Даты жизни:
20 июня 1932, село Косиха, Западно-Сибирский край (ныне – Алтайский край) – 19 августа 1994, Москва.
Известный советский, русский поэт, переводчик, лауреат премии Ленинского комсомола и Государственной премии СССР.
Отец, Станислав Никодимович Петкевич, по национальности поляк, работал в ОГПУ – НКВД. Развёлся с матерью Роберта, когда тому было пять лет. Погиб в бою в Латвии 22 февраля 1945 года (лейтенант, командир взвода 257-го отдельного сапёрного батальона 123-й стрелковой дивизии; похоронен «250 м. южнее деревни Машень Темеровского района Латвийской ССР»).
Мать, Вера Павловна Фёдорова (1913–2001), до войны была директором сельской начальной школы, одновременно училась в медицинском институте. С началом войны была призвана на фронт. С уходом матери на войну Роберт остаётся с бабушкой. Бабушка вскоре умирает, и Вера Павловна решает забрать сына к себе, оформив его как сына полка. Однако по дороге, в Москве, изменяет своё решение, и Роберт попадает в Даниловский детский приёмник.
В 1943 году учился в военно-музыкальной школе.
В 1945 году Вера Павловна выходит замуж за однополчанина, офицера Ивана Ивановича Рождественского (1899–1976). Роберт получает фамилию и отчество отчима. Родители забирают его в Кёнигсберг, где оба служат. После Победы Рождественские переезжают в Ленинград, а в 1948 году – в Петрозаводск.
19 августа 1994 года Роберт Иванович Рождественский умирает в Москве от инфаркта. Похоронен в Переделкине.
В том же году в Москве вышел сборник «Последние стихи Роберта Рождественского».
Роберт Рождественский вошёл в литературу вместе с группой талантливых сверстников, среди которых выделялись Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский… Молодая поэзия 1950-х начинала с броских манифестов, стремясь как можно скорее утвердиться в сознании читателей. Ей, конечно, помогла эстрада, казалось, сам стих молодых лет не мог существовать без звучания. Но, прежде всего, подкупали гражданский и нравственный пафос этой внутренне разнообразной лирики, поэтический взгляд, который утверждает личность творящего человека в центре вселенной.
Постепенно внешнее преодоление трудностей, весь географический антураж молодёжной литературы того времени сменяются другим настроением – поисками внутренней цельности, твёрдой нравственной и гражданской опоры. В стихи Рождественского врывается публицистика, а вместе с ней и не утихающая память о военном детстве: вот где история и личность впервые драматически соединились, определив во многом дальнейшую судьбу и характер лирического героя.
В стихах поэта о детстве – биография целого поколения, его судьба, решительно определившаяся к середине 1950-х годов, времени серьёзных общественных сдвигов в советской жизни.
Большое место в творчестве Роберта Рождественского занимает любовная лирика. Его герой и здесь целен, как и в других проявлениях своего характера. Это вовсе не означает, что, вступая в зону чувства, он не испытывает драматических противоречий, конфликтов. Напротив, все стихи Рождественского о любви наполнены тревожным сердечным движением. Путь к любимой для поэта – всегда непростой путь; это, по существу, поиск смысла жизни, единственного и неповторимого счастья, путь к себе…
Обращаясь к актуальным поэтическим темам (борьба за мир, преодоление социальной несправедливости и национальной вражды, уроки Второй Мировой войны), проблемам освоения космоса, красоты человеческих отношений, морально-этических обязательств, трудностей и радостей повседневной жизни, зарубежным впечатлениям, Рождественский со своим энергичным, пафосным, «боевым» письмом выступил продолжателем традиций Владимира Маяковского.
Первоисточник: Википедия
Автобиография
И потом биография любого человека всегда связана с биографией страны. Связана необычно прочно. И порой бывает очень трудно выделить что-то сугубо личное, своё, неповторимое.
Автобиографию писать трудно ещё и потому, что вся она (или почти вся) в стихах. Плохо ли, хорошо ли, но поэт всегда говорит в стихах о себе, о своих мыслях, о своих чувствах. Даже когда он пишет о космосе. Итак, автобиографию писать трудно, Так что, возможно, у меня ничего и не выйдет. Но... рискну.
