Юрий Влодов

Юрий Влодов

Вольтеровское кресло № 35 (239) от 11 декабря 2012 года

Подборка: Литературные портреты

* * *

 

Слетают листья с Болдинского сада,

И свист синицы за душу берёт.

А в голубых глазах у Александра

Неяркое свечение берёз.

 

Суров арап великого Петра!

А внуку – только детские забавы…

Он засмеётся белыми зубами

Под лёгкий скрип гусиного пера.

 

«Ребятушки! Один у вас отец!»

И на крыльце Пугач в татарской бурке…

А на балах, в гранитном Петербурге

Позванивает шпорами Дантес…

 

На сотни вёрст густой и гулкий лес…

Тебя, Россия, твой изгнанник пишет…

Вот он умолк… А, может быть, он слышит

Прощальный крик гусей из-под небес?!..

 

Она всё ближе – тёплая зима,

Где выстрелы, как детские хлопушки,

Где в синий снег падёт руками Пушкин,

И из-под рук вдруг вырвется земля…

 

И Натали доложат: «Он убит».

Ей кто-то скажет: «Вы теперь свободны».

И с белых плеч сорвётся мех соболий,

И медальон на шее задрожит.

 

Пробьётся луч весенний, золотой.

И будут бить на празднике из пушки.

И только под Михайловским, в церквушке,

Звонарь встревожит колокол литой…

 

Ну а пока – туманная пора.

Всё в липкой паутине бабье лето.

И небо – в голубых глазах поэта!

И нервный скрип гусиного пера…

 

 

* * *

 

О балы мои далёкие!

Колокольца снежный звон!

Неопознанные локоны

В бликах ёлочных окон…

 

Зажигали свечи чистые…

Заполняли синевой…

Полонезами лучистыми

Плыли зимы над Невой.

 

И на санные излучины –

В запах милый, меховой –

Опускался кто-то мучаный

С эфиопской головой…

 

И взлетали галки снежные

Из-под санного ножа!

И была метель мятежная

Оглушительно свежа!

 

* * * 

 

Когда на клейкий подоконник
Зарю обронит глупый птах,
Когда пастух – сопливый конник
Промчится с гиком на устах,

 

Я буду спать – башкой в тужурку,
В мышином сене и пыли…
Но в оловянную мазурку
Вхожу я с тёплой Натали…

 

И свечи светятся морозно!
И рыжий гений смотрит грозно!…
Ах, притча века – Натали!

 

Звенят браслеты грациозно,
И пахнут вольно и берёзно
Запястья сельские твои… 

 

* * * 

 

Светлело, а гусиное перо
Резвилось, как младенец неразумный,
И глаз косил безбожно и хитро
На этот мир – застенчивый, но шумный.

 

Пищала птаха, тихо зрел ранет,
Сварливый клён под окнами возился…
«Ужо тебе!» – воскликнул вдруг поэт,
И кулаком чернильным погрозился.

 

«Ужо тебе!» – и весело со лба
Смахнул волос воинственную смуту…
Не знала Русь, что вся её судьба
Решалась в эту самую минуту. 

 

 

* * * 

 

Пушкин с Гоголем сидели,
Много пили, мало ели.
И, смакуя дым глотками,
Всё чадили чубуками.
Поболтать бы, да о чём? –
Лучше – ноги калачом.
Вдруг ощерился поэт:
«Тридцать лет, а проку нет!
Недоступна мне пока
Глубь родного языка! –
По листу перо бежит,
Но – споткнётся, задрожит,
Что кораблик на волне...
Тайну чует в глубине!..»
У Великого Хохла
Бровь к пробору поползла.
Усмехнулся? – вроде – нет.
Два кивка – и весь ответ.
Поболтать бы, да о чём?
Гоголь, вроде, не при чём. 

 

* * * 

 

Русский лес – домовит.
Русский воздух – молод.
Русский чай – духовит.
Русский сахар – колот.

