… И блеск столба.

И только слово и судьба

в своей согласной наготе…

И всё… И до скончанья света…