Отец и мать ушли на фронт. Даже профессиональные военные были убеждены, что «это» скоро кончится. А что касается нас, мальчишек, так мы были просто в этом уверены. Во всяком случае, я написал тогда стихи, в которых, – помню, – последними словами ругал фашистов и давал самую торжественную клятву поскорее вырасти. Стихи были неожиданно напечатаны в областной газете (их туда отвёз наш воспитатель). Свой первый гонорар (что-то около тринадцати рублей) я торжественно принёс первого сентября в школу и отдал в фонд Обороны. (Наверное, это тоже повлияло на благоприятный исход войны). Клятву насчёт вырасти было выполнить довольно сложно. Вырасталось медленно. Медленнее, чем хотелось.
Война затягивалась. Да и росла она вместе с нами. Для нас, пацанов, она была в ежедневных сводках по радио, в ожидании писем с фронта, в лепёшках из жмыха, в цветочных клумбах на площади, раскопанных под картошку.
А потом – уже в конце – она была ещё и в детских домах, где тысячи таких, как я, ждали возвращения родителей. Мои – вернулись. Точнее – взяли меня к себе.
Были бесчисленные переезды с отцом по местам его службы. Менялись города, менялись люди вокруг, менялись школы, в которых я учился. Стихи писал всё это время. Никуда не посылал. Боялся. Но, тем не менее, читал их на школьных вечерах к умилению преподавателей литературы. Узнал, что в Москве существует Литературный институт, мечтал о нём, выучил наизусть правила приёма. После школы собрал документы, пачку стихов и отослал всё это в Москву.
Отказали. Причина: «творческая несостоятельность». (Между прочим, правильно сделали. Недавно я смог посмотреть эти стихи в архивах Литинститута. Ужас! Тихий ужас!)
Решил махнуть рукой на поэзию. Поступил учиться в университет города Петрозаводска. Почти с головой ушёл в спорт. «Достукался» по первых разрядов по волейболу и баскетболу. Ездил на всяческие соревнования, полностью ощутил азарт и накал спортивной борьбы. Это мне нравилось. И казалось, что всё идёт прекрасно, но... Махнуть рукой на стихи не удалось.
Со второй попытки в Литературный институт я поступил. И пять лет проучился в нём. Говорят, что студенческая пора – самая счастливая пора в жизни человека. Во всяком случае, время, проведённое в институте, никогда не забудется. Не забудется дружба тех лет. Лекции, семинары. И поездки. Снова – очень много поездок. Так, например, мне посчастливилось побывать на Северном полюсе, на одной из наших дрейфующих станций.
С какими парнями я познакомился там! Без всякого преувеличения – первоклассные ребята! В основном – молодые, умные, очень весёлые. Работа зимовщиков трудна и опасна, а эти – после работы вваливались в палатки, и оттуда ещё долго шёл такой громыхающий смех, что случайные белые медведи, которые подходили к лагерю, – безусловно шарахались в сторону.
Станция состояла из девяти домиков. Стояли они на льдине, образуя улицу – четыре с одной стороны, пять – с другой. Я помню общее собрание полярников, – очень бурное и длинное: на нём самой северной улице в мире давалось имя. Можете представить, что это было за собрание! Хохотали до слез, до хрипоты, до спазм. Хохотали не переставая. Юмор проснулся даже в самых сдержанных и суровых «полярных волках».
Какой-то остряк-лётчик привез из Москвы номера, которые вешаются на домах в столице. Потом авиационный штурман с помощью каких-то хитрых приборов точно определял, какая сторона улицы является чётной, а какая – нечётной. Номера были торжественно прибиты к домикам и на каждом из них мы написали название улицы: «Дрейфующий проспект». Так я и назвал одну из своих книжек. Их у меня вышло десять, начиная с 1955 года. Я писал стихи и поэмы. Одна из поэм «Реквием» – особенно дорога мне.
Дело в том, что на моем письменном столе давно уже лежит старая фотография. На ней изображены шесть очень молодых, красивых улыбающихся парней. Это – шесть братьев моей матери. В 1941 году самому младшему из них было 18 лет, самому старшему – 29. Все они в том же самом сорок первом ушли на фронт. Шестеро. А с фронта вернулся один. Я не помню, как эти ребята выглядели в жизни. Сейчас я уже старше любого из них. Кем бы они стали? Инженерами? Моряками? Поэтами? Не знаю. Они успели только стать солдатами. И погибнуть.