Синь – верста за верстой,
И на целом свете
Только Фет да Толстой,
Глупые, как дети…

Дрёмно думает граф:
«Хорошо в покое!..
И, конечно, я прав,
Веруя в такое…

Вишь, пожаловал ферт –
Мазаны волосья!
И придумал-то – «Фет»! –
Ровно кличка пёсья!

Ишь, отставил задок! –
Как зайчишка прыток.
Не беда, что жидок,
А беда, что жидок!..»

Драный графский буфет,
Борода Христова.
Желчно думает Фет,
Глядя на Толстого:

«Ах ты, старый старик!
Домотканый гений!
Борода, что парик
На потешной сцене…

Скобяной эрудит!
Дать бы старцу лупку!
Вроде граф, а глядит
Марьюшке под юбку!..»

Жизнь – верста за верстой –
Целый век в минуте…
«Нуте-с!» – молвил Толстой.
Фет ответил: «Нуте?..» 

 

* * * 

 

«Граф, извиняй! – слова твои пусты,
Сморгнул денщик, топя лепёху в сале,
Издревле – смерть и кривда мир спасали,
А жизнь и правда прятались в кусты...»
Всё возмутилось в Лёвушке Толстом...
«Прочь!..» ­– гаркнул граф и в двери ткнул перстом...
Потом всю ночь казнился над листом... 

 

* * * 

 

Слепые силуэты Петрограда…
Густой туман, как дым пороховой…
А он поник белёсой головой
Над столиком трактира «Эльдорадо».

Совсем не «Эльдорадо»… Нет, не то…
Пульсирует заточенная жилка.
Роняет блики смрадная коптилка
На чёрное старинное пальто.

Шарманка задыхается за дверью,
Надсадно и застуженно сипит…
И деревяшка адская скрипит.
И чья-то рожа смотрит в окна зверем…

Его рука немыслимо бела…
Нет, он не спит, он только стиснул веки.
Как трудно быть мужчиной в этом веке,
Когда зовут в ночи колокола!

А над кабацкой стойкой Незнакомка
Кокоткой размалёванной грустит…
А он – руками белыми хрустит…
А он смеётся коротко и ломко…

Потом встаёт и падает стакан,
И он ногой ступает на осколки.
И сразу в грудь ударит ветер колкий,
И двинется над городом туман.

Он у мальчишки спросит папиросы,
А впереди – неясные, как сны,
Горят в тумане красные костры,
Шагают гулко красные матросы. 

 

Памяти Иннокентия Анненского 

 

Клокочущий хорал
Труба переросла…
Пока я лист марал,
Судьба перенесла

Твою прямую тень
За тридевять высот,
Где белый-белый день
Не меркнет круглый год.

И вещих слов хвалынь
Вливается в покой…
И плещется полынь
Над памятью людской…

А млечную сирень
Прельстила тяжесть сот.
И белый-белый день
За тридевять высот.

И тени на лугу…
И строже всех твоя…
Но замкнут я в кругу
Земного бытия!

И если тяжело
Мне станет – отзовись! –
О вечности жерло,
Прожорливая высь! 

 

* * * 

 

«Зарежусь!» – объявил Есенин девке.
«Да что ты? – против Бога и природы?!»
«Зарежусь, говорю! Молчи, дурёха!
Бог добрый, а природа в нас самих!»
Умолкли, выпили, накрылись простынёй…
В углу под краном капли отбивали
последний месяц…
«У, какая грудь!» – пропел поэт
и глухо всхлипнул: «Ма-ма!»
«С. А. Есенин, – подытожил врач. –
Гостиница, дежурную карету, двух санитаров».
Капли отбивали
последний месяц…
Колченогий дворник
сметал метлой прошедшее число… 

 

* * * 

 

Я вижу Ахматову Анну:
Безумные чётки в руках,
И розы открытую рану
На чёрных житейских шелках.

 

А в медленном взгляде – бравада
И страсти тягучая мгла…
А в царственном жесте – блокада,
В которой до гроба жила. 