Примерно такое же положение в каждой советской семье. Дело не в количестве. Потому что нет таких весов, на которых можно было бы взвесить горе матерей. Взвесить и определить, – чьё тяжелее. Я писал свой «Реквием» и для этих шестерых, которые до сих пор глядят на меня с фотографии. Писал и чувствовал свой долг перед ними. И ещё что-то: может быть, вину. Хотя, конечно, виноваты мы только в том, что поздно родились и не успели участвовать в войне. А значит, должны жить. Должны. За себя и за них.
Вот, собственно, и вся биография. По-прежнему пишу стихи. По-прежнему много езжу. И по нашей стране, и за рубежом. Могут спросить: а для чего поездки? Зачем они поэту? Не лучше ли, как говорится, «ежедневно отправляться в путешествие внутри себя»? Что ж, такие «внутренние поездки» должны происходить и происходят постоянно. Но всё ж таки, по-моему, их лучше совмещать с поездками во времени и пространстве.
Относительно годов, которые «к суровой прозе клонят». Пока не клонят. Что будет дальше – бог его знает. Хотя и бог не знает. Поскольку его нет.
Я женат. Жена, Алла Киреева, вместе со мной окончила литературный институт. По профессии она – критик. (Так что вы можете представить, как мне достаётся! Вдвойне!)
Что ещё? А ещё очень хочу написать настоящие стихи. Главные. Те, о которых думаю всё время. Я постараюсь их написать. Если не смогу, – будет очень обидно.
Роберт Рождественский
1980-е
1.
Первым году в пятидесятом в Литературный институт из Петрозаводска прибыл Вовка Морозов. Белокурый, вихрастый, миловидный, как молодой Есенин, он поселился рядом со мной на бывшей даче Маршака в Переделкине, где в ту пору было общежитие. Мы подружились. Вовка легко и упоенно писал стихи, которые сразу нравились. Его стали печатать, помню, он готовил подборку для «Комсомольской правды», я даже присочинил для его стихотворения две строчки, которые ему не давались. Вообще он был переимчив. Однажды он вдохновился моим стихотворением, кончающимся строками:
А утром я придумал
Три хороших слова:
«Я тебя люблю!»
И написал свое, которое кончалось «почти» также:
…Придумал
Шесть хороших слов:
«Ляля, Лялечка, я тебя очень люблю!»
и спросил простодушно: – Ты не против? Я только для неё …
На следующий год из Петрозаводска появились еще двое: Марат Тарасов и Роберт Рождественский. Первый был поэт ровный, стабильный, таким он и остался до сих пор, возглавляет писательскую организацию Карелии. Зато Роберт стремительно стал восходящей звездой нового «маяковчатого» поколения советских поэтов – в одном ряду с Евтушенко и Вознесенским.
Я сказал, что Морозов был переимчив. Но слишком доверчиво усвоил «правила игры», когда уже требовалось другое, новое. Евтушенко, например, после вполне «правильного» сборника «Разведчики грядущего» сразу почувствовал востребованность перемен и пошёл на прорыв. А Вовка, уже привыкший успешно «соответствовать», продолжался в прежнем русле. Его первый сборник «Стихи», вышедший в 1957 году, оказался слишком правильным, приглаженным. И не прозвучал. Редкие лирические прорывы могли что-то значить:
…Не прожил никто без ошибок,
Никто без ошибок не рос…
Учились мы жить на ушибах,
Порою опасных всерьёз. –
К тому времени я, уже окончив Литинститут, уехал в Кишинёв. Доходило до меня, что Вовка чуть не спился, но его взяли в армию и это его вроде бы спасло…
Короче говоря, Роберт его затмил, и хотя Володя продолжал печататься, однако с недоумением обнаружил, что в его судьбе что-то не состоялось. Он вернулся в Петрозаводск, женился.
Году в 57-ом в один из моих приездов в Москву я встретил его возле Литинститута, он стоял прислонившись к стене, одутловатый, пьяный, с трудом и как-то тупо узнал меня… Не думал я, что вижу Вовку в последний раз, – его жизнь трагически оборвалась. Совершенно неожиданно, без видимой причины, даже напротив – причины были обратного характера! Рассказывали, что в тот день он заключил договор с «Советским писателем» на новую книжку, получил из дому телеграмму, что у него родился сын, выпил на радостях, поехал в Лыткарино и там ночью удавился… Наверное, в приступе белой горячки.
Ему было всего лет двадцать пять (Евтушенко в «Строфах века» неверно указывает годы его жизни: 1932-1952), Он называл себя «безудержным оптимистом», писал: «Весельчак – я останусь впредь им, Нервы крепкие у меня…»
Нервы оказались вовсе не крепкими.
Он был предтечей. Как предтечей был и Саша Гевелинг, написавший еще в 49-ом году «Не слушайте, не слушайте меня, /Я говорю неправильные вещи…» (не публиковал, конечно).
А Роберт оказался вовремя. Он был самым «системным» из поэтических лидеров шестидесятников.
Женился он для нас неожиданно. Лёня Жуховицкий более года дружил с Аллой Киреевой, они были анекдотически неразлучны. Едва раздавался звонок на перемену, из разных аудиторий выбегали Лёня и Алла, и, прижавшись, руку об руку, ходили взад-вперед по аллее садика, утопая в каких-то бесконечных разговорах. Роберт ни разу не был замечен поблизости, но именно он вдруг женился на Алле, поселился во флигеле Дома Ростовых и стал полноправным москвичом…
Так он – единственный из тех трёх петрозаводцев – вошёл в другую, ставшую знаменитой, «тройку»…
2.
У Маяковского при жизни были два наиболее заметных последователя – Асеев и Кирсанов. В последующие годы, несмотря на настойчивые призывы продолжать традиции Маяковского, ничего не получалось. Если не считать пустые риторические попытки Владимира Котова (от него остались в памяти только несколько «антимещанских» строк:
На столике ландыши пахнут вовсю,
За столиком я и жена.
Я говорю ей так нежно «Сю-сю».
«Сю-сю» – отвечает она…),
то лишь в послевоенное время появилось два более примечательных претендента – Григорий Горностаев с поэмой «Тула» («Таращится из люка, /Как баран, /Старая злюка –/ Гудериан») и Николай Соколов с поэмой «Именем жизни», в которой на глобальную идейную высоту поднималась борьба с болезнями (дескать, все другие проблемы уже решены:
Медлить нельзя.
Примиренцы – обуза.
В мир без войн и микробной плесени!
…Мы вот
граждане Советского Союза
уже разбили
социальные болезни.
Автор действительно был инвалид. Он старательно копировал интонацию Маяковского:
Куда б не девалась, –
В просторах вселенной
Разыщу!
Проникну сквозь стены в квартиру я.
Звенящие нервы раскинул антенной,
любимой,
тебе радируя…
Владимир Огнев даже выступил в «Литературной газете» с восторженной статьей «Маяковский продолжается». Однако эти поэты дальше внешнего воспроизведения поэтики Маяковского не пошли, да и не могли пойти – не пробил еще час перемен. Потому теперь совершенно забыты. А вот после ХХ-го съезда Маяковский «вернулся» сразу в трёх вариантах: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский.
Роберт не случайно в этом ряду третий. Он оказался наиболее, что ли, советским (хоть и в послесталинском смысле). Член партии, секретарь союза писателей по иностранным делам, председатель ЦДЛ, лауреат Госпремии и т.д.
Я как-то зашёл к нему в его квартиру на улице Горького, недалеко от Кремля. В тот день нанятый архивист проводил инвентаризацию его библиотеки, состоящей исключительно из книг восемнадцатого и более ранних веков. Роберт был богат, – его кормили не столько стихи, сколько песни.
Я выделяю контрастные штрихи, потому что в них отражается время. Если бы писал специально о Роберте, то прежде всего сказал бы, что он был умный, добрый, порядочный и талантливый. Кстати, умных и талантливых поэтов на Руси всегда было предостаточно. А вот добрых и порядочных – ещё и поискать приходилось. Вот почему вспоминаю о Роберте чаще, чем о других. И хочу процитировать одно из его стихотворений целиком:
Хочешь – милуй,
Хочешь – казни.
Только будут слова
просты:
дай взаймы
из твоей казны
хоть немножечко
доброты.
Потому что моя
почти
на исходе.
На самом дне.