 

Нэпманская баллада 

 

Ну кто не знает Мандельштама?
Фигура-дура, скажем прямо:
Шатун, крамольный стихоплёт,
В какой ты цвет его не выкрась.
Одни подачки: ест да пьёт.
По виду – грач, по слухам – выкрест.
Но, чёрт возьми, какой пассаж,
Когда морали строгий страж
Его читает зло в гостиной…
С овчинку кажется уют!
И по лощёным барским спинам
Мурашки вящие снуют!..
Столица. Вкусный пар харчевни
Швейцары сумрачны и древни,
В хрустальной вазе мягкий хлеб.
Патруль, небритый и холодный –
Заглянет, грозный и свободный,
Слюну проглотит: «Ишь ты, нэп!»
Мой Бог! Какая сервировка!
Тарелку взять – нужна сноровка,
Не двинь-ка локтем невзначай…
В окне – тельняшка, клёш, винтовка…
Пиит два супа спросит робко
И для жены – горячий чай.
Цивилизованный приказчик
С хозяйским прозвищем «Проказник»
На полового в нос ворчит.
Весь распомаженный и узкий
Гитарой ласково журчит,
Картавя на манер французский:

«Вся-то наша жизнюшка,
Как пустой стакан…
У меня на сег’дце бг’одит
Чег’ный таг’акан…»

Морозно хлещут струи водки.
Рагу шипит на сковородке.
Приказчик! Душка! Пей до дна!
Берёт высоко и фальшиво
Гитары дряблая струна…
Ах, пшённый суп! Ну что за диво! 

 

Баллада о ночлеге 

 

Гой, робята! Рви на тройке!
Фордыбачь, российский сын!
Завались в суконной тройке
Хошь – в харчевню, хошь – в Торгсин!..
Время, время – прямо в темя
Бац! – навроде кирпича…
Хлоп ушами – ты уж с теми, –
Дунет шашечка сплеча!..
Хрен, капуста да печёнка,
Всё сегодня не заздря…
Водка, кровушка, чечётка –
Тридцать три богатыря!
«Вам бы надо б – чьи мы? Чьи мы?
Ну, так можем пачпорт дать…
На печи бы… на печи бы…
Нам бы надо б… нам бы спать…»
Печь высока да калена –
Подюжей жилец сперва!
Ой, потеха! До колена
От жилетки рукава!..
«Слухай, Кузька! – не конфузь-ка!
Не помни на них пальто!»
Широка натура русська! –
Степ – и то чуток не то!..
«Так негоже при народе! –
Слышь, лежачего не бей!..»
Любит пшёнку в огороде
Наш залётный воробей!..
Спит под печкой сучка Моська,
Снится ей мосол свиной.
Спит на печке странник Оська
(Ну, конечно, и с женой!)…
Мает маятник судьбину…
Русь! Кладбище да труба…
Через пущу-луговину
Продирается изба…
Под щекой у сучки Моськи
Сохнет Оськин башмачок…
Ая-яй! Не стыдно, Оська?!
Ведь не спишь ты, дурачок!..
«Здрассте! Здрассте! Нет, не сплю я…
Потому что вот – не сплю…
Вашу родину люблю я!
Нашу родину люблю!…
Почему-то лилипуты
Повставали в уголки,
На кривых ножонках путы,
А в глазёнках – угольки!..
Как же? – круглые недели
Чтоб ни крыши, ни угла?!
В самом деле, вы хотели,
Чтобы мы как чучела?!
Извините… Мерзость… Мысли…
Просто карлики в углах…
Нам бы надо б в зябкой выси,
Чтоб на лёгоньких крылах!
Над ветрами колокольни,
Где зарница, как нарыв!
Чёрной птицей в небо, что ли?
Три ха-ха! – какой наив!
Вы поймите, вы поймите,
Как я счастлив за житьё!..
Ну, пожалуйста, возьмите
Сердце алое моё!..»
В раннем поле, где Морозко
Машет гривушкой льняной,
От села уходит Оська
(Ну, конечно, и с женой!)…