Погубить её,
не спасти –
как с тобою
расстаться мне…
Складки,
врезанные у рта,
вековая тяжесть
в руках…
Пусть для умников
доброта
вновь останется
в дураках!..
Простучит по льдинам
апрель,
все следы на снегу
замыв…
Всё равно мы
будем
добрей
к людям,
кроме себя самих!
Всё равно мы
будем нести
доброту
в снеговую жуть!..
Ты
казнить меня
погоди.
Может,
я ещё пригожусь.
Ему, кроме песен, очень удавались пародии, иронические стихи, но он им не придавал значения. Серьезным делом он считал поэму «Письмо в тридцатый век», которая уже в конце «перестройки» стала анахронизмом («По широким ступеням столетий поднимается ЛЕНИН к вам!»). Увы.
Справедливости ради следует сказать, что в Ленине искали опору и Евтушенко, и Вознесенский – для них не было иного пути в борьбе против пороков системы, при которой они вступили в жизнь. Я тоже чтил Ленина, долго считал, что возможен «социализм с человеческим лицом», болел за Дубчека, потом восторженно принял Горбачёва.
Так, пожалуй, закончилась «традиция» (не поэзия!) Маяковского. По иронии судьбы поэт, который был всего лет на восемь младше, этаким анти-Маяковским закольцевал двадцатый век русской поэзии: Иосиф Бродский.
Самыми популярными были упомянутые трое, им досталась небывалая громкая слава, они сделали свое дело на определенном отрезке времени, однако время – «вещь необычайно длинная» – потом отдало предпочтение бормотанию непечатного «тунеядца», поэту одинокому и внутренне свободному…
А у Пастернака нет улицы, его дача-музей по-прежнему находится на улице Павленко…
P.S. Когда я писал эти строки, умер второй, самый яркий из той тройки – Андрей Вознесенский. Евтушенко шаткой тяжёлой походкой прошёл к микрофону мимо гроба на эстраде Большого зала ЦДЛ. Стал хрипловато читать по бумажке что-то литературно-значительное, потом перешёл к своим свеженаписанным стихам – тут снова обрёл свой сильный эстрадный голос.
Три мушкетёра… Или великолепная тройка… (Их было не трое, конечно, а целая плеяда, имена известны, но моё эссе – штрихи, а не картина).
Помню, как росло сопротивление их приходу. Вот один эпизод шестидесятых годов. Малый зал ЦДЛ. Идёт какое-то обсуждение, председательствует Андрей Лупан. После Евтушенко выступает Алексей Сурков и обрушивается на него с демагогической партийной критикой. Тогда за ним без спроса выскакивает на трибуну Вознесенский, даёт сдачи Суркову – дескать, люди смертны, и вы умрёте, товарищ Сурков, – а поэзия останется, она, а не ваши нападки на неё …
Я видел, как опешил Лупан, неготовый к тому, что назревало в Москве…
Поэты от мира сего. Осознавшие свою силу, свой звёздный час, Отважные и щедрые, везучие и пробивные. Победители. Впервые произошло такое в истории русской поэзии. Они не только победили при жизни, но и прожили дольше своей победы…
…Через две недели после смерти Вознесенского в Кремле президент России вручил Евгению Евтушенко государственную премию.
Он был первопроходцем в этой тройке и он же оказался замыкающим…
2010, июнь-август; 2011, сентябрь-октябрь
Переделкино
Публикуется впервые
Иллюстрации:
фотографии поэта разных лет;
книги и пластинка Роберта Рождественского;
РР и его друзья, его родные;
улица имени Роберта Рождественского в Переделкине...
Виктор Роберту Рождественскому 17 марта 2016 года
Александра к подборке «Помогите мне, стихи!» Роберта Рождественского 23 сентября 2015 года
Наталья Писарева Роберту Рождественскому 18 августа 2015 года
ольга к подборке «Единственный крест» Роберта Рождественского 22 апреля 2015 года
олег к подборке «Единственный крест» Роберта Рождественского 6 февраля 2013 года
Вера Роберту Рождественскому 4 декабря 2011 года
Alex Роберту Рождественскому 3 декабря 2011 года
Наталья Роберту Рождественскому 3 декабря 2011 года
Б. Юдин Роберту Рождественскому 3 декабря 2011 года
Сергей Скорый Роберту Рождественскому 3 декабря 2011 года
Добавить комментарий